хранения, я переложил свои наиболее ценные вещи: пару рубашек, бельишко,
новые штаны, голубое кашне -- подарок дяди Васи -- в холщовый мешок,
пожертвованный мне уборщицей общежития. Картинки, снятыe со стены, стираные
онучи, недоношенные "выходные" туфли, кастрюльки, ложки и прочий скарб
сбросал в чемодан и тоже снес в камеру хранения. Платочек с полинявшими
буквами "Н. Я.", ставший мне уже талисманом, я сложил четвертушкой, засунул
в нагрудный карман гимнастерки, ни с кем не попрощавшись, отправился в город
и оказался на опустевшей краевой пересылке -- только что здесь была
сформирована Отдельная сибирская бригада, и я едва не настиг своих корешков
-- Мишу Володькина и Петю Железкина.
военкоматскую бумагу, опросил мое фио и занес его в какой-то форменный
журнал. Коренастенький сержант с подбритыми бровями разрешил мне быть
свободным "пока", но совсем не исчезать. "Можешь понадобиться", -- сказал
он.
помещения пересылки и расположился на осеннем воздухе, под забором. Вынув
харчишки из крашенного домодельной зеленухой мешка с наляпанной на самом
видном месте белой заплатой, я крепко покушал, умяв одну из трех буханок
хлеба, выданных мне на карточки, и полбутылки топленого масла, отоваренного
на жировые и мясные талоны, и почувствовал полное умиротворение. Все мои
тяготы-заботы словно бы остались за воротами пересылки, отчужденность и
безразличие овладели моей душой -- я еще не знал великого свойства армии, но
уже чувствовал, что сам себе не принадлежу, что за меня думают, мною
распоряжаются, обо мне заботятся, чтоб накормить, одеть, обуть, и за все за
это надо всего лишь подчиняться.
Подчинялся, выполнял команды. Да еще вкалывал, да еще голову ломал о
житье-бытье, а здесь и забот-то -- не уперли б сидор.
осенней земле я лечь побоялся -- научила меня болезнь остерегаться простуды.
В дальнем углу пересылки обнаружилась сорванная с гвоздя доска. Я ее
отодвинул, просунулся в лаз и обнаружил уютную, травой поросшую территорию
со скамейками, среди которых стоял красивый дом, у ворот -- крепкий, как
гриб подосиновик, флигель. Не вникая особо, куда попал, а попал я, как потом
выяснилось, во двор музея Василия Ивановича Сурикова, -- расположился на
уютной скамье, под пожухлой, но все еще мохнатой сиренью, уснул глубоко,
безмятежно и проснулся лишь на вечерней заре.
вопрошал кто-то за оградой. -- Найду, винегрет из него сделаю!..
ослепительно белую заплату и догадался -- ищут меня. Я пролез в дырку и,
насвистывая, стал прогуливаться по пересылке, все время поворачиваясь так,
чтоб видно было белую заплатку на мешке.
насупившись, стоял сержант с подбритыми бровями, тот самый, который был в
комнате писаря, когда меня оформляли. Я поинтересовался, что ему надо, и он
многозначительно ответил:
переходить на "ты".
с присвистом, в щель передних зубов, разрешаясь злобой и властью,
распиравшими его грудь, скомандовал: -- Кр-рю-хом! Н-на кухню ш-гом арш!
должен был воспламениться, он уже дымился:
Сидор мне мешал, связывал действия, да и после больницы я. Товарищ сержант
одолевал меня. Но, вспомнив удалые детдомовские времена, я изловчился и
поддел его на "кумпол". Сержант сразу перестал драться, схватился за нос,
посмотрел на ладонь.
нее и, потрясенный, прошептал: -- Старшему по званию! Командиру эркэка!..
его к носу товарища сержанта, сказал я. -- Раз командир эркэка, воспитывай
словами. Тебе тут не старорежимная армия -- чуть чего -- в рожу!..
уже без металла в голосе тускло приказал следовать за ним.
загроможденном бочками, ящиками, баками, было сыро и мрачно. Пахло здесь,
как в доковской столовой, которую посетили мы когда-то с дядей Васей, --
гнилой картошкой, очистками, квашеной капустой, несвежим мясом. В полумраке
подсобки копошились бесплотные фигуры. Товарищ сержант дал мне наказ: вместе
с доходягами и симулянтами, отставшими от боевой сибирской бригады, чистить
картошку до тех пор, пока я не сдохну. О том, чтоб сдох непременно и
поскорее, он, сержант Федор Рассохин, позаботится лично.
-- предупредил сержант, заранее уверенный, что я обязательно смоюсь из
подсобки, от грязной работы.
удовольствием. Товарищ сержант Федор Рассохин не ведал, какую тихую радость
мне доставляет чищение картошек. От бабушки перешла ко мне привязанность к
этой работе и в детдоме закрепилась. Дома, на деревенском огороде, садили
почти изведенную потом за малоурожайность русскую скороспелку,
розовато-нежного цвета снаружи, с розоватым кружевцем, точнее, с розоватым
куржачком внутри, бодрую в цвету, терпеливую к холоду, спорую в росте и
такую нежную, что едва ее ножом тронешь -- сок брызжет, а коли сварится, то
вся как есть потрескается, и вдоль и поперек, обнажая под кожей сахаристую
рассыпчатость.
надергает, с корзинами спустится к Енисею и долго булькается в воде. Сперва
по отдельности помоет каждую овощь, затем, подоткнув юбку, забредет поглубже
и поводит корзиной в светлой струе туда-сюда, после встряхнет над водой ту и
другую корзины, но когда подденет их на коромысло, все равно из плетенок
густо каплет, дырявит пыль обочь тропинки. Поднявшись на яр, еще не войдя в
заулок, бабушка певучим голосом кликала меня. Если я играл поблизости,
срывался ей навстречу, она па ходу поворачивалась ко мне той корзиной, в
которой зеленела мохнатой ботвой морковь, упруго топорщились листья брюквы,
собравшие в разложье слитки чистой воды. И видя, какая мне радость от чистой
и потому особо лакомой овощи, бабушка, лучась морщинками, поощряла:
благодать от земли!..
легкий скрип ножа, уединялся от людей и пристрастился выдумывать все
красивое, даже что-то похожее на стишки. Вьется, бывало, стружка
картофельная, вьются в голове мыслишки, вспоминается деревня, бабушка, как
она даже зимой, не жалея рук и плеч, носила лишнее коромысло воды и обмывала
картошку -- меньше грязнятся и трескаются пальцы, и, чистя картошку,
бабушка, наверное, тоже думала о всякой всячине, отдыхала от суеты и хлопот.
час наведывался в подсобку и удивленно приподнимал подбритые брови: "Ты еще
тут!" За полночь, преодолев строгость, велел плеснуть мне в толченую
картошку черпак масла, выдал сухарь -- для укрепления сил, пояснил, что
наутро прибывает команда в пятьсот душ, ее приказано столовать, иначе с него
снимут шкуру, а он с нас три.
прошлую жизнь, я чистил картошку и орал на всю подсобку соленые частушки. К
утру онемели руки и на брюшках пальцев от ножа выступила кровавая мозоль. На
трудовом посту, как выяснилось впоследствии, до победного конца выстоял один
только боец -- я!
державшийся на ногах, сказал мне после того, как была сделана завалка в
котлы:
города, возле красивого старинного дома, у входа в который я было
приостановился, но сержант, почти уже заснувший на ходу, буркнул:
сержант достал ключ на цепочке и долго им тыкал в узкую щель замка,
врезанного в фасонно обитую черной материей дверь. Наконец он попал в щель,
толкнул дверь, и мы очутились в просторной и уютной прихожей, крашенной
голубой краской.
черной, богато отделанной раме, возле трюмо на столике флаконов, пуговиц,
штуковин разных не перечесть. На вешалке красовалось голубое пальто с
богатым песцовым воротником, шапочка, тоже песцовая, и много тут добра
висело. Мне бы оробеть, но я так устал, что глаза мои, хоть и хорошо видели,
да уже смутно воспринимали действительность.
раздевался.
постукивая кулаком в зевающий рот, появилась красивая девушка. Она чмокнула
Федю в щеку, потянулась, передернула плечами.
дрыхнешь!
Махров Алексей
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Марко Джон
Шилова Юлия
Андреев Николай