"пустяках" с точки зрения арестантской (но отнюдь не женской!) они могли там
думать. Надя Суровцева, красивая и еще молодая, надела впопыхах на допрос
разные чулки, и вот в кабинете следователя её смущает, что допрашивающий
поглядывает на её ноги. Да казалось бы и чёрт с ним, хрен ему на рыло, не в
театр же она с ним пришла, к тому ж она едва ль не доктор (по-западному)
философии и горячий политик -- а вот поди ж ты! Александра Острецова,
сидевшая на Большой Лубянке в 1943-м, рассказывала мне потом в лагере, что
они там часто шутили: то прятались под стол, и испуганный надзиратель входил
искать недостающую; то раскрашивались свеклой и так отправлялись на
прогулку; то уже вызванная на допрос, она увлеченно обсуждала с
сокамерницами: идти ли сегодня одетой попроще или надеть вечернее платье?
Правда, Острецова была тогда избалованная шалунья да и сидела-то с ней
молоденькая Мира Уборевич. Но вот уже в возрасте и ученая, Н. И. П-ва
оттачивала в камере алюминиевую ложку. Думаете -- зарезаться? нет, косы
обрезать (и обрезала)!
свежеосужденных, как и мы, женщин, и я с удивлением ясно увидел, что все они
не так худы, не так истощены и бледны, как мы. Равная для всех тюремная
пайка и тюремные испытания оказываются для женщин в среднем легче. Они не
сдают так быстро от голода.
Ягодки -- лагерь. Именно там предстоит ей сломиться или, изогнувшись,
переродясь, приспособиться.
нечистоты. Уже настрадавшаяся от грязи на пересылках и в этапах, она не
находит чистоты и в лагере. В среднем лагере в женской рабочей бригаде и,
значит, в общем бараке, ей почти никогда невозможно ощутить себя
по-настоящему чистой, достать теплой воды (иногда и никакой не достать: на
1-м Кривощековском лагпункте зимой нельзя умыться нигде в лагере, только
мерзлая вода, и растопить негде). Никаким законным путем она не может
достать ни марли, ни тряпки. Где уж там стирать!..
выгрузки на снег из телячьего вагона и перехода с вещами на горбу среди
конвоя и собак. В лагерной-то бане и разглядывают раздетых женщин как товар.
Будет ли вода в бане или нет, но осмотр на вшивость, бритье подмышек и
лобков дают не последним аристократам зоны -- парикмахерам, возможность
рассмотреть новых баб. Тотчас же их будут рассматривать и остальные придурки
-- это традиция еще соловецкая, только там, на заре Архипелага, была
нетуземная стеснительность -- и их рассматривали одетыми, во время подсобных
работ. Но Архипелаг окаменел и процедура стала наглей. Федот С. и его жена
(таков был рок их соединиться!) теперь со смехом вспоминают, как придурки
мужчины стали по двум сторонам узкого коридора, а новоприбывших женщин
пускали по этому коридору голыми, да не сразу всех, а по одной. Потом между
придурками решалось, кто кого берет. (По статистике 20-х годов у нас сидела
в заключении одна женщина на шесть-семь мужчин. *(1) После Указов 30-х и
40-х годов соотношение это немного выравнялось, но не настолько, чтобы
женщин не ценить, особенно привлекательных.) В иных лагерях процедура
сохранялась вежливой: женщин доводят до их барака -- и тут-то входят сытые,
в новых телогрейках (не рваная и не измазанная одежда в лагере уже сразу
выглядит бешеным франтовством!) уверенные и наглые придурки. Они не спеша
прохаживаются между вагонками, выбирают. Подсаживаются, разговаривают.
Приглашают сходить к ним "в гости". А они живут не в общем барачном
помещении, а в "кабинках" по несколько человек. У них там и электроплитка, и
сковородка. Да у них жареная картошка! -- мечта человечества! На первый раз
просто полакомиться, сравнить и осознать масштабы лагерной жизни.
Нетерпеливые тут же после картошки требуют и "уплаты", более сдержанные идут
проводить и объясняют будущее. Устраивайся, устраивайся, милая, в [зоне],
пока предлагают по-джентльменски. Уж и чистота, и стирка, и приличная
одежда, и неутомительная работа -- всё твое.
сохранить саму жизнь. С той "половой ненавистью", с какой иные доходяги
смотрят на женщин, не опустившихся до помойки, естественно рассудить, что
женщине в лагере легче, раз она насыщается меньшей пайкой и раз есть у нее
путь избежать голода и остаться в живых. Для исступленно-голодного весь мир
заслонен крылами голода, и больше несть ничего в мире.
мужчинами, без большого перебора. Таким, конечно, в лагере всегда открыты
легкие пути. Личные особенности не раскладываются просто по [статьям]
Уголовного кодекса, -- однако, вряд ли ошибемся сказав, что большинство
Пятьдесят Восьмой составляют женщины не такие. Иным с начала и до конца этот
шаг непереносимее смерти. Другие ёжатся, колеблются, смущены (да удерживает
и стыд перед подругами), а когда решатся, когда смирятся -- смотришь,
поздно, они уже не идут в лагерный спрос.
и надежды ведь никакой. И этот выбор вместе с мужниными женами, с матерями
семейств делают и почти девочки. И именно девочки, задохнувшись от наготы
лагерной жизни, становятся скоро самыми отчаянными.
снаружи и хилым внутри существом, бреди в лес. Еще сама приползешь, еще
кланяться будешь.
первые же дни -- ты надолго устроена в санчасть, в кухню, в бухгалтерию, в
швейную или прачечную, и годы потекут безбедно, вполне похоже на волю.
Случится этап -- ты и на новое место приедешь вполне в расцвете, ты и там
уже знаешь, как поступать с первых же дней. Один из самых удачных ходов --
стать прислугой начальства. Когда среди нового этапа пришла в лагерь
дородная холеная И. Н., долгие годы благополучная жена крупного армейского
командира, начальник УРЧа тотчас её высмотрел и дал почетное назначение мыть
полы в кабинете начальника. Так она мягко начала свой срок, вполне понимая,
что это -- удача.
верна! Какая корысть в верности мертвячки? ["выйдешь на волю -- кому ты
будешь нужна?"] -- вот слова, вечно звенящие в женском бараке. Ты грубеешь,
стареешь, безрадостно и пусто пройдут последние женские годы. Не разумнее ли
что-то спешить взять и от этой дикой жизни?
живут".
уступить. Самым упорным, но если собой хороша -- сойдется, сойдется на клин
-- сдавайся!
лейтенант-снайпер, как царевна из сказки -- губы пунцовые, осанка лебяжья,
волосы вороновым крылом. *(2) И наметил купить её старый грязный жирный
кладовщик Исаак Бершадер. Он был и вообще отвратителен на взгляд, а ей, при
её упругой красоте, при её мужественной недавней жизни особенно. Он был
корягой гнилой, она -- стройным тополем. Но он обложил её так тесно, что ей
не оставалось дохнуть. Он не только обрек её общим работам (все придурки
действовали слаженно, и помогали ему в облаве), придиркам надзора (а [на
крючке] у него был и надзорсостав) -- но и грозил неминуемым худым далеким
этапом. И однажды вечером, когда в лагере погас свет, мне довелось самому
увидеть в бледном сумраке от снега и неба, как М. прошла тенью от женского
барака и с опущенной головой постучала в каптерку алчного Бершадера. После
этого она хорошо была устроена в зоне.
мужа в тюрьме, уже сильно доходила в женской бригаде на лесоповале -- и всё
упорствовала, и была уже на грани необратимой. Опухли ноги. С работы
тащилась в хвосте колонны, и конвой подгонял её прикладами. Как-то осталась
на день в зоне. [Присы'пался] повар: приходи в кабинку, от пуза накормлю.
Она пошла. Он поставил перед ней большую сковороду жареной картошки со
свининой. Она всю съела. Но после расплаты её вырвало -- и так пропала
картошка. Ругался повар: "Подумаешь, принцесса!" А с тех пор постепенно
привыкла. Как-то лучше устроилась. Сидя на лагерном киносеансе, уже сама
выбирала себе мужика на ночь.
барак, уже не к придуркам, идти в проходе между вагонками и однообразно
повторять: "Полкило... полкило..." И если избавитель пойдет за нею с пайкой,
то завесить свою вагонку с трех сторон простынями, и в этом шатре, шалаше
(отсюда и "шалашовка") заработать свой хлеб. Если раньше того не накроет
надзиратель.
Но есть и гораздо проще. Это опять-таки кривощековский 1-й лагпункт,
1947-1949. (Нам известен такой, а сколько их?) На лагпункте -- блатные,
бытовики, малолетки, инвалиды, женщины и мамки -- всё перемешано. Женский
барак всего один -- но на пятьсот человек. Он -- неописуемо грязен,
несравнимо грязен, запущен, в нем тяжелый запах, вагонки -- без постельных
принадлежностей. Существовал официальный запрет мужчинам туда входить -- но
он не соблюдался и никем не проверялся. Не только мужчины туда шли, но
валили малолетки, мальчики по 12-13 лет шли туда обучаться. Сперва они
начинали с простого наблюдения: там не было этой ложной стыдливости, не
хватало ли тряпья, или времени -- но [вагонки не завешивались], и конечно,
никогда не тушился свет. Всё совершалось с природной естественностью, на
виду и сразу в нескольких местах. Только явная старость или явное уродство
были защитой женщины -- и больше ничто. Привлекательность была проклятьем, у
такой непрерывно сидели гости на койке, её постоянно окружали, её просили и
ей угрожали побоями и ножом -- и не в том уже была её надежда, чтоб устоять,
но -- сдаться-то умело, но выбрать такого, который потом угрозой своего
имени и своего ножа защитит её от остальных, от следующих, от этой жадной
череды, и от этих обезумевших малолеток, растравленных всем, что они тут
Сертаков Виталий
Белов Вольф
Андреев Николай
Свержин Владимир
Бажанов Олег
Смоленский Вадим