поскорее со всем покончить и тупым, однако стойким пониманием обманной
природы происходящего.
серого вещества, которое укрывала в себе черепная коробка; вместе с мозгом
угасали разум и самосознание. Боли она не чувствовала, все тело онемело.
Великая благодать, и все же любые муки были бы лучше этого смертного
оцепенения.
Сознание Элистэ помутилось. Все от нее уплывало - мысли, воля, память и
даже страх. То, что составляло ее неповторимую личность, съедалось в самом
прямом смысле слова. Ей грозило бездумное, растительное существование - и
страшнее пытки для нее нельзя было измыслить. Она превратится в животное,
если не хуже. И в таком виде ей позволят жить долгие годы.
Это, к несчастью, крепко засело у нее в голове. Чудовище, пожиравшее ее
разум и воспоминания, почему-то не стерло в памяти этот адрес. У нее еще
осталась возможность выдать дядюшку Кинца. Что-то в ней надломилось, и
Элистэ поняла - так и будет. Она перестала сопротивляться, утратила
последние остатки чести и верности - их изничтожили, вернее, сожрали.
Две-три минуты она еще продержится - и все. Она его выдаст, и даже память
о бабушке не сможет этому помешать. Да, в сущности, она уже предала
дядюшку Кинца, хотя роковые слова еще не сорвались с ее губ.
ухищрений Пыточницы. Неописуемый ужас сковал Элистэ уста - или привел в
себя; она и сама не сказала бы, что именно, но это не имело значения.
Элистэ поняла одно - на миг, быть может, последний, решающий, к ней
вернулось сознание.
сильное наваждение не способно противостоять полному неприятию.
Натренированный взор просматривает действительность за обманной завесой.
Она может направить на это всю силу своего ожесточения - вспомнить бы
только, как это делается. И тут она вспомнила. Заставила себя вспомнить.
взорвались, как бочка с порохом. Перед глазами Элистэ словно вспыхнуло
ревущее сине-белое пламя, и все ее существо отозвалось мучительным воплем.
В тот же миг наваждение со всеми его жуткими подробностями истаяло,
развеялось, как дым. Пыточница испустила жалобный визг, зажимы бессильно
разомкнулись.
все ее тело покрылось холодным потом. Голова у нее раскалывалась, она
чувствовала слабость и дурноту, но, помимо этого, кажется, не претерпела
никакого ущерба. Впрочем, удостовериться в этом было невозможно - железное
забрало по-прежнему закрывало глаза. С минуту она пролежала в полной
прострации, не в силах и пальцем пошевелить, без единой мысли в пустой
голове. Когда Бирс Валёр, чей узкий лобик собрался в недоуменные морщины,
развязал ремни и рывком поднял ее на ноги, виски Элистэ пронзила безумная
боль, пол медленно уплыл из-под ног - и она потеряла сознание.
времени она тут провалялась, сказать было трудно. Но день уже наступил, о
чем свидетельствовал скудный серый свет, сочащийся сквозь решетку. В узкое
отверстие под дверью был просунут поднос с тарелкой жидкой овсянки и
кружкой воды. Есть ей не хотелось, но в горле и во рту пересохло. Заставив
себя подняться, Элистэ добрела до двери, опустилась на колени и разом
осушила кружку, не подумав о том, что воды могут не принести до самого
вечера. Потом вернулась к койке, легла и закрыла глаза. Полумрак уступил
место тьме, и сознание ее тоже окуталось тьмою.
свое - апатия прошла, она снова могла думать и чувствовать. Ее терзали
холод, безнадежность и воспаленное любопытство. В том, какая доля ей
уготована, сомневаться не приходилось, и Элистэ гнала от себя эти мысли.
Но что стало с дядюшкой Кинцем? С Флозиной Валёр? Кинц, несомненно, исчез
из садов Авиллака, но остался ли он на воле? Прошли часы, а ее так и не
отвели на повторный допрос. Если вожделенная жертва ускользнула от
Народного Авангарда, разве палачи не подвергли бы ее новой пытке? При
воспоминании о камере пыток у нее кровь стыла в жилах, но одновременно
Элистэ испытывала строптивую гордость. Она одолела полу-Чувствительницу,
наверняка самую жуткую Пыточницу во всей "Гробнице". Если ей снова
придется иметь дело с этой машиной, она снова ее одолеет, к тому же
увереннее и быстрее, чем в первый раз, потому что теперь осознала свою
силу. Эта пытка была для нее самой страшной, и она поняла, что бояться уже
нечего - им не заставить ее выдать дядюшку.
Оттого-то ее, вероятно, и оставили в покое. Никто за ней не пришел, допрос
не возобновился. Миновало два дня; одиночество Элистэ нарушали лишь
приходы надзирателя - прыщавого одутловатого деревенского парня лет
двадцати, от которого она не услышала ни единого слова.
тупик Слепого Кармана, Дрефа сын-Цино и могла часами предаваться подобным
мыслям. Но в тот день слабый стук и шепот вывели ее из забытья.
Приподнявшись на локте, она повернулась к двери и заметила за решеткой
бледное лицо - отнюдь не тюремщика.
железные прутья она разглядела круглые щеки и подбородок, вздернутый носик
и густые каштановые локоны. Лицо девушки, совсем юной, казалось знакомым.
В проклятом тюремном полумраке легко было и ошибиться, однако...
уверенность.
какая гнусная дыра!
Нинеттой.
не проживешь, или я не права?
ничего не понимаю.
Просто я здорово словчила, вот и все. Я обманула наших врагов, обвела их
вокруг пальца, как последних идиотов. Впрочем, это было легко, они такие
тупые!
жуткая была ночка! - у твоей горничной хватило дерзости и смекалки выдать
себя за тебя...
гордиться - ведь я взяла пример с субретки. И когда, значит, канальи
привезли нас в "Гробницу" и стали допытываться, кто мы такие, я назвалась
собраткой Нинеттой, служанкой графини во Рувиньяк. Поверь мне - я
законченная актриса. Не родись я Возвышенной, непременно блистала бы на
подмостках. Говор, жесты, манеры - все у меня получилось безупречно. Я
сыграла свою роль гениально, и хитрость сработала.
крови?
что, все эти месяцы разгуливала на воле под собственным именем?
смысл и прямая выгода оправдывали Аврелию. Но забыть высокие нравственные
устои Возвышенных? Впрочем, обличать ее теперь не имело смысла. Элистэ
всего лишь спросила:
которую не мог скрыть даже тюремный полумрак. Аврелия поежилась. - Ты же
ее прекрасно знаешь. Какая она бывала жестокая и придирчивая. Нет, она
меня не выдала. Зато как посмотрела! Словно я кого убила, если не хуже. А
потом, когда мы в тюремном приемнике ждали допроса, - ой, чего она мне
наговорила! Как ледяной водой окатила - и обвиняла, и ругала почем зря!
Несправедливо! Я ей этого никогда не прощу. Люби она меня, как положено
родственнице, ей бы радоваться, что я останусь в живых, а не чехвостить
меня за обман! Но бабуля всегда в своем репертуаре. После допроса нас
развели по разным камерам - она ведь была Возвышенная, а меня эти канальи
приняли за простую. Я ее больше не видела - может, и к лучшему.
же, при всей твоей хитрости, чудо, что ты еще жива. Тебя, как горничную
графини, вполне могли обвинить в монархизме. Даже не верится, что ты
уцелела.
заступился Феликс.
- он приставлен к этой галерее.
вовсе не слизняк, и называть его так после всего, что он для меня сделал,