Чтение 16–й страницы книги ~В круге первом~

Тепло её незнакомого тела передавалось его коленям и через руки, и по
всей высоте. Незнакомого до полной загадки, ибо всякое было незнакомо
арестанту-солдату через столько лет. А и память юности не у каждого обильна.

Симочка была удивительно легка: кости ли её надуты воздухом; из воска ли
её сделали -- она казалась невесомой, как птица, увеличенная в объёме
перьями.

-- Да, перепёлочка... Кажется, я... скоро уеду.

Она извернулась в его руках и, роняя платок с плеч, сколь крепко могла,
обнимала:

-- Ку-да-а?

-- Как куда? Мы -- люди бездны. Мы исчезаем, откуда выплыли, -- в лагерь,
-- рассудливо объяснял Глеб.

-- За что-о-оже?? -- не словами, а стоном вышло из Симочки.

Глеб смотрел близко и даже недоумённо в глаза этой некрасивой девушки,
любовь которой так нечаянно, так без усилий заслужил. Она была захвачена его
судьбою больше, чем он сам.

-- Можно было и остаться. Но в другой лаборатории. Мы всё равно не были
бы вместе.

(Он так сейчас выговорил, будто именно из-за этого в кабинете Антона
отказался. Но он выговорил механическим сочетанием звуков, как говорил и
Вокодер. На самом деле таково было арестантское крайнее положение, что и
перейдя в другую лабораторию, Глеб искал бы всего этого с женщиной,
работающей рядом, и оставшись в Акустической -- с любой другой женщиной,
любого вида, назначенной работать за смежный стол вместо Симочки.)

А она маленьким тельцем вся теснилась к нему и целовала.

Эти минувшие недели, после первого поцелуя, -- зачем было щадить Симочку,
жалеть её призрачное будущее счастье? Вряд ли найдёт она жениха, всё равно
достанется кому-нибудь так. Сама идёт в руки, и с таким испугом стучит у
обоих... Перед тем, как нырнуть в лагеря, где уж этого ни за что не будет...

-- Мне жаль будет уехать... так... Я хотел бы увезти память о... о
твоём... о твоей... Вообще оставить тебя... с ребёнком...

Она стремглав опустила пристыженное лицо и сопротивлялась его пальцам,
пытавшимся вновь запрокинуть ей голову.

-- Перепёлочка... ну, не прячься... Ну, подними головку. Что ты
замолчала? А ты -- хочешь?

Она вскинула голову и изглубока сказала:

-- Я буду вас ждать! Вам -- [пять] осталось? -- я буду вас пять лет
ждать! А вы, когда освободитесь -- вернётесь ко мне?

Он этого не говорил. Она поворачивала так, будто у него нет жены. Она
обязательно хотела замуж, долгоносенькая!

Жена Глеба жила тут же, где-то в Москве. Где-то в Москве, но всё равно,
как если бы и на Марсе.

А кроме Симочки на коленях и кроме жены на Марсе, ещё были в письменном
столе захороненные -- его этюды о русской революции, забравшие столько
труда, втянувшие лучшие мысли. Его первые нащупывающие формулировки.

Ни клочка записей не выпускали с шарашки. Да и на обысках пересылок они
могли дать ему только новый срок.

И надо было солгать сейчас! Солгать, пообещать, как это всегда обещается.
И тогда, уезжая, безопасно оставить написанное у Симочки.

Но и во имя такой цели не было у него сил солгать перед глазами,
смотревшими с надеждой.

Убегая от тех глаз, от того вопроса, он стал целовать её маленькие
неокруглые плечи, оголённые из-под блузки его руками.

-- Ты меня как-то спрашивала, что я всё пишу да пишу, -- с затруднением
сказал он.

-- А что? Что ты пишешь? -- любопытливо спросила Симочка.

Если б она не перебила, не спросила так жадно, -- он бы, кажется, сейчас
ей сам что-то рассказал. Но она с нетерпением спросила -- и он насторожился.
Он столько лет жил в мире, где протянуты были всюду хитрые незаметные
проволочки мин, проволочки ко взрывателям.

Вот эти доверчивые любящие глаза -- они вполне могли работать на
оперуполномоченного.

Ведь с чего началось у них? Первый прикоснулся щекою не он -- она. Так
это могло быть подстроено!..

-- Так, историческое, -- ответил он. -- Вообще историческое, из
петровских времён... Но мне это дорого. Пока Антон меня не вышвырнет -- я
ещё буду писать. А куда я всё дену, уезжая?

И подозрительно углубился глазами в её глаза.

Симочка покойно улыбалась:

-- Как -- куда? Мне отдашь. Я сохраню. Пиши, милый. -- И ещё высматривала
в нём: -- Скажи, а твоя жена -- очень красивая?

Зазвонил индукторный полевой телефон, которым будка соединялась с
лабораторией. Сима взяла трубку, нажала разговорный клапан, так что её стало
слышно на другом конце провода, но не поднесла трубки ко рту, а --
раскраснелая, в растрёпанной одежде -- стала читать бесстрастным мерным
голосом артикуляционную таблицу:

-- ... дьер... фскоп... штап... Да, я слушаю... Что, Валентин Мартыныч?
Двойной диод-триод?.. Шесть-Гэ-семь нету, но кажется есть шесть-Гэ-два.
Сейчас я кончу таблицу и выйду... гвен... жан... -- и отпустила клапан. И
ещё тёрлась головой о грудь Глеба. -- Надо идти, становится заметно. Ну,
отпустите меня...

Но в голосе её не было никакой решительности. Он плотней охватил и сильно
прижал её к себе вверху, внизу, всю:

-- Нет!.. Я отпускал тебя -- и зря. А вот теперь -- нет!

-- Опомнитесь, меня ждут! Надо лабораторию закрывать!

-- Сейчас! Здесь! -- требовал он.

И целовал.

-- Не сегодня! -- возражала она, послушная.

-- Когда же?

-- В понедельник... Я опять буду дежурить, вместо Лиры... Приходите в
ужинный перерыв... Целый час будем с вами... Если этот сумасшедший Валентуля
не придёт...

Пока Глеб открывал одни и отпирал другие двери, Сима была уже застёгнута,
причёсана и вышла первая, неприступно-холодна.

-- Я в эту синюю лампочку когда-нибудь сапогом запузырю, чтоб не
раздражала.

-- Не попадёшь.

-- С пяти метров -- чего не попасть? Спорим на завтрашний компот?

-- Ты ж разуваешься на нижней койке, метр добавь.

-- Ну, с шести. Ведь вот, гады, чего не выдумают -- лишь бы зэкам
досадить. Всю ночь на глаза давит.

-- Синий свет?

-- А что? Световое давление. Лебедев открыл. Аристипп Иваныч, вы не
спите? Не откажите в любезности, подайте мне наверх один мой сапог.

-- Сапог, Вячеслав Петрович, я могу вам передать, но ответьте прежде, чем
вам не угодил синий свет?

-- Хотя бы тем, что у него длина волны короткая, а кванты большие. Кванты
по глазам бьют.

-- Светит он мягко, и мне лично напоминает синюю лампадку, которую в
детстве зажигала на ночь мама.

-- Мама! -- в голубых погонах! Вот вам, пожалуйста, разве можно людям
дать подлинную демократию? Я заметил: в любой камере по любому мельчайшему
вопросу -- о мытье мисок, о подметании пола, вспыхивают оттенки всех
противоположных мнений. Свобода погубила бы людей. Только дубина, увы, может
указать им истину.

-- А что, лампадке здесь было бы подстать. Ведь это -- бывший алтарь.

-- Не алтарь, а купол алтаря. Тут перекрытие междуэтажное добавили.

-- Дмитрий Александрыч! Что вы делаете? В декабре окно открываете! Пора
это кончать.

-- Господа! Кислород как раз и делает зэка бессмертным. В комнате
двадцать четыре человека, на дворе -- ни мороза, ни ветра. Я открываю на
Эренбурга.

-- И даже на полтора! На верхних койках духотища!

-- Эренбурга вы как считаете, -- по ширине?

-- Нет, господа, по длине, очень хорошо упирается в раму.

-- С ума сойти, где мой лагерный бушлат?

-- Всех этих кислородников я послал бы на Ой-Мя-кон, на [общие]. При
шестидесяти градусах ниже нуля они бы отработали двенадцать часиков, -- в
козлятник бы приползли, только бы тепло!

-- В принципе я не против кислорода, но почему кислород всегда холодный?
Я -- за подогретый кислород.

-- ... Что за чёрт? Почему в комнате темно? Почему так рано гасят белый
свет?

-- Валентуля, вы фрайер! Вы бродили б ещё до часу! Какой вам свет в
двенадцать?

-- А вы -- пижон!

В синем комбинезоне

Надо мной пижон.

В лагерной зоне -

Как хорошо!

Опять накурили? Зачем вы все курите? Фу, гадость... Э-э, и чайник
холодный.

-- Валентуля, где Лев?

-- А что, его на койке нет?

-- Да книг десятка два лежит, а самого нет.