хоть одного араба?" "Почему вы решили, что это были арабы, - так же криво
улыбнулся Мухин с вырванным надо лбом клоком волос. - А если это были
евреи?" "Что?! - побагровел губернатор . - Ж-жиды? Быть того не может! Вы
слышали когда-нибудь в России, чтобы жиды хоть на кого-нибудь нападали?
Впрочем... Позвольте, позвольте, ваша светлость, а где ваш сионист, этот
странный облезлый субъект в идиотских очках? Да уж не он ли на вас своих
жидов натравил?.." "Ну, что вы, - испугалась Марина. - Он сам едва унёс
ноги. Мы даже не знаем, где он теперь." "Я узнаю, - зловеще произнес сэр
Джеферсон. - Уж его-то я точно найду. И он мне расскажет всё... Если это
евреи, то это были его люди. Бело-голубые националисты. Вы же помните, он
мне с самого начала не понравился!" "Ваше превосходительство, - тихо сказал
Мухин. - Успокойтесь. Мистер Фридман ни в чем не виноват. А я нипочем не
отличу вашего еврея от вашего араба. Вот вы можете отличить чеченца от
осетина? Даже я не могу, хотя и тот и другой - жители Кавказа. И с любым из
них лучше на этом русском вроде бы Кавказе не встречаться на узкой горной
тропе. А вам за все спасибо. Дела мои в Палестине закончены. Найдёте доктора
Фридмана - помогите добраться до Петрограда. Позвольте ручку, миссис
Джеферсон. И вы мисс. Честь имею, генерал." "Нет уж, нет. Никаких такси
больше. Я сам отвезу вас на базу, - генерал поправил жесткие рыжие усы и
добавил: - Прошу, господа, в мою машину."
воспоминания, постучал по клавишам и откинулся на сидение рядом с вжавшейся
в его плечо Мариной. "Прости меня, дорогая. Наш медовый месяц мы продолжим
только в цивилизованных странах, обещаю..." Она молча крепко поцеловала
мужа. Авиетка, оставив на земле стремительно уменьшающегося генерала, потом
Тель-Авив, потом Палестину, вышла в космос и понеслась на север.
кружила балтийская сырая декабрьская метель. Сияла огнями рождественская
елка. "По-моему, - тихо сказала мужу в ухо Марина, - нам как раз пора во-он
туда," - она показала на спальню и медленно, как шубу на витрине, сняла
купальный халат...
обессиленно откинулись на подушки. - Заметно нарушение прически?" "Да нет,
просто как раз в самый интересный момент ты вдруг мне то лоб, то руку
заденешь, я, естественно, дергаюсь, а ты так неправильно мило это
воспринимаешь, что мне жаль, что на мне только две ранки." "Это поправимо, -
серьезно сказал Мухин. - Знаешь, в начале века был такой остроумный журнал
"Сатирикон." И вот начинающая поэтесса пишет туда стихи: "Я хочу мучений
беспощадных, я хочу... каких-то там побоев, я хочу когтей на теле жадных..."
"Напечатали?" "Нет, но зато пригласили: приходите в редакцию - что сможем -
сделаем!.." Марина звонко хохотала прямо ему в лицо, перебирая волосы около
вырванной пряди.
помрачнело: "Андрей, а что теперь они сделают с Ароном?" "Он-то при чем, он
был в Хайфе, пока мы отбивались от погромщиков в Иерусалиме. И мы поступили
правильно! Весь цивилизованный всегда мир физически уничтожал погромщиков.
Иного пути их обуздания нет. И наша русская полиция перевоспитывала
наследственных погромщиков в Малороссии именно пулеметами. Да у нас и не
было выбора. Не мог же я отдать тебя им на растерзание и самому отдаться на
их волю! Хорошо хоть, что они сразу отпрянули от нас, и я задел спиралью
одного-двух, что были с поднятыми камнями, а не десяток, как в Ленинграде."
"Я вообще ничего до сих пор понять не могу. Ну, нарушили мы какие-то границы
и обычаи. Объясните. Оштрафуйте, наконец. Мы же не дикари. Извинились бы,
заплатили и уехали. А нас за это едва не убили. И кто - религиозные евреи!
Да их у нас в петроградском еврейском квартале тысяч двести. Мы с папой к
ним дважды ездили. Такие, знаешь, интересные люди. Ученые, сдержанные,
умные, вполне достойные." "Я дважды был в музее Пикассо в Париже, - заметил
Мухин. - А жил маэстро в еврейском квартале. Та же нелепая черная одежда у
всех не улицах, те же пейсы, но тамошних жителей и вообразить невозможно в
роли погромщиков. Бред какой-то - пришлось убивать тех, кого я приехал
защищать..." "И, главное, защитил, - поцеловала его Марина и снова
захохотала: - А теперь, защищайтесь вы, сударь. Да, где, кстати, ваша
шпага?.. Что-то я ее давно не видела и в руках не держала. Уж не струсили ли
вы? Кто вам дал команду "шпагу в ножны"? Во всяком случае, не я! От меня вы
такого не дождетесь! Поединок продолжается. Сегодня я определяю, когда и
кому быть поверженным, сударь!" "Охотно принимаю ваш вызов, сударыня.
Залогом является моя обнаженная шпага." "Я в восторге, князь. Ваша шпага вам
к лицу, я ее просто обожаю... твою эту... шпагу, дорогой..." ***
арестуют?" На экране без конца повторяли сцены странного эпизода на шоссе
Бар-Илан. О Мухине не было сказано ни слова. Упирали на идентичность
ситуаций в Иерусалиме и в Санкт-Петербурге: какие-то не то иностранцы, не то
вообще инопланетяне применили какие-то спирали против хулиганов, защищая
свою жизнь. Акцента на сходство внешности инопланетян не было. Израильские
СМИ почти откровенно злорадствовали. Полиция сбилась с ног, разыскивая тех,
кто сидел в разбитой ортодоксами машине и тяжело ранил двоих экстремистов.
Газеты высказывали опасения, что стрелявшие были убиты, а х трупы спрятаны.
Ведь чтобы уйти после такого живыми надо было перебить чуть не весь квартал!
Свидетели же в черных шляпах растерянно уверяли, что преступники (иначе они
Мухиных и не называли) словно растворились в воздухе внутри машины.
звонка от следователей. Но позвонил только их недавний гость - молодой
генерал Бени. Он явно был доволен вторым боем Мухина на святой земле много
даже больше, чем первым. Он просил Фридманов не беспокоиться. Все улажено,
пейсатые получили по заслугам. Улица Бар-Илан отныне открыта для
круглосуточного и круглогодичного движения, кроме Йом Кипур - Судного дня.
"Вам отправлен чек, доктор Фридман, - важно сказал генерал, - чтобы вы с
семьёй поскорее посетили Мухина в Петрограде и извинились от имени
Правительства Израиля. Вам заказать билет до Санкт-Петербурга?" "Нет! - в
один голос крикнули Арон и Жанна. - Только не через Петербург!" "Тогда до
Парижа?"
взялся через барона Шустера подготовить все необходимые документы.
"Остановитесь у меня, - любезно предложил художник. - Я сам с вами
отправлюсь в Петроград. Вы даже не представляете, какие важные дела меня там
ждут..." ***
Эффект достигался умелой подсветкой и металлическим характером удивительного
символа Франции. Жанна и Кира стояли на фоне башни, позируя Арону, который
приседал на снег с видеокамерой, чтобы вошла вся башня. За спинами
израильтянок искрилась Сена, по которой спешил ослепительно освещенный
речной туристический теплоход. Третий день они до полного изнеможения ходили
по великому городу, не торопясь в ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ Париж, настолько невообразимо
хорош был для них этот город. После Хайфы и Израиля в целом Париж и Франция
были как бы возвращением в милый Ленинград их молодости, до всех этих
застоев, прозрений, перестроек, гласностей и свободы зла, вытолкнувшей их с
родины в эмиграцию. Здесь, как когда-то в Москве, все чувствовали себя дома.
Предстоящей встречи с Мухиными Фридманы побаивались после гнусной сцены
погрома, в которой их благородные друзья чуть не погибли. Причем от рук
евреев... Арон оттягивал как мог звонок Андрею и Марине. Кто знает, как они
восприняли такое еврейское предательство? Как можно в принципе им объяснить,
что фанатизм не имеет национальности, что дикие аятоллы Ирана - двойники
израильских мракобесов от религии: дай последним волю - будут забивать
камнями влюбленных, в строгом соответствии со своими догмами...
вспоминается никакая родина - он просто не терпит конкуренции. Любовь Парижа
ко всем его посетителями без взаимности просто немыслима. Каждая улица,
площадь, сквер, собор, парк, набережная, мост заставляли замирать всех троих
от восторга. Но надо было произвести конверсию в ТОТ Париж, звонить
Лейканду. Надо было отвечать за мерзости своих соплеменников, чем всю свою
историю вынуждены были заниматься лучшие из евреев...
несколько минут назад поднялись по узким улицам к безлюдным зарослям у
фуникулера для незаметной конверсии и к которой еще через несколько минут
тем же путем спустились с Монмартра. Художник вез их по СВОЕМУ Парижу, еще
более прекрасному, но как-то совсем не такому родному, как только что
оставленный. И здесь были Нотр Дам и Эйфелева башня, Елисейские поля с
арками у входа и выхода, но исчез какой-то шарм. И на Киру, таявшую во
всеобщем внимании молодых парижан до сублимации, здесь решительно никто не
обращал внимания. И Лейканд Жанне ужасно не понравился. "Совершеннейший
жид", - шепнула она мужу, когда художник принимал их с присущей ему
оскорбительной небрежностью в своем небольшом старинном замке. На Киру он
вообще едва взглянул, Жанне поцеловал руку почти брезгливо, обед велел
подать в комнаты, которые выделил Фридманам, пока сам весело и шумно обедал
со СВОИМИ ГОСТЯМИ в просторной гостиной. Разговаривал он с израильтянами
как-то вполоборота, старясь не смотреть на них и не приближаться к их, по
его мнению, смрадному дыханию. "А что если и Мухины так нас встретят? -
шепнула Арону на ухо поражённая Жанна. - У него больше оснований нас не
любить..." Впрочем, откровенное хамство не помешало Лейканду искренне
удивиться, что гости наотрез отказались задержаться в его Париже и попросили
как можно быстрее выполнить необходимые формальности, как он обещал, для их
легализации в новом мире. Лейканд холодно кивнул, тотчас вызвал барона
Шустера. Так же брезгливо морщась, тот вручил Фридманам их фальшивые
российские паспорта ("Лучше настоящих" - успокоил он Жанну) и тут же повез
Лейканда и израильтян на один из бесчисленных парижских аэровокзалов. Здесь
они, проведя карточкой у входа, просто сели в кресла в просторном "вагоне",
как назвала его Жанна. Но это все-таки был самолет, потому что он
стремительно вертикально поднялся, как давешняя авиетка, чуть ли не в
космос, ускорился, замедлился, пробыв в полёте минут двадцать, чтобы так же
стремитель
Доставалов Александр
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Конюшевский Владислав
Лукин Евгений
Никитин Юрий