Чтение 16–й страницы книги ~Ватага~

Пискари, караси, ершишки!..

Зыков всех зовет на блины-ы!!.

Представленье смотреть, веселиться,

Всем чертям молиться...

На блины-ы-ы!!.

И под луной же, там на крепостном валу, искусник-пушкарь Миклухин за-
дувает в пушку тугой заряд. А Настя управилась с делами, обрядилась во
все новое и, беспечально поскрипывая по снегу новыми полсапожками, шла
под луной на пикульи голоса и крик.

Может быть, от этого крика или потому, что в комнату вдруг вошел ог-
ромного роста человек, Таня вскочила с дивана, оторвав от заплаканных
глаз платок.

- Мне не по нраву, когда в горнице темно... Дайте огня.

Таня бросилась в ближайшую дверь, и, переполошный, замирал-удалялся
ее голос:

- Зыков, Зыков...

Огня не подавали. Он твердо пошел вслед за Таней. В крайней ярко ос-
вещенной комнате, сбившись в кучу у стены, тряслись три женщины. Когда
Зыков вошел, они подняли визг и заметались.

Таня с криком вскочила на кровать и, схватив подушку, прижалась с нею
в угол.

В этот миг ахнула с крепости пушка. Дом вздрогнул, а Настасья суну-
лась носом в снег и захохотала. Гараська бежал огородами с тугим мешком
домой. Тоже упал, поднялся и пьяно проговорил:

- Ух, язви-те!.. Как подходяво вдарило...

- Я все купецкие семейства убиваю. Вам же бояться нечего... Это гово-
рю я, Зыков. Ребята караулят ваш дом надежные... Не пужайтесь, - и он
кивнул головой на девушку: - Молите бога вот за нее, за эту.

У Тани вдруг расширились глаза, от страха, или от чего другого, и
тонкие губы раскрылись.

- Танюха, поди сюда! Брось подушку.

- Зыков, отец родной... Ой, голубчик... - и мать упала на колени.

Он сдвинул брови и упер железный взгляд в большие остановившиеся гла-
за девушки:

- Ну!

Татьяна соскользнула на пол и послушно стала подходить к нему, высо-
кая, упругая, не понимая сама, что с ней. Он шагнул навстречу и грузной
рукой погладил ей голову. Черные девичьи косы туго падали на спину и Зы-
кову показалось, что все лицо ее - два больших серых глаза под пушистыми
бровями и маленький алый рот.

- Вот, к разбойнику подошла... Вся в черном, как черничка... - ласко-
во сказал он.

Девушка крикнула:

- Ах! - внезапно вскинула руки на плечи Зыкова и застонала: - Ой-ой,
зачем вы папочку убили?.. Папочку...

- Так надо, - сказал он, тяжело задышав, и подхватил повалившуюся на
пол девушку: - Ну, зашлась, сердешная...

У Тани глаза закрыты, улыбка на побелевшем лице и скорбь. Понес ее на
кровать. Руки девушки повисли, как у мертвой, и повисли две черные косы
ее.

Когда нес, мать и Верочка бросились к Тане. Верочка затряслась, зато-
пала, отталкивая его кулаками:

- Уходи, убийца!.. Прочь!.. Ты папашеньку убил... За что? Он хороший
был... Он честный был... А ты дрянь, мерзавец!.. - и злобная слюна лете-
ла во все стороны.

Он выхватил из графина пробку и быстро смочил водой полотенце. Таня
открыла глаза.

- Испужалась? А ты не бойся, - сказал он, улыбаясь. - Эх ты, дочур-
ка... А я в гости тебя звать пришел, на гулеванье... Чу!

Опять грохнула пушка.

- Ну, отлеживайся... Ужинать к тебе приду... - Он взглянул на свои
часы. - Ого, первый. Ну, не бойтесь. Будете целы.

Снег взвивался из-под копыт его лошади, а там, на окраинах, снег мир-
но блестел и в окна домов и домишек била луна.

В лунном свете и свете огарка, как лунатик, поднялся с полу Федор
Петрович. Сипло закашлялся, покосился на какого-то человека в тулупе и
шапке, хотел крикнуть, хотел выгнать вон, но, повертывая посиневшую
больную шею, робко и крадучись, стал спускаться вниз, к себе.

Незнакомый дядя в тулупе и шапке торопливо выгребал все ценное из ко-
модов, сундуков, ларчиков и вязал в большой узел, в простыню.

Это была матушка, Марина Львовна, попадья.

Зыков захохотал.

Перед ним за огромным столом, на мягких шелковых креслах, сидели гос-
ти: купечество, баре, белая кость. Наряд их богат и пышен. Шляпки - чу-
до: с перьями, с птичками, с цветами - одни нахлобучены каравайчиками до
самых до бровей, другие сидели на затылке. У носастой дамы, что в серед-
ке с веером, шляпа прикреплена атласной лентой: лента процвела сиренью
по ушам, по волосатым скулам и под огромной желтой, как сноп, бородищей
- великолепный бант. Дамы до-нельзя напудрены и нарумянены, но многие из
них страшно бородаты, и на лицах свободного от шерсти места почти нет -
белеют и краснеют лишь носы и лбы. Груди у дам, как у кормилиц. Купчиха
Шитикова, чьи наряды красовались на гостях, была женщина тучная, круп-
ная: гостям как раз, только у троих лопнули кофты.

Пегобородый Помазков с огромным турнюром и в кружевном белоснежном
чепчике, толстозадый Опарчук в бабушкиной рубахе, очках и красной шляпе,
а Митька Жаба в одних панталонах с кружевами и корсете. Курмы, душегреи,
капоты, холодаи горят разными цветами. Дамы разговаривают очень тонкими
голосами, курят трубки, сипло отхаркиваясь и сплевывая через плечо. Муж-
чины в сюртуках, пиджаках, поддевках, халатах.

Зыков смеялся, всматривался из-под ладони в лица, с трудом узнавал
своих.

- Залазь, Зыков, гостем будешь!

Сряду же после третьей пушки в соборе и других церквах ударил малино-
вый пасхальный трезвон. Толпа горожан, что густо окружала ковровую пло-
щадку, враз повернула головы.

А трезвон летел в ночи, веселый и нарядный, гулко бухали тяжелые ко-
локола и в трезвоне, в лунном свете чинно двигался из собора крестный
ход. Где-то там, все приближаясь, колыхались церковные напевы, и следом
в разноголосицу звенело звонкое ура ребятишек.

Толпа расступилась, изумленно разинула рты, пропуская незнакомое ду-
ховенство. Ирмосы священники пели в двадцать ядреных голосов, многие из
граждан сдернули шапки, закрестились, но, прислушавшись к словам распе-
вов, раскатисто захохотали и напялили шапки до самых переносиц, а неко-
торые с плевками и руганью пошли прочь.

Лишь только духовенство, сияя ризами, вступило на ковры, гости броси-
лись под благословение к долгобородому архиерею. Тот благословлял всех
наотмашь, приговаривая:

- Изрядно хорошо, - и совал для лобызанья кукиш.

Возле архиерея лебезили, потирая руки и кланяясь в пояс, осанистый
купец в енотке и его жена долгобородая купчиха со шлейфом и под зонтиком
- хозяева.

- Пожалуйте, ваше просвященство, к самоварчику. Отцы крутопопы, отцы
дьяволы... Ваши окаянства! Милости просим от трудов наших праведных...

Когда архиерей, благословив блины и питие, стал садиться, из-под него
выдернули стул. Митра покатилась, архиерей кувырнулся, задрав вверх но-
ги, и заругался матерно.

Настя смеялась, колокола трезвонили во-всю, огромные костры весело
пылали, распространяя тепло и свет, а трупы удавленных смотрели с висе-
лиц обледенелыми глазами.

Настя побежала домой - не ограбили бы хулиганы, а когда вернулась -
горы блинов были с'едены, вино выпито и вынесенная на улицу купеческая
гостиная, вся в цветах, коврах, мебели, оглашалась дружным ревом: духо-
венство соборне служило молебен.

На рояли стояло кресло, в кресле высоко восседал в ризах пьяный поп,
держащий под пазухой четверть водки. Лохматый протодьякон выхватил изо
рта трубку и по-медвежьи взвыл:

- Завой-ка глас шесты-ы-ый!..

Архиерей, воздев руки и, с трепетом взирая на сидящего угодника,
елейно залился:

- Приподобный отче попче, угости винишком на-а-а-с...

Четыре дьякона возженными кадильницами чинно кадили угоднику, гостям,
толпе зевак. Гости крестились кукишами, некоторые стояли на коленях, в
толпе плевались, слышались недружелюбные выкрики и ругань.

Но все это тонуло в ответном благочестивом реве глоток:

- Приподобный отче попче, угости винишком на-а-а-с!..

Срамных сидел за роялем, как лесовик, он со всей силы брякал в клави-
ши двумя пятернями враз и дико орал какую-то разбойничью. Рояль гудел и
грохотал, дико ревели гости и кадильницы, мерно позвякивая, курили фими-
ам.

Насте хотелось хохотать и оскорбленно плакать.

- Проклятые!.. Чтоб вас громом разразило... - сквозь слезы твердила
она и заливалась хохотом.

В стороне за столом, совершенно один, всеми забытый и все забывший,
сидел, пригорюнившись, Зыков. Он подпер голову рукой и о чем-то думал.

Настя хотела итти домой, но в это время:

- Благочестивые братие и сестры! - козлом проблеял архиерей и замахал