Мы приложили данные, извлеченные из архива Санэпидуправления и, без
сомнения, неизвестные следователю потому, что, по словам заведующего
архивом, до нас никто не заглядывал в эти пыльные, давно забытые документы.
Мы не защищали Андрея, не порочили его врагов, не утверждали, что удар
направлен против меня. Но мы постарались объяснить, что этот удар является
новой - и чудовищной - формой той борьбы, которая уже не первый год ведется
в науке.
глазами зрителей происходит другое, мы неторопливо рассказали правду, только
правду, скупую правду, подтверждая ее, когда это было необходимо,
официальной перепиской, сохранившейся в Санэпидуправлении. И равнодушные
канцелярские справки ожили, рисуя жизнь неяркую, лишенную того пламени,
которое озаряет деятельность большого таланта, но полную твердого разума,
который в любое, самое запутанное дело вносил стройность логики -
человеческой и неотразимой.
много, подходило к концу, и мы с Петром Николаевичем, раз десять перепечатав
его на машинке, уже сочиняли последние, оказавшиеся самыми трудными, фразы,
когда произошло то, что я давно ждала: ко мне позвонил и попросил зайти
Валентин Сергеевич.
дорого далось ему самообладание, которое так поразило Рубакина! Да и не
только его: о необыкновенной выдержке Валентина Сергеевича на кладбище, на
гражданской панихиде, а потом на поминальном обеде много говорили в научных
кругах.
едва я вошла, извинился, что вынужден принять меня, будучи "далеко не в
форме".
сказал он, - боюсь, что мы встретились бы не скоро.
чем нужно. Мне трудно было пересилить себя, и я не пошла бы к нему, если бы
на этом не настоял Рубакин. Мне было трудно смотреть на него, притворяясь,
что я ничего не знаю, и говорить и даже просто быть в одной комнате с ним -
в этой холодной комнате, где стояла черная высокая мебель и где в тяжелых
рамах висели картины, казавшиеся мне - что бы там ни было изображено на них
- бесстрастными зеркалами, отражавшими бесстрастную, темную, уходящую жизнь.
Мне было трудно и страшно потому что прежде, когда мы встречались - всегда
враждебно, всегда в борьбе, грозившей ему или мне чувствительными
поражениями, - меня никогда не оставляло уважение к нему, правда,
уменьшавшееся с годами. Не все средства были тогда хороши для него, и этот
оттенок уважения даже помогал мне бороться с тем Крамовым, который, несмотря
ни на что, оставался человеком науки. Теперь я видела перед собой человека,
дошедшего до распада души, до глубокого безвозвратного падения. И не
уважение - куда уж там! - а отвращение чувствовала я, сидя подле него в
мягком, удобном кресле и глядя на это замкнутое лицо с высоким лысым лбом, с
иссиня-бледными щеками, лицо, напоминавшее мне заспиртованного печального
урода-младенца.
Татьяна Петровна?
столике у дивана. Он переставил ее маленькой слабой рукой. Теперь мое лицо
было освещено, его - в тени, и он смотрел на меня внимательно, пристально,
точно надеясь прочесть в моих глазах то, что я собиралась утаить от него. Но
я знала, что то, что я утаю, прочесть в моих глазах ему не удастся.
и прежде всего позвольте мне сердечно, от всей души поблагодарить вас,
Татьяна Петровна.
случилось с Андреем Дмитриевичем. Я звонил, вы были в отъезде. Хотелось
сказать, что ни одной минуты я не сомневаюсь в полной его невиновности. Мы
были мало знакомы, но то немногое, что я знал о нем...
оклеветали, очернили, поставили следствие перед необходимостью ареста. И
вот... Словом, я не сомневаюсь, что справедливость восторжествует. Иначе не
может быть, хотя бы потому, что сам Андрей Дмитриевич - кто же этого не
знает? - воплощенная справедливость.
мне прямо в глаза.
пригласить вас к себе потому, что вы последний человек, видевший Глафиру
Сергеевну. Я не спрашивал себя, почему она поехала к вам, несмотря на то,
что последние годы вы с нею были очень далеки. Это ее право, и святотатством
было бы с моей стороны... ну, что ли, недоумевать, что она не пожелала
проститься со мной, - он выговорил это с трудом, и пухлые губы дрогнули, как
у собравшегося заплакать ребенка. - Дело не в этом. Но хотелось бы знать
подробности. Как произошло, что она поехала именно к вам? Она звонила, вы
условились? Долго ли она пробыла у вас? О чем вы говорили? Не посетуйте на
меня, ради бога, что я... - Он тяжело вздохнул, помолчал, заговорил снова и
должен был откашляться, чтобы справиться с подступившими к горлу слезами. -
Мне нужно знать, мне необходимо знать, потому что я... я страшно виноват
перед нею.
напряжения лицо с крепко сжатыми, чтобы не расплакаться губами. Он не лгал.
Невозможно было представить себе, что он лжет. Но только ли потому ему нужно
было знать, о чем говорила со мной Глафира Сергеевна, что он был "страшно
виноват перед нею"? Не потому ли еще, что он подозревал, что Глафира
Сергеевна говорила со мной о другом?
меня? Я бы сама давным-давно приехала, если бы не боялась вас потревожить. Я
знала, что вы нездоровы.
"Хорошо ли вы взвесили свои силы?" - спросил он однажды, предлагая союз, от
которого я отказалась. И я ответила: "Думаю, что да. Ведь я училась этому у
вас, Валентин Сергеевич".
захотелось увидеть меня? Не знаю. Должно быть, ей вспомнилась юность,
Лопахин. Условились ли мы о встрече? Нет. Она приехала без звонка, вошла,
извинилась и сказала, что ей давно хотелось повидаться со мной... Она
сказала: "Я все-таки привязана к вашей семье, ведь ничто не проходит даром".
А говорили мы... Сперва, как это ни странно, о каком-то шелке, который она
купила, потом о Дмитрии Дмитриевиче - она интересовалась его здоровьем,
делами. Кстати, она упомянула, с ваших слов, что у него в экспедиции что-то
неладно. Я справлялась в Наркомздраве и не поняла - отмалчиваются или не
знают?
возитесь с чужими делами, что к вам обращаются полузнакомые люди. Я
познакомила ее с отцом, и она пожалела, что давно не поддерживает никакой
связи с родными. Потом она вдруг сказала: "Но не нужно все-таки думать, что
я очень плохой человек" - и это была единственная фраза, по которой можно
было судить, что она недовольна собой. Конечно, я ответила, что "очень
плохой человек" не пришел бы навестить меня в эти трудные дни, когда даже
близкие друзья бывают не часто. Она улыбнулась и попросила у меня чашку чаю.
увереннее, точнее солгать. Впервые в жизни я лгала с чистой совестью, потому
что только так можно было победить другую ложь, против которой не было иного
оружия.
боялся, что Глафира Сергеевна знала то, что ей не полагалось знать, и
поехала ко мне, чтобы рассказать о доносе. Но у него была и другая цель.
Расспрашивая, испытывая меня, он постепенно стал успокаиваться. Он поверил,
что мы с Глафирой Сергеевной разговаривали о пустяках и что я поражена тем,
что, решившись покончить с собой, она с такой настойчивостью возвращалась к
мелочам ежедневной жизни. Он поверил мне и тогда исподволь, осторожно стал
подходить к своей главной цели.
подписаться под поручительством... Почему вы не обратились ко мне? Неужели
вы думаете, что наши отношения, каковы бы они ни были, помешали бы мне
засвидетельствовать, что Андрей Дмитриевич человек безупречный?
меня отвернуться, - дурно же вы думаете обо мне, милая Татьяна Петровна!
более что я даже не получила ответа.
Доставалов Александр
Конюшевский Владислав
Никитин Юрий
Ильин Андрей
Лукин Евгений
Шилова Юлия