позиции, буквально тычет ею в глаза слушателям и ничем не побрезгует, дабы
пристыдить своих противников. Его мораль - самая здоровая и самая
непреходящая. Еще бы - он выступает во имя христианства, гуманизма и
цивилизации! Если бы кто-нибудь предложил ему столько-то там тысяч фунтов
стерлингов, чтобы спасти от эшафота невинно осужденную женщину, он тотчас
бы спас ее, с негодованием отверг бы деньги и никогда не поставил бы себе
в заслугу этот поступок, ни за что не поставил бы, он просто не желает
ставить себе такое в заслугу. Вот какой это человек! Неутомимый борец, он
стремится творить только добро на нашей грешной земле, он ежедневно готов
сражаться за справедливость, правду и бога. И какие только бои он не
выигрывал! Дважды два - четыре, правда победила, да прославится имя
господне!.. Впрочем, Гладстон способен и на более смелое утверждение, чем
дважды два - четыре; я сам слышал, как однажды, во время прений по
бюджету, он доказывал, что если семнадцать умножить на двадцать три,
получится триста девяносто один, и он одержал в тот раз блестящую,
воистину грандиозную победу, он снова оказался прав, и эта правда лучилась
в его глазах, звенела в его голосе и придавала монументальность его
фигуре. Тут я привстал со своего места, чтобы получше разглядеть этого
человека. Я понимал, что истина на его стороне, но все же привстал. И вот
стою я и размышляю о полученном им числе триста девяносто один, мне
очевидно, что результат правильный, но все же почему-то я говорю себе:
"Нет, погоди, семнадцать на двадцать три будет триста девяносто семь!" Я,
конечно, прекрасно знаю, что на самом деле это будет девяносто один, но
все-таки, наперекор всем, упираюсь: девяносто семь, только чтобы не
оказаться одного мнения с этим человеком, этим профессиональным защитником
права. Какой-то голос вопиет во мне: "Восстань, восстань против этой
плоской правоты!" И я восстаю, движимый жгучей внутренней потребностью, и
утверждаю: "девяносто семь"! Настаиваю на этом, чтобы сохранить свое
представление о праве, не дать этому человеку, так неколебимо стоящему на
страже прав, опошлить его, превратить в банальность, принизить...
доктор. - Вы возмущены тем, что Гладстон всегда оказывается прав?
нарочитой, - и продолжал:
могу рассчитывать на то, что меня здесь поймут, ну да все равно... Так
вот, Гладстон - это своего рода бродячий глашатай права и правды, и голова
его начинена избитыми истинами. Дважды два - четыре, - вот для него
величайшая в мире мудрость. А можем ли мы отрицать, что дважды два -
четыре? Конечно, нет. И говорю я это лишь затем, чтобы доказать, что
Гладстон действительно всегда прав. Но все дело в том, насколько мы еще в
состоянии воспринимать истину вообще, не утратили ли мы постепенно эту
способность оттого, что нас потчуют такими истинами, которые не могут нас
поразить. Вот ведь какая штука... Но Гладстон всегда так абсолютно прав, и
совесть его так безупречна, что ему и в голову не придет добровольно
перестать благодетельствовать человечество. Он вечно в пути, он вездесущ.
Он всем уши прожужжал своими мудрыми сентенциями, мечась между Бирмингемом
и Глазго, он даже примирил политические взгляды пробочного фабриканта и
преуспевающего адвоката, он самоотверженно отстаивает свои убеждения и
истязает свои старые, верные легкие, чтобы ни одно из его столь дорогих
слов не осталось неуслышанным. А по окончании спектакля, после того как
публика выразила свой восторг, а Гладстон раскланялся, он отправляется
домой, ложится в постель, складывает руки, читает молитву и безмятежно
засыпает, не испытывая в душе ни малейшего сомнения, не чувствуя стыда за
то, что напичкал Бирмингем и Глазго, - а чем, собственно говоря, он их
напичкал? Он знает лишь одно: он исполнил свой долг перед человечеством и
самим собой и засыпает сном праведника. Он не возьмет греха на душу и не
скажет себе: "Сегодня ты не так уж хорошо справился со своим делом, ты
осточертел тем двум ткачам, что сидели в первом ряду, и один из них даже
зевнул". Нет, он не скажет себе этого, ибо не убежден, что это правда, а
врать не желает, потому что врать - великий грех, а Гладстон не хочет
грешить. Нет, он скажет себе вот что: "Мне показалось, что один человек
зевнул, странно, но мне так показалось, впрочем, я, наверное, ошибся,
трудно допустить, чтобы кто-нибудь зевал". Ха-ха-ха!.. Не помню, то ли я
говорил в Христианин или что другое, да это и не важно. Во всяком случае,
я не буду скрывать, что Гладстон никогда не был для меня высшим духовным
авторитетом.
на Гладстона за его отношение к ирландцам и к Парнеллю и заметили, между
прочим, что отнюдь не считаете его великим умом. Отлично помню, что вы
сказали именно это. И еще - что он обладает большой силой, может быть, и
полезной, но в высшей степени ординарной...
под этим готов подписаться. Отчего же? Хуже-то не будет. Но молю о
снисхождении!
с дивана: ну, конечно, так и есть, теперь доктору, к сожалению, придется
уйти. Но пусть гости и не думают расходиться, ни в коем случае, раньше
полуночи она никого не отпустит, фрекен Андерсен должна сейчас же сесть на
свое место, Анна сварит кофе, - ведь еще только десять часов.
ты такая молчаливая?
но, увы, ему придется уехать: серьезный случай, кровотечение. Впрочем, это
неподалеку, часа через два-три он вернется и надеется еще застать все
общество. До свиданья! До свиданья, Йетта.
сопровождении какого-то мужчины чуть ли не бегом, - так он спешил, -
направился к пристани.
чего мне бывает тоскливо иной раз оставаться одной, когда муж уезжает.
Особенно зимой. Я почему-то всегда тревожусь: а вдруг он не вернется.
нескончаемым ночам, но сперва это было просто ужасно. Признаюсь вам, порой
меня охватывал такой страх... я боюсь темноты, да еще беспокойство за
мужа. Что делать, я боюсь темноты... Такой страх, бывало, одолевал меня,
что я удирала отсюда и ложилась в комнате горничной... А теперь, Дагни,
твоя очередь рассказать нам о чем-нибудь. Ты что задумалась? Скучаешь по
своему жениху?
думает поверенный Рейнерт, за весь вечер он не произнес ни слова.
Ульсен и с фрекен Андерсен, а кроме того, с большим вниманием и интересом
слушал, как излагают свои политические взгляды другие гости, одним
словом...
Стенерсен. - Он морской офицер, и сейчас его корабль идет в Мальту, если
не ошибаюсь? В Мальту?
отпуск, на три недели и вот, в один прекрасный вечер... Да уж эти мне
господа лейтенанты...
красавцы с открытыми лицами и веселым нравом. Да и форма у них просто
чудо, а как они ее носят!.. Я всегда восхищаюсь морскими офицерами.
Христианин?
же там сказал господин Нагель? Ха-ха-ха! Бог ты мой! За ваше здоровье!
морскими офицерами. Более того, будь он девицей, он обвенчался бы только с
морским офицером или остался бы вековухой.
стоящими на столе, и выпил один. Но Дагни сказала:
думаете?
красивого мужа умному. Безусловно! Особенно, если бы он был молодой
девушкой. Кому нужна голова без тела? Правда, на это можно возразить: кому
нужно тело без головы? Но тут, черт подери, все же есть разница! Родители
Шекспира не умели даже читать. Да и сам Шекспир не больно-то был силен по
этой части, что, между прочим, не помешало ему стать исторической
личностью. Но как бы там ни было, молодой девушке скорее наскучит ученый
урод, нежели красивый дурак. Нет, будь он девушкой и имей он выбор, он
безусловно предпочел бы красавца, а взгляды мужа на норвежскую политику,
философию Ницше и святую троицу интересовали бы его, как прошлогодний
снег.
Прозоров Александр
Суворов Виктор
Контровский Владимир
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Распопов Дмитрий