отпивают, долго смотрят в глаза один другому.
Там, в далях дальних, за Аральским морем, за разливами песков, где
глиняные города и узорные минареты, где непонятно-страшный железный хромец
покоряет языки и народы, может, оттуда придет нежданное спасение Руси?
времени печалить княжича!
подкупов, перемежаемых выездами на охоту с бешеной скачкою степных
двужильных коней, с молнийными падениями ручных соколов на струисто
разбегающуюся дичь в высоких, волнуемых ветром травах. И княжич Василий,
кусая губы в кровь, старался не отставать от татарских наездников, почти
со слезами переживая свое неумение так вот, безумно, скакать верхом в
твердом монгольском седле.
определялась сумма в восемь тыщ серебром, под которую московские бояре
чаяли сохранить за Дмитрием ярлык на великое княжение Владимирское.
вечером в постель, мгновенно засыпая, твердил татарские слова и уже
начинал складывать самые простые фразы. (По молодости язык постигал легко,
иные выражения схватывая прямо на лету и пока, слава Богу, не скучал по
дому: некогда было!)
старый Суздальский князь, Дмитрий Костянтиныч...
созидал, на правой руке от родителя своего, а твоего прадеда, Костянтина
Василича. А еще матерь твоя, государыня великая княгиня, хочет сказать,
что соскучала по своему дитю (Евдокия письмо диктовала, писал, видимо,
кто-то из духовных, и Василий, сопя, медленно разбирал витиеватые строки,
явно включенные писцом в простую и задушевную речь матери) и шлет тебе
поминки: чистую лопотинку исподнюю, льняную, что сама шила, рубашечки и
порты, образок, Спасов лик, и пряников медовых печатных да киевского
варенья, что матерь твоя пекла и стряпала, дабы милому дитю в далекой Орде
память была о доме родимом...>
смахивая невзначай набегавшие слезы, и впервые с отчаянием и тоской думал
о доме. Таким его и застал Данило Феофаныч, неслышно подступивший сзади и,
глянув на грамотку, тотчас понявший состояние княжича.
прибавил: - Купцы, вон, по году и больше тута, в Орде, а тоже дома у их и
семья и дети малые...
прижимаясь к твердым пуговицам выходного боярского опашня, разрыдался. А
Данило только оглаживал вихрастую русую голову наследника московского
стола, приговаривая:
двери, когда кто-то из слуг вздумал было сунуть нос в горницу...
которую читал вечерами, как уже не раз, подошел к ложу отрока,
перекрестить, прошептать молитву. Но Василий, как оказалось, еще не спал.
Сонно улыбнувшись, протянул горячую со сна руку, охватил пальцами шершавую
твердую ладонь боярина, и потянул - положить себе под щеку.
послужильцев, не хотелось кого-то будить громким зыком.) - Спи!
Дедушко Данило, а я теперь, как мой деда умер, наследник буду ему, да? На
Нижегородском столе?
кончил, задумался. Княжич уже опять провалил в молодой безоглядный сон, а
боярин все стоял над ним, покачивая головой. <Одначе!> - токмо и вымолвил,
а думалось многое. <Князь растет! Под рост княжеству! Кабы нам осильнеть,
дак без Нижнего никак нельзя! И Дионисий ныне тому не помеха! Ежели займет
митрополию, на место Пимена>... Еще раз вздохнул боярин, глянул на
раскинувшегося во сне паренька уважительно: этому, поди, толковать иное
что и не придет, сам поймет! Худо, что Свибл не торопит родителя с
выкупом. Поди, свой какой умысел блюдет? <Не боись, Василий, не выдадим
тебя, хоша и Федьке Свиблу!> - Поворчав про себя, Данило Феофаныч убрал
книгу <Мерило праведное> и, перекрестясь на образа, отправился спать.
ли, нет, - толковали наразно. Только к весне вызналось, что вернувшийся из
Персии Тимур выбил из Хорезма Тохтамышевых воинов, многих попленив, мало
кто и воротил назад. Далекий Железный Хромец оказывался сильнее молодого
монгольского хана!
выиграли спор с Тверью. И Нижний был передан Борису Кстинычу, а не Семену
с Кирдяпою, ворогам московского князя... Потихоньку разбегались, уезжали
на Русь бояре и дети боярские, что прибыли вместе с Василием, увозили
своих холопов, и кучка людей вокруг московского княжича все больше менела
и таяла. И только когда потекли серо-серебряные потоки метелей среди рыжих
осенних холмов, и крепкие забереги сковали волжские ильмени, и режущий
холод степей, несущий ледяную пыль, смешанную с песком, не давал открыть
глаз и леденил руки, прояснело, что отпускать Василия домой хан не
намерен, оставляя княжича у себя в заложниках на неведомый срок...
уведавший о своем плене, ехал верхом, грея руки о шею коня, и, почти не
размыкая ресниц, вглядывался в тяжелый, стонущий на разные голоса вьюжный
сумрак. В душе у него было взрослое, глухое отчаяние, и что делать теперь
- он не знал.
Чистить коней, молоть ручными жерновами сырую рожь, собирать плавник на
берегу дров ради, возить, а то и носить на себе припасы с рынка, ходить с
водоносами, исполнять, не разбираючи, и воинскую и холопью работу,
мотаться в свите того же Данилы Феофаныча по ордынским эмирам, где
приходило подолгу стоять у дверей, глотая голодные слюни, разве Александр
Минич сунет когда после пира русскому ратнику полуобглоданную кость...
Всего и не исчислить, что приходило деять в Орде!
Позовет когда: <Эй, кметь!> - Прикажет одно, другое, на все попытки
заговорить али рассказать што лишь отмотнет головой. Грехом, не раз и
каял, почто ввязался в эту каторжную работу! Стоял бы нынче на стороже у
Фроловских ворот в Кремнике, а сменясь, в избе молодечной, наевшись сытных
мясных щей с кашею, резался в зернь али в шахматы с сотоварищами... А и
косить в княжих лугах за Москвой-рекою было бы не в труд, не сравнить со
здешнею морокой! О жене, о сыне токмо и вспомнить ночью когда...
зазывали охочих гостей, так и не отведал ни разу, не было серебра, а там у
их клади диргем и не балуй. Раза два, торопливо озираясь, ночью, под
забором, а то в кустах обережья любился с местными рабынями из русских
полонянок, что с тоски холопьей хоть такой были рады ласке, принимая в
объятья, по говору хотя, своего, русича, а не татарина бритого. Одна из
них, отдаваясь ему молча, бесстыдно, сцепив зубы, потом долго плакала,
упав в колени Ивану лицом, просила: <Увези отселе! Куды хошь! Рабой буду!
А то и брось, да хоть до родины довези!> И он долго утешал, объяснял, что
в себе не волен, слуга при княжиче, а княжича и самого невесть, отпустят
ли ищо из Орды! А она все не верила, трясясь в рыданиях, упрекала: <Все вы
такие, кобели, на один раз!> Потом встала срыву, отпихнувши Ивана локтем:
<Уйди!> - почти выкрикнула, когда он попытался ее догнать, объяснить...
Тем и кончилась эта его короткая любовь... Да и что бы он мог! Что он мог!
Лучше уж те, рыночные, что за серебряный диргем...
вздымая тучи бурой пыли, движутся неисчислимые стада, рысят на мохнатых
низкорослых лошадях степные воины, словно рождаясь из травы, и чуялось:
надорвись Русь, собери всех, кого можно собрать, разбей в новой Донской
битве эти неисчислимые полчища, и тотчас выстанут, придут откуда-нибудь
из-за Камня, с далекого Алтая, с Иртыша новые и новые воины, и нет им ни
конца, ни края. А комонные шли и шли, гнали быков, гнали овец - ходячий
корм воинов, - скрываясь муравьиною чередою за далекими барханами.
Тохтамышева рать двигалась на Хорезм.
тысяч людей, топотали кони. От обилия конских табунов, разгоряченных тел
тек ночами по земле знойный пахучий ветер...
отправляясь в поход, заскочил в город, проведать кое-кого, да и налетел на
Ивана. Оба замерли враз, вглядевшись, веря и не веря. Потом дружно и молча
спрыгнули с седел, хоронясь за спинами коней, крепко обнялись, не
сдерживая слез.
мечтаешь? Брат-от ждет!
Бегло усмехнул собственной выхвале.