Чтение 16–й страницы книги ~Голубое сало~

нашпигованных жаканами березах, о лунном блиндаже и конечно же - о первой
встрече с Коломбиной. Отдавая Александру свое переспелое тело, она вспоминала
проворный язычок Коломбины, ее тонкие пальцы обрушивалась на Светлану. "Почему
ты не делаешь боковую вставку? - спрашивал Александр, надевая на член сандаловый
чехол. - Отчего я давно уже лишен удовольствия созерцать Ороламу?" Светлана
молча отводила медвежьи глаза и шла в Белый зал, где на резном столе-поступателе
покоился торс Штайнмайера. Она рассеянно смотрела на пятна тления, шрамы и следы
от побоев, покрывающие торс, поднималась по нефритовым ступеням, присаживалась
и, склонив голову, следила как густая сперма Александра, покидая ее влагалище,
сочно падает на грудь торса. "Запустить в него мышей или ласточек? - думала она,
впиваясь ногтями в свои подозрительно округлые колени. - Амбарные мыши вряд ли
приживутся, а доставать перламутровых - морока. Запущу лучше ласточек. Ширина
грудной клетки позволяет". Александр не одобрял ее увлечение стекорой. "Ты
лишний раз даешь повод сплетникам, - говорил он. - Пойми, дорогая, мы рождены
для опосредованных прикосновений. Наши чувства это всего лишь элементарные
геометрические фигуры, вырезанные из спрессованных костей предков и погруженные
в аквариум с розовым маслом. И поверь моему сенсорному опыту, в этом аквариуме
способно обитать только одно живое существо - головоногий моллюск с портативным
кислородным аппаратом, осознавший разницу между водой и розовым маслом как
достаточную необходимость. Он обречен совершать плавные круги вокруг шара, куба
и пирамиды, мимикрируя и блезиась. Его обоженная сущность подражает фигурам, как
мы подражаем его подражанию". - "Но почему нам нечего терять?" - спрашивала
Светлана. "Нам нечего терять, ангел мой, оттого, что все свое сознательное
существование мы преобретали не феномены, а ноумены", - отвечал он, и Светлана
на время успокаивалась. Супружеское бытие их протекало синусоидально, подчас с
навязчивой рекуррентностью, впрочем, которая раздражала только непосвященных. По
средам и субботам Александр ездил в присутствие. Служба, как хорошо просушенная
колода мясника, не слишком отягощала его, но, будучи человеком принципа, он
отдавался ей целиком, забывая не только Светлану, но и орднунг-бокс Штайнмайера.
"Если я твердо уверен в чем-либо, бонрое для меня вовсе не существует,
следовательно я могу совмещать несовместимое", - говорил он Самсону, и тот
непонимающе кивал. Сослуживцы любили Александра за прямодушие и
нелицеприятность, хотя его титановые протезы последней модели, а так же
усыпанный прыщами бриллиантов подлокотник вызывали у них вспышки беспричинного
гнева. Плюясь и рыдая, они натягивали волосяные перчатки, связанные,
промасленные и пронумерованные расстрелянным Людвигом Фаркони, срывали пломбы с
опечатанной ванны, зачерпывали пригоршни жидкого стекла и изо всех сил метали в
дряблые бедра старика Шварца, еле успевающего обнажаться. "Я возьму целое!" -
визжал побагровевший Самсон. "В день Святого Валентина мы зальем ртуть в
наперстки!" - угрожал Тиберий Иванович. "Двенадцать!" - рычал тапироподобный
Гашек. Шварц не успевал орудовать казенными скребками. Александр все переносил
спокойно. "Господа, я всегда на стороне слабого. Voila le premier acte", -
говорил он, обтирая золотые кирпичи. Начальство его побаивалось, но ценило.
Спиравленко, этот грузный ороламистый мужлан, увешанный, как рождественская
елка, орденами и фистулами, вызывая Александра к себе в кабинет, часами ездил
вдоль витражей, звеня рельсами и бухая противовесом, прежде чем начать беседу.
Александр молча ждал, вставив указательные пальцы в мясные шкатулки. "Вы не
отдаете себе отчет, Кордосо", - произносил наконец Спиравленко, останавливаясь и
усмерствуя. "Я отдаю себе отчет, Гордон Жакович", - с зубодробительной
твердостью отвечал Александр и, освободив пальцы, показывал, как он отдает
отчет. Спиравленко пыхтел, краснел, седел, болел, потел, смердел, но вскоре
отпускал его с миром. Когда Александр выезжал из его кабинета на новеньком
гобте, сослуживцы завистливо показывали ему припудренные гениталии. "Везет вам,
Кордосо!" - угрюмо подтирался Самсон. "Везет всегда сильному!" - парировал
Александр, застегивая березовый корсет и направляясь в столовую. Домой он
возвращался сильно заполночь, когда чернильные тени до костей разъедали туши
агонизирующих бездомных коров. Светлана всегда ждала его в предспальной,
напрезнившись и погрузив свои ступни в вазу с хорьковым паштетом. "Умораб
пришел!" - кричал он ей из прихожей. "Изаберия ждет своего Умораба!" - пела
Светлана, опрокидываясь на болгарские потроха. Переоблачившись в мужскую кожу,
свежесодранную слугой Афанасием с очередного донора-добровольца, Александр
вползал в предспальную. "Что возжелает геобноробдистый Умораб?" - спрашивала
Светлана, перебирая потроха узловатыми пальцами, унизанными марсельскими
кольцами для выбивания медуз. "Умораб жаждет истошного!" - скрипел зубами
Александр. Светлана начинала целовать свои колени. Через 28 секунд Александр
крепко спал, уткнувшись лицом в хорьковый паштет. По понедельникам и пятницам
они выезжали поужинать в белорусский ресторан "Сапфирий". Швейцар и официанты
встречали их как родных: Александра принимались бить уже в прихожей, Светлане
давали войти в зал и там набрасывались на нее. Ему, как настоящему мужчине,
доставались увесистые тумаки, ее же награждали звучными пощечинами, от которых
немело лицо и долго ныли предплечья. Усаживаясь за стол N18, Светлана немедленно
прикладывала к лицу легкое банкира. "Сегодня они, признаться, в неважной форме",
- разочарованно стонал Александр, залезая в бирут и истерично требуя меню.
Супруги никогда не изменяли своим гастрономическим предпочтениям, заказывая
неизменное Токийское 1889 года, салат из болотных трав, корни зубов мудрости
престарелых пролетариев, маренго из болонок, пархацию с жабьей икрой, мениски
футболистов белорусской 3-ей лиги под рвотными массами. На десерт Светлана брала
горный хрусталь со взбитой бычьей слюной или "Укрывище". Насытившись, они
перемещались в инкрустированную рубанками дарохранительницу, минут сорок
протирали призмы и топтали хомяков, затем скатывались по сальному желобу в
гардероб. "Степень предназначения!" - улыбался Александр. "Копье! Да шестьдесят
вторые!" - рыдала от удовольствия Светлана. Домой они возвращались под утро. И
все было бы благополучно в их совместном существовании, все продолжалось бы
стерно и обредно, жизнь супругов проскользила бы по сальному желобу под
счастливый хохот и деликатный визг до самой гробовой машины, не захоти Светлана
ребенка. Поначалу она говорила о нем исподволь, невзначай, вскользь, впопыхах,
вполголоса, между делом, походя, полунамеком, полушутя, полусерьезно,
полугронезно. Но с каждым днем разговоры эти обретали все более угрожающий
смысл, обрастая реальностью, как обрастают дымящейся плотью желтые скелеты,
вылезшие в полночь из могил заброшенного цыганского кладбища, вставшие в круг и
с трудом поднявшие вверх поросший белым мхом тысячелетний мраморный тор с еле
заметными отверстиями, чтобы весенний ветер выдавил из мраморного горла тора
звук вечного возвращения. "Это необходимо нам как воздух, как вода, как горсть
твоего черного порошка, - повторяла Светлана, покрывая плечи мужа молниеносными
уколами раскаленной иглы. - Если мы жембраимся, стоэмир никогда не простит нам
этого!" Александр сперва отмалчивался, отмахивался, отнекивался, отшучивался,
пропускал мимо ушей, не принимал близко к сердцу, не брал в голову, не обращал
внимания, игнорировал, делал вид, что не понимает о чем, собственно, идет речь.
Но жена оказалась до заворота кишок настойчива: прошли всего три недели, а белый
резиновый шланг уже покоился в кастрюле с липовым медом, в то время как твидовое
платье Александра пронизали сотни новых градусников. Последний бастион
Александра - уритко - рухнул еще через неделю, после того как Светлана выварила
в козьем молоке дубовый стол мужа и наполнила ящики слоновьим пометом. "Хорошо.
Поступай, как знаешь, - расправил сухожилия Александр. - Но предупреждаю тебя -
я приму в этом активное участие, так как идея не моя". - "Милый, я ничего не
пожалею для сочного счастья!" - заверила в меру отекшая супруга, разорвала себе
кожу на левом виске, облачилась в первоклассно замороженные желатиновые доспехи
и поспешила в МОООРЗ. "Жебраим, жебраим, жебраим", - мечтательно рычала она,
несясь по заваленной трупами улице. Оставшись на 14 часов в одиночестве,
Александр предался размышлению. "Безусловно, я обязан понять и принять ее порыв,
- думал он, расположившись с молоком и червями в тихой и затемненной
горлорезной. - Она женщина, она хочет быть матерью, хочет теребить и двигать,
считать и печатать. Ей не терпится испытать то архаическое чувство материнства,
что заставляет женщин обезжиривать свои кости, стрелять в темноте, плакать на
телеграфные столбы, сосать морскую гальку, дробить и стомлобствовать. Но
способен ли я распилить пополам камень ее чувства? Достаточно ли у меня сил,
надфилей и берестяных чемоданов? Смогу ли я всю ночь напролет бросать в окно
второго этажа укоризненные взгляды? Надавливать сапогом на гнилую часть
эвкалипта? Пропускать электроток через собаку? Сниться своей теще, а затем теще
ближайшего друга? Рыть неглубокие ямы? Гуманно убивать майских жуков? Теребить и
двигать?" И чем больше вопросов задавал он себе, тем все тоньше и рельефней
становилась платиновая корка, покрывающая розовый клубень его уверенности.
Прошло время. Хлебные часы промяли 5.45 утра. Дверь горлорезной бесшумно
отворилась, вошли резники с утренней жертвой и, поклонившись Александру,
приступили к делу Один прижал к жертвенному рукомойнику бритоголового японского
юношу, другой кривым туркменским ножом вспорол ему горло. Но если раньше этот
хорошо знакомый с детства ритуал всегда успокаивал Александра, навевая сон и
благодушие, то сейчас горлорезанье подействовало на него неожиданно возбуждающе.
Когда резники стали выдавливать своими грузными телами кровь из агонизирующего
японца, Александр вскочил, подбежал и со всего маху поцеловал собственную
ладонь. Резники испуганно покосились на него. Когда они вышли, он опустил руки в
теплую кровь. "Я должен, - сосредоточенно думал он, - Должен как муж, должен как
монада". Омовение придало ему силы. Подпрыгнув, он проломил головой потолочную
балку. Светлана вернулась радостная, с ворохом смешных мортелл. "Сегодня!" -
закричала она в безволосую грудь Александра. "Я готов, недорогая!" - набычился и
ознезил Александр. Зачатие проводили в полдень. Светлана убрала спальню бинтами
и заусенцами. Муж мучил ее долго, набрасываясь со стеклярусом и отступая с
домашней выпечкой. "Хохореп, хохореп, хохореп!" - пела она, активно мешая ему.
"Сислов! Сислов! Сислов!" - ревел Александр, изо всех сил стараясь потеть. Слуга
Афанасий ловко подмахивал им. Часов через восемь Александра вырвало спермой на
прорезиненную простынь. "Слишком кесси, обродо..." - забормотала побледневшая
Светлана, подтягиваясь на пальпотивной веревке и вибрируя торсом. Афанасий умело
запихивал в нее сперму Александра. "Ровней, скотина!" - вдруг закричала она,
обрушив на оторопелое лицо слуги лавину слюнявых поцелуев. "Фердинанд
носовой..." - выдохнул Александр, погружаясь в неглубокий сон. Запечатав
влагалище ореховой вязью, Светлана поспешила в инкубатор. Через девять месяцев
шерстяного безмолвия, напоминающего профиль молодого Рузвельта, они встретились
в детской. Муж приветствовал жену розами, медовым нарезом, сушеным выменем,
колуном, цветом и перхотью, приподнесенными со свойственным ему остервенением.
"Я чудовищно соскучился, недорогая дорогая! - истерично захохотал он и