Чтение 152–й страницы книги ~Волшебная гора~

которое ему могли сделать против столь смелого определения, тотчас подавлял
категорическим, проработанным жестом. Он первый стал держать банк но вскоре
уступил господину Альбину, ибо, если гости его верно поняли, обязанность
банкомета мешала ему наслаждаться всеми подробностями этого вечера.
Азартная игра была для него, видимо, делом второстепенным, - с его
точки зрения и игра-то была пустяковая: самой маленькой ставкой, по его
предложению, объявили пятьдесят сантимов но для многих участников и это
оказалось слишком много прокурор Паравант и фрау Штер то краснели, то
бледнели, причем особенно извивалась в муках эта дама, когда перед ней встал
вопрос, прикупать ли при восемнадцати. Она пронзительно взвизгивала, если
господин Альбин хладнокровно бросал ей привычным жестом игрока такую карту,
где число очков подрывало в корне все ее дерзкие планы а Пеперкорн от души
смеялся.
- Визжите, визжите, сударыня! - сказал он. - Ваш визг пронзителен и
полон жизни, он исходит из глубочайшей... Пейте же, подкрепитесь для
новых... - И он налил ей, налил своим соседям и себе, заказал еще три
бутылки, чокнулся с Везалем и с опустошенной фрау Магнус, ибо ему казалось,
что они больше всего нуждаются в подбадривании. Лица быстро раскраснелись,
запылали от поистине чудодейственного вина, - за исключением доктора Тин-фу,
он был желт по-прежнему, и на фоне этой желтизны особенно выделялись
агатовые узкие глазки, поставленные косо, как у крысы неслышно хихикая, он
делал очень крупные ставки, и ему бессовестно везло. Другие тоже не хотели
отставать. Прокурор Паравант решил бросить вызов судьбе и с затуманенным
взглядом поставил десять франков на такую карту, которая сулила очень
относительные успехи, а затем, побелев от волнения, перекупил и забрал
двойной выигрыш, так как господин Альбин, напрасно понадеявшись на
полученного им туза, удвоил свои ставки. Все это были потрясения, которые
распространялись не только на тех, кого они касались непосредственно. В них
участвовали все собравшиеся, и даже господин Альбин, хотя холодной
осмотрительностью он мог соперничать с любым крупье из Монте-Карло, где, по
его словам, был раньше завсегдатаем, - даже он не очень-то владел своими
чувствами.
Ганс Касторп тоже играл по большой а также Клеефельд и мадам Шоша.
Потом перешли к "турам" играли в "железную дорогу", в штос, в опасный
"диферанс". Ликование и отчаянье, взрывы ярости и истерические приступы
смеха, которые вызывала у играющих озорная удача, взвинчивая их нервы хмелем
возбуждения, были искренни и подлинны - именно так звучали бы они среди
перипетий самой жизни.
Однако не только вино и игра, и в значительной мере даже не они
создавали у присутствующих особый подъем: эти пылающие лица, этот блеск
расширенных глаз, то, что можно было назвать судорожной напряженностью
словно затаившего дыханье маленького кружка, его почти мучительной
сосредоточенностью на данном, переживаемом мгновении, - все это скорее
объяснялось присутствием властной натуры, яркой индивидуальности,
объяснялось влиянием мингера Пеперкорна, ибо он держал бразды правления в
своей столь богатой жестами руке и своим торжественным лицом, бледным
взглядом и монументальными складками на лбу, своей речью и выразительной
пантомимой заставлял людей подчиняться велениям данного часа. Что говорил
он? Нечто весьма несуразное, и тем более несуразное, чем больше он пил. Но
гости ловили каждое слово, удивленно подняв брови, улыбаясь и кивая,
смотрели на его указательный и большой пальцы, которые он соединил округлым
движением, словно что-то уточняя, на остальные пальцы, торчавшие, точно
поднятые копья, на его царственный лик с живой игрой выражений, и, не
противясь, отдавались восторженным чувствам, намного превосходившим ту
преданность, на какую эти люди считали себя способными. Эта преданность их
так обуревала, что иные были не в состоянии выдерживать наплыва чувств -
фрау Магнус даже стало нехорошо. Она вот-вот готова была упасть в обморок,
однако упорно не желала уйти к себе в комнату и удовольствовалась тем, что
прилегла на шезлонг, ей тут же освежили лоб мокрой салфеткой, и она, немного
отдохнув, снова присоединилась к остальным.
По мнению Пеперкорна, причина такого упадка сил - в том, что она
слишком мало поела. Он и высказал эту мысль, многозначительно обрывая фразы
и воздев указательный палец. Надо поесть, хорошенько поесть, чтобы отвечать
требованиям жизни, пояснил он и заказал для всех подкрепляющие кушанья. Было
подано щедрое угощение - холодное мясо, язык, гусиная грудинка, жаркое,
колбаса и ветчина - целые блюда, полные жирных и лакомых кусков, украшенных
шариками масла, редиской и петрушкой, делавшими их похожими на пышные
клумбы. Но хотя присутствующие, невзирая на недавний обычный ужин, об обилии
которого нечего и говорить, принялись немедля уничтожать поданное угощение,
мингер Пеперкорн, съев два-три куска, заявил, что все это - чепуха, притом с
таким гневом, который показывал, какие опасные неожиданности таит в себе его
властная натура. Он прямо-таки разъярился, когда кто-то рискнул взять
закуску под свою защиту его массивное лицо налилось кровью, он грохнул
кулаком по столу и заявил, что все это дрянь, после чего гости растерянно
замолчали, ибо угощал-то в конце концов он, он был хозяином и имел право
судить о своих дарах.
Впрочем, как ни трудно было объяснить этот взрыв непонятного гнева, он
удивительно шел мингеру Пеперкорну, и Ганс Касторп не мог этого не признать.
Гнев ничуть не безобразил его, не умалял и производил в своей непонятности,
которую никто не осмеливался даже втайне связать с обилием выпитого вина,
столь величественное, царственное впечатление, что все окончательно оробели
и уже не решались взять хотя бы еще один кусочек мяса. Успокоила своего
спутника мадам Шоша. Она погладила его широкую капитанскую руку, после удара
кулаком оставшуюся лежать на столе, и вкрадчиво заметила, что можно ведь
заказать и что-нибудь другое, какое-нибудь горячее блюдо, если он хочет и
если повар согласится.
- Дитя мое, - ответил он, - хорошо. - И, полный достоинства, без всяких
усилий перешел от ярости к спокойствию и поцеловал Клавдии руку. Пусть
подадут яичницу, на всех, - вкусную яичницу с зеленью, чтобы иметь силы
отвечать требованиям жизни. И послал на кухню вместе с заказом сто франков,
желая поощрить персонал, который уже кончил работу.
К Пеперкорну полностью вернулось благодушное настроение, когда внесли
несколько подносов с яичницей. Она была канареечно-желтого цвета, посыпана
зеленью и издавала пресноватый теплый запах яиц и масла. Все тут же занялись
ею, не исключая и самого Пеперкорна, притом наблюдавшего, как его гости
наслаждаются едой. Отрывистыми словами и настойчивыми выразительными жестами
он как бы принуждал каждого оценить по достоинству и даже с особым вниманием
эти дары божьи. Потом велел подать на круг голландского джина и заставил
всех выпить прямо-таки с благоговением прозрачную влагу, от которой исходил
здоровый запах жита с легкой примесью можжевельника.
Ганс Касторп закурил. Потянулась к папиросам с мундштуком и мадам Шоша,
для удобства она положила перед собой на стол портсигар, в котором держала
их, портсигар был русский, лакированный, с изображением мчащейся тройки
Пеперкорн не возражал против того, что соседи предаются этому удовольствию,
но сам не курил никогда. Насколько можно было его понять, он относил
употребление табака к числу слишком утонченных наслаждений, которые как бы
отнимают величие у скромных и простых даров и требований жизни и лишают наши
чувства возможности с должной силой отзываться на них.
- Молодой человек, - обратился он к Гансу Касторпу, точно приковав его
к месту взглядом бледных глаз и проработанным жестом, - молодой человек...
Простое! Священное! Хорошо! Вы понимаете меня! Бутылка вина, горячая
яичница, рюмка очищенной, - вкусим сначала это наслаждение, исчерпаем его до
дна, в полной мере отдадим ему должное, до того как... безусловно, молодой
человек. Ясно. Я знавал людей - мужчин и женщин - кокаинистов, любителей
гашиша, морфинистов, - и вот, милый друг, - хорошо, милый друг! Превосходно!
Пусть! Не будем судить и осуждать. Но перед тем, что должно предшествовать,
простым, великим, возникшим из божественных первооснов, эти люди... Ясно,
мой друг... Кончено. Осуждены. Отвергнуты. Они этому простому всем обязаны и
остались перед ним в долгу! Как бы вас ни звали, молодой человек... Хорошо,
я знал, но позабыл... Не в кокаине, не в опии, не в пороке, как таковом,
состоит порочность. Грех, который не простится, состоит в...
Он умолк. Обернувшись к соседу, он точно застыл в выразительном мощном
молчании, рослый и широкий, воздев указательный палец, приоткрыв неровно
разорванный рот, с нагой и красной, слегка порезанной бритвой верхней губой,
напряженно приподняв горизонтальные тяжелые складки лысого лба, окруженного
пылающим нимбом белых волос, расширив маленькие бледные глаза, и в них Ганс
Касторп вдруг увидел вспышку отчаянной боязни перед преступлением, перед
великим грехом, перед непростительным бессилием, на которые голландец
намекнул теперь он молча, со всей волшебной силой не выявившей себя натуры
властителя, приказывал понять их грозный ужас. Ужас, подумал Ганс Касторп,
объективный ужас, но в нем есть и что-то личное, касающееся его самого,
этого царственного человека, - страх, но не мелкий и ничтожный страх, в этих
глазах вспыхнул на миг какой-то панический страх однако по своей природе
Ганс Касторп был настолько склонен к почтительности, что, невзирая на все
имевшиеся у него основания для враждебных чувств к величественному спутнику
мадам Шоша, это наблюдение не могло не потрясти его.
Он опустил глаза и кивнул, желая доставить царственному соседу
удовольствие от сознания, что его поняли.
- Вы, вероятно, правы, - сказал он. - Может быть, в самом деле это грех
и признак неполноценности, если человек предается всяким утонченным
наслаждениям, сначала не отдав дань простым благам жизни, которые так
возвышенны и святы. Если я не ошибся, то именно таково ваше мнение, мингер
Пеперкорн, и хотя мне самому эта мысль еще не приходила в голову, но сейчас,
когда вы ее высказали, я готов согласиться с вами. Впрочем, простым и
здоровым жизненным благам редко воздают должное, хотя они того заслуживают.
Для этого большинство людей, безусловно, слишком инертны и невнимательны,
слишком безответственны и душевно изношены, чтобы оценить их, все это,
видимо, так и есть.
Властитель был очень доволен.
- Молодой человек, - ответствовал он, - превосходно. Разрешите же