- Китайская музыка - это моя ностальгия, - сказал он. - "Пи-па", "арху", "чинг", "самтьен", "юэт", "туин" - вы слышите, сколько таинственной музыки в самих названиях инструментов?
Ченг Си-сам отошел к роялю и заиграл Хачатуряна, а потом, резко оборвав мелодию, стал играть "Петю и волка". Я поразился тому, как он резко переключается - это словно моментальное перевоплощение гениального мима.
- Заметьте, в "Пете и волке" Прокофьева, - задумчиво сказал он, - есть нечто от китайской вкрадчивости. Переходы осторожные, они вытекают один из другого, хотя часто противоречат друг другу.
Потом Ченг Си-сам взял маленькую арху и заиграл поразительную по напевности мелодию.
- Это ноктюрн о конских скачках, - пояснил он, прервав игру. - Я однажды видел, как на горном плата гоняли коней, и я сочинил эту мелодию.
(И я увидел бескрайние забайкальские степи, и кобылиц, окруженных жеребятами, и синие горы вдали, и голубое небо - совсем близко, и солнце кругом...)
Потом Ченг заиграл на пи-па.
- Это про женщину из Кантона, - сказал он, - мужа которой бросили в концентрационный лагерь.
И лицо Ченг Си-сама стало строгим, а глаза громадными. Он изредка внимательно взглядывал на меня, а потом, вдруг прервав горькую мелодию, заиграл: "Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим". Он пропел это на ломаном русском языке, а потом, смутившись, замолчал. Я поцеловал его. Мы долго стояли молча, обнявшись; руки его были холодны, а глаза добры и печальны.
Манера его игры на плачущей, ломкой арху, его руки, извлекающие литой, единый, трагичный звук, состоящий из некоего таинственного музыкального монолита, его строгое, закаменевшее лицо завораживали.
(Я вспомнил встречу с председателем Союза композиторов Вьетнама товарищем Хоатом. В тот день Ханой не бомбили, и я приехал к нему в союз. Он тогда сидел у рояля, осторожно трогая клавиши длинными плоскими пальцами. Увидев меня, по-французски спросил:
- Коман са ва?
- Са ва бьен, - ответил я и начал мучать его расспросами о том, как он пришел в музыку.
Он долго молчал, трогая клавиши, и задумчивая, тихая мелодия выливалась в открытые окна.
- Как вам сказать, - наконец ответил он, улыбаясь, - я еще не собираюсь умирать, поэтому ни разу не составлял автобиографию...
Повернулся на вращающемся черном стульчике ко мне, пожал задумчиво плечами, закурил.
- Давайте попробуем вспомнить и разобраться в этом деле.
Он снова тронул клавиши.
- Я играл со своим эстрадным оркестром в кабаке для французских военных. Ко мне однажды подошел офицер, пьяный, веселый, красивый, попросил сыграть увертюру из "Севильского цирюльника". У нас не было нот, мы сыграли что-то другое, я уже не помню что, а он потом пришел благодарить нас с видом мецената и ценителя. Он не понял, что мы ему сыграли не то, что он просил. Когда он благодарил меня на своем замечательном языке - языке революции и "Марсельезы", - мне было до слез горько за Францию,.. Я ненавидел этого нувориша и одновременно упивался музыкальностью его речи. Язык вообще первая ступень в музыку. Наш язык особенно.
Если я слышу вьетнамский язык, то сразу определяю, кто это - друзья, родственники или знакомые. Я могу определить при этом, кто, как и к кому из собеседников относится: с почтительным уважением, просто с уважением, с любовью или юмором. У нас, например, слово "я" имеет массу значений. "Я" - это "той", "тау", "тыо", "минь", "тяу", "ань", "эм". "Минь" - это низкий регистр голоса, я буду употреблять по отношению к себе слово "минь", если разговариваю с женой. "Тяу" - это высокий регистр. Когда я говорю о себе, я буду себя называть "тяу" в разговоре с учителем, с человеком, к которому я отношусь с большим почтением.
...Нотной грамоте выучился в церковном хоре. Я пел "Аве Мария". В католической органной музыке я постигал законы звучания. Но я понял тогда (может быть, это парадоксально), что эта великая музыка уничтожает меня, съедает во мне яростную активность музыканта.
В музыке, сочинявшейся для нас, колониальные власти совмещали католическую успокоенность с буддистской мелодичностью. Это был в высшей мере продуманный принцип работы, которую колонизаторы вели среди местного населения.
При колонизаторах петь свои песни считалось дурным тоном - только французские, немецкие, песни китайцев. Это было бесконечно обидно, я ведь жил звучанием Вьетнама. Именно тогда решил сочинять только национальную музыку. А смог это сделать, лишь когда ушел к партизанам, в 1948 году.
Он задумался, потом заиграл смешную, "раскачивающуюся" музыку.
- Это ария пьяного, - засмеялся Хоат. - В размере "четыре на пять". А сейчас спою свои стихи. Они называются "Времена года", я их положил на музыку. Называю стихи моими, хотя, вероятно, не имею права так называть, потому что это старинные стихи: "Весна гуляет по траве, лето любуется красками озера, осень пьет вино из цветов, а зима читает стихи о снеге".
Изучая национальную музыку, я попутно изучал живопись и литературу. Это помогло мне понять национальные особенности нашей музыки. Раньше я искал структуру, лады, повороты, а теперь ищу дух, а не форму, ищу причины, порождающие форму. Надо искать национальную душу музыки, и если она найдена и вы смогли ее сформулировать (поймите верно этот суконный образ), то национальная душа всегда выльется именно в национальную форму. Надо мной шутят: "Зачем тебе заботиться о душе, это же идеализм. Ты же и так вьетнамец, жена у тебя вьетнамка, ешь, пишешь и думаешь по-вьетнамски, чего же еще?"
Душа нашего народа поразительно откровенна, и в то же время в ней есть укромные уголки. Зайдите в любой дом в деревне - двери всегда открыты: "Добро пожаловать". Каждый гость желанный. Но там есть еще четвертая и пятая комнаты, они всегда закрыты, туда никого не пустят. Посмотрите на шляпу, которую носят наши женщины: она открыта и закрыта одновременно. Вы не увидите глаз. Вы увидите только смеющийся рот, а в глазах могут быть слезы... Раньше я мечтал писать огромные сочинения, сейчас стремлюсь писать камерные вещи для национального оркестра: скрипки, гонги, флейты. Я люблю писать маленькие фортепьянные песни. И чем дальше, тем больше мне хочется писать стихи на свою музыку. Я вам сейчас пропою свой ноктюрн.
Когда он начал играть, я подумал об одной прокофьевской вещи. Ее мне в свое время играл Андрон Михалков-Кончаловокий, и я эту вещь называл - в силу ее яростной стремительности - "танковой атакой".
Хоат назвал свое произведение "На фронте под звездами":
- "Оружие поднято в небо. Мы сидим возле. Мы не можем не верить, что победим, хотя ночь темна и в темноте ночи яркие звезды, которые темноту делают более осязаемой. И эти же звезды блестят в глазах погибших героев. Глаза смотрят из ночи и в ночь. А в это время под звездами, в траве у дороги, сверчки выкрикивают жалобно жабам: "Ниже по голосам, тише по нотам! Тише вы пойте! Бойцы слушают, пусть они слушают. Ведь те прилетают ночью..."
- Считается, - рассказывал Хоат, - что у нас полифоническая музыка. Это неверно. У нас полиритмическая музыка. Голос плюс скрипка "ний", плюс система ударных инструментов: большой и малый барабаны, малый гонг, кастаньеты. Это все рождает полиритмы. Я нашел для себя объяснение этой полиритмики. Если вы поедете на юг, будьте внимательны: гладкая равнина - и вдруг среди этой плоской равнины в сером мареве возвышается огромная одинокая скала. Одиночество - удел нашей музыки, одиночество - трагический удел музыканта...)
Провел весь день в университетском клубе профессоров Сингапурского университета. Тут собираются англичане, малайзийцы, американцы, индусы. Китайских профессоров здесь почти нет - видимое последствие колониализма. Собираются с пяти часов вечера и проводят свой досуг до одиннадцати. ("Попав на необитаемый остров, - пошутил Энрайт, - англичанин сначала строит тот клуб, куда он не будет ходить...")
Обслуживает профессоров мистер Ли, молодой, великолепно говорящий по-английски парень с жестокими глазами и постоянной улыбкой на лице. Профессор Вильям Виллет подшучивает над ним. Я видел, как холодеют глаза у мистера Ли, когда Вильям вежливо, но многократно просит его поменять пиво, потому что в нем слишком много теплой пены. Они словно бы испытывают друг друга: один - словом, другой - молчанием.
- Чего вы добиваетесь вашей ехидностью, Вильям? - спросил его американский профессор.
Раскурив трубку, Виллет ответил:
- Я хочу понять, как долго они могут терпеть.
- Хотите заранее купить билет на последний самолет?
- Зачем? Может быть, я выйду приветствовать их с красным флагом.
Беседовал с китайским журналистом, работающим в местной прессе. Он считает, что разумно трактовать сегодняшние события в Китае можно, лишь соотнося их с эволюцией конфуцианства.
...Действительно, Конфуций появился в ту эпоху, когда усилилась власть руководителей ханств, опиравшихся на бюрократический аппарат чиновничества. Конфуций выступил с критикой своего века. В пример он поставил век минувший. Мао, правда, наоборот, выступил с критикой своего века и высоко поставил века будущие. Конфуций был автором термина "благородный человек" - "цзюнь-цзы". Конфуций утверждал: "Благородный муж думает о долге, низкий человек заботится о выгоде". (Замечаете перекличку с гонением на "материальную заинтересованность" в Китае?) Мао легко найти союзников в тех семьях, которые воспитывались в догмах конфуцианства. А таких семей десятки миллионов. Конфуций утверждал, например, что истинный "цзюнь-цзы" должен быть безразличен к еде, к удобствам, к материальной выгоде, к богатству. Всего себя он обязан посвятить идее.
Смешно отвергать рациональное зерно Конфуция, его глубокую мудрость. Конфуций искренне старался создать некий эталон высокоморального "цзюнь-цзы". Но чиновники, которые воспользовались его учением, взяли лишь внешнюю форму демонстративное проявление преданности старшему, уважение к мудрым, показную добродетель, скромность. Был составлен трактат "Лицзи". Все записанные в этом сборнике правила китайцы обязаны были знать наизусть и применять на практике (чем не цитатник Мао!). Взяв за основу форму, а отнюдь не идеальную суть этого конфуцианского трактата, Мао перелопатил его по-своему, он влил в этически-религиозную форму средневековья "социалистическое" содержание. Он предложил учить свой псевдосоциалистический цитатник каждому китайцу - "тогда ты пойдешь далеко, у тебя тогда откроются неограниченные возможности". Он обратил свой цитатник не к чиновничеству, как это было во времена конфуцианства, а ко всем китайцам, для того чтобы дать им возможность бороться за приобщение к власти. Для Мао было очень важно выпустить цитатник, сделать цитатник моральным кодексом, каноном.
("Для того чтобы по-настоящему овладеть идеями Мао Цзе-дуна, необходимо вновь и вновь изучать целый ряд основных положений председателя. Некоторые, наиболее яркие, высказывания лучше всего заучивать наизусть, постоянно изучать и применять". Это писал Линь Бяо. Тогда, естественно, я не мог знать, какой конец был уготован Линю.)
Мао Цзе-дун обратился к молодежи, к "молодым бунтовщикам против бюрократии". Однако он сделал это для того лишь, чтобы канонизировать себя их руками. Молодежь, которая сейчас размахивает красной книжечкой, будет формовать своих детей в преклонении перед Мао Цзе-дуном.
Пекинская пресса не случайно публикует идиотские истории о том, как человек, почитав труды Мао Цзе-дуна, стал уважать старших, научился играть на скрипке и понял реакционную сущность ЭВМ. Во времена Конфуция были изданы сборники примеров "Сяо" - "сыновняя почтительность". Там также говорилось, что если молодой человек по-настоящему выучил "Сяо", то он, например, в летние ночи не станет отгонять от себя комаров - пусть они его жалят, но ни в коем случае не кусают его родителей. В пример ставится молодой парень, которого звали Пань. Он отрезал от себя куски тела и варил из них суп для своего тяжелобольного отца и стал в конце концов объектом для поклонения.
- За то, что Мао "играет в Конфуция", - закончил мой собеседник, - говорит также изучение противников конфуцианства - "лигистов". По их доктрине закон разрабатывает реформатор, умный человек, "светлая голова". Потом закон одобряет государь, а уж осуществляют эти законы министры, чиновники, отлаженный государственный аппарат. Чем, как не борьбой Мао, считающего себя последователем Конфуция, против государственного аппарата Лю Шао-ци ("лигистов"), отличалась последняя борьба в Китае, скажите мне, Джулиан? А когда и если Мао "ударит" по Конфуцию - знайте, - он хочет заставить народ забыть гения древности, чтобы у него вообще не осталось конкурентов "на вечность".
Отправил корреспонденцию в "Правду".
...Я встретился с ним в Сингапурском клубе пловцов. Он был одет в старенький, подштопанный, но выкрахмаленный и наутюженный колониальный костюм - белая рубашка, короткие белые шорты, толстые шерстяные носки и тупоносые коричневые ботинки. Он сидел в тени, смотрел, как в изумрудной воде загорелые люди играли в мяч, вытирал со лба пот и медленно потягивал пиво.
- Отчего вы не плаваете? - спросил я его.
- Не умею. Я родился в семье британского рабочего, мы не имели ни прав, ни возможностей посещать такие клубы.
Ученый, занимающийся древним Востоком, он презрителен ко всему сегодняшнему.
- Мир суетлив и опустошен. А я не умею плавать. И поэтому мне скучно, усмехнулся он, - и ясны мне все начала, а концы - тем более.
Мы закурили. Солнце было бесцветным, оно словно бы растворилось в расплавленном, алюминиевом, сорокаградусном небе.
- Спрашивайте про начала, - продолжая усмехаться, говорил он, - это пойдет на пользу вашей идеологической концепции. Я расскажу вам про то, как наш великий колониализм, сохраняя китайскую керамику четырнадцатого века и индийскую скульптуру тринадцатого века, уничтожал побеги того дерева, без которого нет развития, - он уничтожил сегодняшнюю культуру колониального Востока. И мне скучно, потому что мне ясны концы - придет сюда, в эти освободившиеся от нас, проклятых англосаксов, страны, новый Хам, или Мессия, или черт те кто, и некому будет противоборствовать, ибо противостоять вандализму может только культура - она сильнее пушек и морской пехоты.
...Я прожил в Сингапуре три недели - каждый день я занимался тем, что отыскивал людей, посвятивших себя служению новому национальному искусству молодой республики. Мой знакомый - назовем его Джоном - сказал тогда, в клубе пловцов: "Зря вы это затеяли. Мы вытравили всех, кто мог бы стать талантом. Здесь культурное безлюдье".
То, что британский колониализм всячески мешал развитию культуры в колониальных странах, - с этим спорить нечего, сие правда. А вот то, что он уничтожил все побеги на древе здешней культуры, - с этим поспорить стоит.
Мистер Лим Хенг То - режиссер телевидения. Мы сидим в темном зале, жужжит эркондишен, на маленьком экране мелькают белые штрихи - сейчас начнется фильм. Из темноты - до слез неожиданно - возникает портрет Чехова, и тихий голос по-китайски говорит о "народном писателе Чехове, который принадлежит не только России, но всему миру". И начинается фильм, снятый Лимом, - "Медведь". Красавица китаянка Го Хуа-пек - русская вдова в черном трауре, разухабистый китайский Семенов - Эн Чи Хоа в поддевке; изысканность и строгость черно-белых декораций, старинная русская музыка - далеким фоном, и вся эта китайская интерпретация Чехова, сделанная профессиональным режиссером и самодеятельными актерами, оборачивается чудом и прелестью, огромной уважительностью к культуре нашей страны.
Едем в маленьком "фиатике" Лима в Наньянгскую академию живописи. Академия создана тридцать лет назад, во времена колониализма, ютилась в крохотном домике на пожертвования богатых китайских торговцев.
- Это было тяжкое время, - рассказывает ректор академии Лим Ю Кванг, никто не помогал нам, наоборот, мешали всячески. А потом была оккупация, японцы расстреливали патриотов, царил террор.
Одна из его картин так и называется "Незабываемый террор". Картина эта трагична и достоверна: художник запечатлел тот момент, когда арестовали его брата, казненного позже в тюрьме милитаристами...
Живопись Кванга поразительна. Он ищет солнце в своей живописи. В каждой его картине солнце скрыто низкими облаками, но оно угадывается и в бликах на воде океана, и в ярости зеленых пальм, и в высвете холщовых парусов джонок на сингапурском рейде.
В академии двести студентов. Подавляющее большинство - на первом курсе. Провозглашенная независимость усилила тягу народа к культуре. Пока еще трудно и с помещениями, и с профессурой, но главное - заинтересованность молодежи в изобразительном искусстве очевидна.
Президент Ассоциации художников Е Чи Вай летом с группой своих коллег уезжает в Таиланд, Индонезию или Саравак, и там они пишут свои картины. Живопись Вая выполнена в иной манере - это некий сплав позднего французского импрессионизма и местного колорита. Потрясла меня его картина "Материнство". Столько в этой картине нежности, доброты, боли за племя даяков, испытавшее на себе многовековое иго колониализма, столько в эту картину вложено личного художником из Сингапура!
- У вас много детей? - спросил я художника.
- Восемь, - ответил он. - И еще примерно тысяча...
Е Чи Вай преподает в школе живопись - жить на свое искусство пока еще в Сингапуре невозможно.
...Доктору Го По Сенгу тридцать два года. Он популярный врач и не менее популярный писатель, человек, отдающий все свое время пропаганде культуры. Он президент Национальной театральной компании, вице-председатель Сингапурского общества культуры.
- Во время колониализма здесь никто не интересовался литературой и не занимался ею. Здесь не было ни одного журнала, ни одной театральной труппы. Когда пять лет назад я написал первую драму, у нас не было даже самодеятельного театра. Посещение спектакля сводилось к смене туалета - фрак, манишка, лакированные туфли, ярмарка тщеславия. То же с литературой - покупали заокеанские полупорнографические журналы с цветными обложками, администрацию не интересовало, что читает и смотрит народ. Мы создали "группу 65" - это было четыре года назад, - объединили художников, писателей, поэтов, актеров. Мы начали издавать журнал "Поэтический Сингапур", мы устроили первый в нашей истории поэтический вечер - пришло всего триста человек.
Это было начало. Сейчас в республике около двухсот центров культуры. У нас пока еще нет художественной галереи, для этого надо собрать триста тысяч долларов - мы их соберем. Пока мы устраиваем выставки под открытым небом по субботам - раньше это было немыслимо. Мы построили театр, там выступают наш оркестр, наш балет, наша труппа. Пока это все полупрофессионально. Но ведь нам всего пять лет. Колониализм лишал нас культуры, а развиваться нельзя, не обогащая народ духовной пищей - Данте, Толстым, Флобером, Шоу...
Один из виднейших поэтов Сингапура, Эдвин Тамбу, говорил мне:
- Для бонз и бизнесменов вопрос культуры - это корешки книг в холле, которые никогда не читанны, и новая картина на стене, которую не понимают, но хвастают ценой. Для народа, который стал свободным, вопрос культуры - это вопрос будущего.
Многие деятели культуры Сингапура, с которыми я беседовал, подчеркивали одну и ту же мысль:
- Создать сингапурскую нацию, состоящую из китайцев, малайцев, индусов, невозможно без создания общей культуры. Языковой барьер по-прежнему велич в республике. "Разделяй и властвуй" - термин колонизаторов - до сих пор дает себя знать: индус не понимает китайца, тот не в состоянии объясниться с малайцем. Языковой барьер дает возможность всякого рода авантюристам - и западного и азиатского толка - "ловить рыбу" в этой мутной воде, оставшейся в наследие от колониализма.
Беседую с организаторами театральной студии Сингапура миссис Го Ле Кван и мистером Ко Пао Куном. Они молоды, в искусство пришли после трудовой жизни они работали на строительстве дорог в Австралии.
- Без балета нет движения, без движения нет драматургии, - говорит Кун. Мы начинали, когда у нас было двадцать учеников, теперь - сто.
Здесь у них в маленьком домике на Соммервиль-роуд каждый день собираются патриоты высокого искусства. Им пока еще трудно - только два профессионала на всю студию. Но они уже показали и "Кавказский меловой круг" Брехта, и "Седую девушку", и Чехова, готовят сейчас вечер, посвященный Горькому. Они подарили сингапурскому зрителю - в первую очередь рабочему, трудовой интеллигенции новые пьесы прогрессивных американских писателей, австралийцев, великих китайских гуманистов.
Лукьяненко Сергей
Сертаков Виталий
Акунин Борис
Шилова Юлия
Панов Вадим
Круз Андрей