Чтение 16–й страницы книги ~Продай твою мать~

тихо изрекала:

- "Мяргужеле".

Это был ее заказ. "Мяргужеле" - старинная литовская
песенка о любви с незамысловатой мелодией и текстом, которую
пели на хуторах веками из поколения в поколение. Как я понимаю
теперь, эта песня напоминала Анеле ее юность, девичьи
посиделки, танцы с парнями на лугу под луной или в чьем-нибудь
доме при свете керосиновых ламп, а то и лучины. Ее любовь.
Недолгую. Завершившуюся ранним вдовством.

Я начинал "Мяргужеле" не в танцевальном ритме, а
медленно, лирично, и глазки Анеле туманились и уходили в глубь
своих норок, а запавший рот начинал шевелиться, выползая и
втягиваясь, как гузка курицы, когда она снесет яйцо: Анеле
пела в уме, не решаясь подать голос.

И тогда начинала подпевать Лайма. У нее был прелестный
голосок и тонкий музыкальный слух. Я считал так совершенно
объективно, а не потому, что был в нее влюблен.

Каждый раз, когда я начинал играть, Лайма проявляла
демонстративное равнодушие. Не подсаживалась к нам с Анеле, а
прогуливалась по комнате, пожимая плечами и скрипя половицами
при каждом шаге. Она вышагивала в ритме мелодий венских
оперетт, грациозно ставя свои стрекозиные ножки. И в мою
сторону даже не глядела.

- Ты бы спела,- оборачивалась к ней Анеле, когда я уже по
второму кругу проходил "Мяргужеле".

- Ну, если вы так просите, - неохотно соглашалась Лайма
и, кончиками пальцев приподняв подол платьица, присаживалась
на край лавки подальше от меня, всем своим видом подчеркивая,
что она никак не разделяет восторгов Анеле от моей игры.

Запев, она увлекалась и забывала свою неприязнь ко мне. И
уж остановить ее было трудно. Она заказывала все новые песни,
и я играл, а она пела. Когда я не знал мелодии, Лайма
пододвигалась совсем близко ко мне, вполголоса напевала, а я
быстро подбирал мелодию на аккордеоне, бегая пальцами по
клавишам, и в такие моменты в глазах ее вспыхивали искорки
восторга и пренебрежительное высокомерное выражение исчезало с
пухлых, бантиком, губ.

Анеле подпирала щеку морщинистой ладонью и наслаждалась,
любуясь нами обоими. Нам всем троим было хорошо. До того
хорошо, что я забывал о своем горе, о том, что дальше за лесом
лежит враждебный мне мир, где убивают невинных людей, а из
детей, таких, как моя сестра Лия, выкачивают всю кровь, пока
они не синеют и не умирают.

Весь мир замкнулся для меня на этом бревенчатом ветхом
доме под соломенной крышей, вокруг которого так уютно гудит
вершинами лес и то и дело подает снаружи голос моя Сильва,
словно стараясь убедить меня, чтобы я не беспокоился, все,
мол, в порядке, она зорко охраняет мою безопасность.

За печкой поцвикивал сверчок, керосиновая лампа мигала
язычком пламени, пуская в стеклянную трубку синюю струйку
копоти, до щекотания в носу пахло луком и сушеными травами, на
меня с любовью были устремлены из-под густых бровей маленькие
глазки Анеле, а рядом, так, что я локтем касался ее, когда
растягивал мехи, пела, подняв к потолку короткий носик с
веснушками, Лайма, и мне становилось так хорошо, что хотелось,
чтобы это никогда не кончалось и всю жизнь вот так быть втроем
на этом лесном хуторе.

Анеле давала себе поблажку, оттаивала в такие вечера, а
чаще всего была замкнута и вся в хлопотах. Главной заботой в
ее мозгу был я. Не разбираясь в политике, не очень отличая,
кто такие фашисты, а кто такие коммунисты, она бабьим
материнским инстинктом чуяла, какая грозит мне опасность, и
зорко оберегала от чужого глаза. Анеле не доверяла никому.
Стоило под лай Сильвы кому-нибудь приблизиться к хутору, и
она, побросав все, со всех ног кидалась домой, за железное
кольцо поднимала крышку погреба, - погреб был под полом кухни,
а крышка его у самой печи, - и, схватив меня, как котенка, за
шиворот, грубо сталкивала вниз в темноту, и со стуком
захлопывала крышку над моей головой.

Я стоял на шаткой деревянной лесенке в полной тьме. Внизу
валялась прошлогодняя картошка, пустившая бледные побеги, и
оттого в погребе пахло сыростью и гнилью. Я, напрягшись,
слушал, что происходит в доме.

Если Анеле удавалось задержать гостя во дворе и не
пустить в дом, я оставался на лесенке, пока со скрипом не
открывался светлый квадрат над моей головой и над краем пола
не появлялся платок Анеле:

- Ну, герой, жив?

Лайма обычно в таких случаях подпускала ядовитую шпильку
насчет того, что придется стирать мои штанишки, ибо я от
страха... и так далее. Анеле это раздражало, и она шлепала
Лайму по спине и прогоняла от открытого входа в погреб. А я
сам, без ее помощи, вылезал наверх, и вдвоем с Анеле мы
опускали крышку и застилали сверху куском мешка, заменявшим
половик.

На случай, если все же чужие войдут в дом, на хуторе
имелось убежище, где меня даже с собакой-ищейкой не смогли бы
найти. Там можно было укрыть не одного меня, а десять и даже
двадцать человек. Это был целый дом под землей. Две комнаты,
где взрослый человек мог стоять не сгибаясь, с мебелью:
столом, стульями и с деревянными, сделанными, как в каюте
корабля, в два этажа койками. Мебель была не деревенской, а
довольно дорогой, явно привезенной из города.

Впервые я узнал об этом бункере, когда на второй день
после нашего приезда Анеле попросила меня и Лайму помочь ей
перетащить приехавший на одной телеге с нами комод. Тот самый,
что стоял в нашем доме на Зеленой горе всю мою жизнь и теперь
за ненадобностью отправленный Винцасом на хутор к Анеле.

Мы вынули ящики из комода и переносили каждую штуку
отдельно. Сначала в погреб. Там при свете керосинового фонаря,
который Анеле попросила меня подержать, она открыла в стене
потайную дверь, так здорово замаскированную, что я бы никогда
не догадался о ее существовании, не нащупай Анеле щель между
досок и не потяни на себя. Осыпая с шорохом песок, часть стены
погреба отъехала, открыв темный вход в туннель. Я пошел
первым, замирая от страха: я нес в руке фонарь, а Анеле и
Лайма вслед за мной волокли ящики от комода.

По туннелю можно было идти во весь рост, не задевая
головой дощатого потолка. Доски были темные, кое-где подгнили,
и это наводило на мысль, что и туннель и бункер вырыты давно,
задолго до моего рождения, а возможно, еще и раньше, чем Анеле
появилась на свет.

Туннель был длинный. Я хоть и сбился несколько раз со
счета, но приблизительно прикинул его длину: примерно в триста
шагов. Следовательно, он уводил в лес. Потом я убедился, что
моя догадка была верной. Из двухкомнатного бункера, куда мы
заволокли комод, был другой выход, почти отвесно вверх, со
ступенями. Восемнадцать серых дощатых ступеней, крошившихся
под ногами от ветхости, - на такой глубине был бункер, -
выводили в лес, и выход был хитро замаскирован вывороченным с
корнями старым пнем. Оттуда вниз поступал свежий воздух,
пропахший хвоей и смолой.

Бункер был неплохо приспособлен для жилья. На
двухъярусных койках лежали набитые сеном мешки-матрасы, в шка-
фу на полках стояла посуда. В углу на табуретке стоял закоп-
ченный примус, а на стене висели на гвоздиках кастрюли и
сковороды. И для полного сходства с обитаемым жильем над
кастрюлями висел деревянный, ручной работы Иисус Христос,
раскинув руки на всю длину перекладины креста. Руки и ноги
его были прибиты к кресту настоящими железными гвоздиками, и
там, где гвоздики вошли в дерево, были нарисованы красной
краской капли крови, тоже потемневшие от времени.

Когда неожиданные гости заявлялись на хутор и Анеле не
удавалось удержать их во дворе, я кидался в погреб и по
туннелю убегал в бункер, где в темноте нащупывал спички и
дрожащей рукой зажигал керосиновую лампу. Чтобы я не боялся
сидеть под землей в одиночестве, Анеле приказала Лайме
сопровождать меня.

Глубоко под землей, замирая от жути, мы играли с Лаймой,
переговариваясь шепотом и стараясь то и дело касаться друг
друга, чтобы не было так страшно. Таинственный бункер распалял
наше воображение. Нам чудились черепа и человеческие кости на
земляном полу. Каждый блестящий предмет казался клинком
кинжала или сабли. Не сговариваясь, мы оба предположили, что
где-то здесь зарыт клад.

Я спросил у Анеле, кто вырыл этот бункер, и она,
насупясь, прошепелявила своим беззубым ртом:

- Много знать будешь - скоро состаришься.

А когда увидела мое огорченное лицо, добавила:

- Мало ли худых людей бродит по лесу.