Чтение 16–й страницы книги ~Малампэн~

ешь верить и заставляешь верить других в какую-то исключительную судьбу.
Что до меня, то я убежден: тысячи, сотни тысяч людей хитрят с судьбой,
так же как и я, играют комедию, хотят казаться такими или иными, потому
что считают, что в данном случае это более подходит и менее опасно.

В общем, что я делал, если не втайне следовал семейному инстинкту,
тому самому, который сделал моего дядю нотариусом в Сен-Жан-д'Анжели,
тому самому, который толкнул мою разорившуюся мать к буржуазной жизни
или, во всяком случае, к ее ложной видимости. Такой я сейчас, такой я и
был до событий в Арси. Доказательством может служить то, что, например,
школа всегда казалась мне такой же нереальной, как и моя теперешняя ква-
ртира. Я почти не помню своих соучеников. И удивляюсь, как я мог провес-
ти столько часов, столько сотен часов в этом деревенском классе, непро-
ницаемом для внешнего мира.

Почему я ничего не сказал, никогда не задал ни одного вопроса матери
или отцу? Почему и потом, когда это было так легко, я никогда не пытался
узнать? Я, правда, знаю. В конце концов я вернулся в школу в своих сабо,
в шерстяных чулках, связанных матерью, в дождевике и с ранцем на спине.

В то утро я шел по плохой дороге, ведущей в деревню, шел медленно,
иногда останавливался по своей привычке... Я знаю это состояние, потому
что и теперь мне случается, когда я иду пешком или еду в машине, или де-
лаю что угодно, вдруг остановиться, и в этих случаях я не могу уточнить,
какие мечты словно прервали мою реальную жизнь.

В пятистах метрах от нас, около ряда тополей, слева от дороги, была
огромная неглубокая яма, куда окрестные жители бросали всякий лом, отб-
росы, это было бесформенное, дурно пахнущее нагромождение: камни, гнилые
овощи, негодные ведра, железные кровати, консервные банки и дохлые кош-
ки.

Я был совсем один. Отсюда не видно было ни фермы, ни колокольни Арси,
и мне всегда здесь бывало не по себе. И все-таки я остановился. Не пом-
ню, как я остановился, и даже не помню, как дошел от дома до кучи отбро-
сов, но помню, что я словно внезапно проснулся.

Я смотрел на какой-то предмет, может быть, смотрел уже некоторое вре-
мя, и этот предмет постепенно становился круглой манжетой, выпачканной
чем-то коричневым. Я различал золотую запонку с маленьким красным руби-
ном и узнавал их. Эта запонка, эта манжета прежде принадлежали моему дя-
де Тессону.

Я еще оставался на месте, я в этом уверен. Я дрожал. Стоял, не сводя
глаз с этой белой манжеты, выпачканной чем-то коричневым. Потом я броси-
лся бежать. Я налетел на кого-то, уже в деревне.

- Куда ты бежишь? - громко спросил он меня.

Я опоздал. В классе вслух повторяли урок, и я вошел в это бормотание,
словно в собор; я слышал, как учитель произнес:

- Малампэн, у вас плохая отметка за опоздание. Садитесь, откройте ва-
шу книжку истории на двадцатой странице...

Следующий период более неясный. По логике вещей я должен был бы вспо-
минать картины весны, потому что был март, а может быть, и апрель. Но я
ничего этого не помню. Я едва вспоминаю, что в то время делалось дома.
Но все же мне кажется, что отец все чаще отсутствовал, что мать иногда
ждала его у дороги и что они вполголоса разговаривали, прежде чем войти
в кухню.

Я слышал, что говорили о докторе. Он не приходил к нам домой, но отец
был у него, и с тех пор с каждой едой он приносил капли, растворял их в
половине стакана воды.

- Не забудь свои капли! - повторяла мать.

Эжен, наш работник, ушел на военную службу, и мы наняли другого бат-
рака, имя которого я забыл; у него бывали приступы эпилепсии.

Я в эти недели думал только о мусорной куче. Боялся проходить близко
от нее. Обходил ее по полям, предпочтительно там, где работали фермеры.
И я вспоминаю сильных лошадей, выделяющихся на фоне неба, мужчин и жен-
щин, которые смотрели, как я иду по вспаханному полю.

- Где ты опять ходил? Ты в грязи до колен! Я не отвечал. Молчал. Мать
никогда не настаивала. Тогда я еще не знал, что скоро навсегда покину
родительский дом, и теперь поражен, когда вспоминаю свой отъезд.

Что бы произошло, если бы я остался? А главное, что должно было слу-
читься, от чего мой отъезд стал необходимым?

Прежде всего надо сказать, "что мои родители и тетя Элиза, против
всякого ожидания, вроде как помирились после исчезновения Тессона. Пото-
му что, вместо того чтобы прервать всякие отношения, как казалось бы ло-
гично для людей, которые прежде терпеть не могли друг друга, а теперь их
ничто не связывало, они сблизились.

Отец несколько раз один ходил на улицу Шапитр, и мать это знала, по-
тому что я слышал, как она спрашивала:

- Сестра все еще у нее?

А ведь когда Тессон был жив, мать ревновала отца к тете Элизе! Чтобы
я покинул дом, нужны были другие, еще более неожиданные изменения. Разве
нельзя было ожидать, что Элиза, теперь свободная, воспользуется своим
положением и начнет новое существование? Разве она не вышла за моего дя-
дю из-за его денег, и теперь, в тридцать два года, не поторопится ли она
их истратить?

Раньше говорили:

- Не зря она вышла замуж за такого старика, как он, и не зря согласи-
лась жить несколько лет в этом мрачном доме! Разумеется, еще не все было
кончено. Я не изучал этот вопрос, но слышал, что формальности будут
длиться несколько лет, в ожидании окончательного документа о его смерти.
Тем временем тетя пользовалась его имуществом и частью состояния.

Во всяком случае, несмотря на присутствие ее сестры, она полностью
доверяла моим родителям; каждые два-три дня почтальон привозил нам
письмо с черной каемкой, написанное мелким фиолетовым почерком.

Тетя жаловалась - я узнал это от Гильома, - что ее сестра Ева плохо
воспитана, надоедлива и что из-за нее, из-за ее халатов и сигарет, весь
город сплетничает о них.

Не знаю, сколько недель они прожили вместе в большом доме, полном ве-
щей, накопленных понемногу поколениями Тессонов. Однажды Ева имела наг-
лость пригласить своего майора без разрешения сестры. Элиза обнаружила
их обоих за столом, вернувшись из церкви - теперь она посещала церковь
усерднее, чем прежде. Началась бурная сцена; были произнесены нецензур-
ные ругательства, и Еву вместе с майором выставили за дверь.

Чувствовал ли я, что уже почти не принадлежу к дому, к семье? В своей
памяти я нахожу только серые тона, словно воспоминание о пустых часах,
проведенных в зале ожидания.

Много говорили о деньгах. Может быть, раньше это случалось часто?
Весьма вероятно, если учесть положение моих родителей, которые затеяли
дела не по своим средствам. Но теперь я навострил уши. Слово "деньги"
приобрело новый смысл, и я каждый раз вздрагивал, когда заговаривали о
них.

Несколько раз на машине приезжал какой-то делец из Ниора; он свободно
и снисходительно разговаривал с моими родителями, тогда как они рассыпа-
лись в любезностях. Нуждались ли они в новом займе?

Моя мать не изменилась. Она никогда не менялась. Никогда - ни у нас,
ни у нее на улице Шампионне - обед не опаздывал даже на пять минут. Она
всегда была занята коровами и уборкой, но каждую субботу в четыре часа
грели воду для нашей ванны; по воскресеньям в духовке жарилась курица.

Отец был более нейтральный, более тусклый. Он больше не разговаривал
ни с братом, ни со мной. Он совсем перестал заниматься нами. Мы больше
не ездили по воскресеньям в Сен-Жан-д'Анжели, и каждую неделю воскресный
день становился все скучнее. Мне надевали хороший костюм из принципа. Но
что мне было делать?

- Иди играть на улицу...

Я слонялся перед домом, на краю дороги, боясь испачкаться. Никогда я
не чувствовал, что земля так бесполезна для меня. Бочонки остались на
тех местах, куда их поставили зимой, и напоминали то время, когда луга
были затоплены водой.

Уже в субботу меня охватывал страх при мысли о воскресенье и о всех
тех часах, когда я не знал что делать. Однажды в субботу, вернувшись из
школы, я увидел, что отец сидит на кухне, где он никогда не бывал в те
часы, когда нас мыли.

Это был особый час; стекла окон и двери запотевали. Так как на дверях
не было занавесок, их закрывали старым одеялом, потому что я отказывался
раздеваться, если меня могли увидеть с улицы. На полу, на куске просты-
ни, большой таз, мыло, щетка, пемза. На столе - ножницы, чтобы стричь
ногти на ногах, полотенца и чистое белье. Пахло так, как пахнет в дни
стирки. Брат Гильом был уже вымыт. Мать натирала ему волосы одеколоном и
расчесывала их.

Отец сидел на стуле, опершись локтем на стол, и смотрел на нас как
будто равнодушно. Говорить начала мать, я сидел в тазу.

- Теперь ты уже большой парень. Надо подумать о твоем учении... Не
садись на пол, Гильом, ты опять выпачкаешься...

И мать, привыкшая мыть нас, намыливала мне лицо, так что мыло попада-
ло в ноздри.

- В Сен-Жан-д'Анжели школы лучше, чем в деревне, и тетя Элиза соглас-
на позаботиться о тебе...

Я сидел в теплой голубоватой воде с закрытыми глазами, вытянув ноги.
Я не протестовал.

- Завтра мы отвезем тебя в Сен-Жан и будем приезжать к тебе каждую
неделю.

Я ничего не сказал. Я не плакал. Хотя меня обливали горячей водой,
чтобы смыть мыло, я заледенел. Я видел печь, плиту с кастрюлей для супа,
кусок одеяла, которым были завешены стекла двери.

- Тетя Элиза тебя любит. Она будет заботиться о тебе.

Прошло какое-то время, пока мать одевала меня, как маленького ребен-