родине! Ото всего отвычен!
што... Женку-то не завел?
начинающейся, у Васьки, заматерелости в морщи лица, в твердо сжатых
подсушенных губах...
ждет! Буду жив, беспременно заеду к тебе на княжий двор!
тиская плечи, чуя мокрую непрошеную влагу на лицах. Слов уже не было.
Васька первым взлетел в седло.
приобернулся на рыси, взмахнув рукою с зажатою в ней ременною плетью, не
то проститься, не то подогнать коня. Так и ушел вторично, показавшись на
малый миг, ушел походом на Хорезм и уже не возвернулся назад, когда
возвращались усталые и потрепанные Тохтамышевы рати. Убили? Увели в полон?
Услали куда в иное место? Некого было и спросить о том! Все ж и на этот
раз чуялось Ивану, что Васька по-прежнему жив, не погинул в степи.
и к осени, познав тщету своих усилий, Иван начал понемногу отдаляться от
Василия. Не лез на очи юному наследнику московского стола, не заходил в
горницы, когда можно было не заходить, да и думы о Ваське долили. Казнил
себя, что не остановил, не удержал, не уговорил... А можно бы и на Русь
отослать украдом! Купцы нашлись знакомые, коломенчане, уговорить, дак
взяли бы с собой!
еще не собранных Дмитрием, вздыхали, взглядывая на княжича. Возлюбленник
Великого князя Федор Свибл уговаривал через гонцов повременить, дождать,
когда соберут выкуп. По слухам, тяжкою данью нынче обложили всех, с каждой
деревни брали серебром по полтине, а кто баял, что и по рублю, а все еще
не хватало...
проходила зима. Иван порою завидовал княжичу: не приходило тому, леденя
руки на ветру, в сырой сряде рубить закостеневший плавник, не приходило
опускать длани в теплые внутренности только что зарезанной овцы, лишь бы
отогреть немеющие персты, не дубела на нем облитая выплесками из водоноса
суконная сряда... А порою думал, что ему, Ивану, за непрестанными трудами
и легче, переноснее дается неволя ордынская, чем княжичу, запертому в
четырех стенах и только за чтением псалтири да часослова отодвигавшего от
себя отчаяние невольного плена...
в снежном тумане тени сайгаков, режущий уши свист, лицо, обожженное
ледяным ветром, предсмертно взмывающая на дыбы, затягивая аркан на шее,
добыча. Так и не научился просто, по-татарски, перерезать горло жертве,
сцеживая густеющую кровь. Каждый раз приходило делать над собой усилие.
Резал, прикрывая очи, дабы не видеть устремленных на него страдающих глаз,
и каждый раз от усилия - комок в горле, вот-вот стошнит!
дичась, кивая издали, здоровался с соперниками: Сашей, сыном Тверского
князя, с заматеревшими двоюродными нижегородскими дядьями, Семеном и
Васильем Кирдяпой. Последнего ненавидел особенно и по-глупому, сам
понимал! За то только, что не всегда отвечал Кирдяпа на кивок московского
мальчишки. Возносился, а чем? За предательство, за лесть под Москвой,
помогшие сдаче города, что получили они с Семеном? Сами сидят тут, и
Нижний отдан Борису Кстинычу, а вовсе не им!
промытыми голубеющею синью небесами, со щедрым солнцем, съедающим снега,
со щедро расцвеченной степью. Караваны птиц, тянущие к плавням, белый
битый лед на синей воде Волги, грозно выступающей из берегов, и... так
опять потянуло на родину!
юношу. Подолгу замирал, привставая в седле, слушая шумы и шорохи, обоняя
пахучий ветер. Начали тревожить безразличные до того веселые женки в
монистах, с насурмленными бровями. Он вытянулся за зиму. У старого зипуна
домашнего пришлось надставлять рукава. Сам иногда разглядывал свои ставшие
большими красные от ветра руки. Рос. По-татарски он уже говорил свободно.
И, не без страха, решался теперь заговаривать с Тохтамышем, на приемах, на
его родном языке.
Живи у меня! Найду невесту тебе, князь!>
на Север. Отцветала степь. Из Руси доходили смутные вести о нятье в Киеве
владыки Дионисия, что шел на митрополию на Москву после поставленья в
Царьграде, о спорах отца с Великим Новгородом. Приходили материны письма,
всегда с немудреными поминками, повергавшие Василия в приступы звериной
тоски по дому. Временем отвлекла и увлекла княжича первая чувственная
любовь, которую устроили Василию по почину Александра Минича. Перед тем
Александр долго спорил с Данилой, уговаривая старика допустить грех ради
истомы телесной.
летов, да где ж тута, в Орде.
к нему круглорожую девку из холопок, и по юному смущению Василия, и по
гордой поступи девушки, что бегала, выставивши груди и независимо задирая
нос, Иван понял, что приобщение княжича ко взрослой жизни совершилось.
Впрочем, и это не сблизило его с Василием. Все реже раздавался
требовательный оклик княжича: <Кметь!> - за которым приходило исполнять ту
ли, иную просьбу али причуду Василия. Даже и дворовые перестали дразнить
его, спрашивая: <Не зовут?> Иван <тянул лямку>, как тянут ее бурлаки,
ведущие груженые мокшаны вверх по Волге, тянул, перемогаясь, как и все, и
не видя просвета в затянувшейся ордынской истоме. Двоюродный брат так и не
воротился в Сарай, хотя Тохтамышевы беки и выкупали по весне свой полон, и
к концу второго лета Иван вовсе перестал ждать Васькина возвращения...
дни, месяцы, годы, века. И жить здесь можно только так, как живут
степняки, не ведая времени, не считая ни лет, ни дней, сбивая кумыс,
обугливая на вертеле баранину да неутомимо соревнуясь в скачках на
празднике байрам, когда степные богатуры несутся опрометью, перекидывая
через седло живую тушу блеющего барана, сшибаются конями, летят в пыль
истоптанных, сухих трав, а их степные женки и девки, разгораясь лицом,
следят за соперниками и гортанными криками и плеском ладоней приветствуют
победителя. А то воины начинают плясать, ставши в круг и положивши руки
друг другу на плечи: борются, обнажив масляные от пота торсы, кидая
противника через себя, стреляют из луков, ловят и объезжают коней...
Только так и возможно жить в степи! Плодить чумазых чернокосых детей да
ходить в походы на богатые города иных стран...
течение жизни маленького русского мирка. Бояре разных князей заездили друг
ко другу, спорили, аж за грудки брались - как там и что? А когда дошла
весть о походе московских ратей на Рязань и разгроме, учиненном Олегом
Владимиру Андреичу, толковня не утихала несколько дней. Виноватили многих,
кто и Серпуховского князя, кто и самого Дмитрия. Спорили так, что на время
забывалось, кто боярин, а кто простой кметь. Холопы, и те обрели голос.
Женки срамили мужиков: <Сидите тут!> Словно бы те скрывались в Орде от
ратной службы.
не один он и виноватил маститого боярина), но тут попало неловко - при
княжиче сказал, да и иное добавил, мол, слушает Дмитрий боярина своего,
идет за ним, как овца за бараном, а тому - землю за Окой забрать любо, а о
княжесьви и думы нет. Свою корысть лишь блюдут! - Шваркнул дверью, а - нос
к носу - княжич Василий встречь.
выкрикнул Василий. - Не тебе судить!
отверг:
сам, словно бы и сам покатил с высокой горы:
в твои-то годы. Водят тебя на паверзи, а куда приведут? Хан, Литва, Федор
Свибл, - мало ли! Михайло-князь уехал, тово! Должон помыслить путем: кому
надо держать тебя подале от Москвы? Батюшко-то здоров ли? Али как? И того
не ведашь?
запозданием вспомнил, что зовут Иваном) говорил без обиды, хотя сурово и
зло. Остерегая, но уже и отрекаясь как бы от службы придворной, и,
потрясенный Василий, неведомо как для себя самого, пробормотал:
внутри себя и сникающим голосом (тоже винился перед княжичем) домолвил:
выберем! Иначе опять резня пойдет! По то и говорю! Не с обиды совсем... И
Роллинс Джеймс
Орлов Алекс
Лукин Евгений
Витковский Евгений
Распопов Дмитрий
Махров Алексей