[Бродский:]
позволяющую -- скорей, заставляющую -- ее в стихе договаривать все до
самого конца. Кальвинизм в принципе чрезвычайно простая вещь: это
весьма жесткие счеты человека с самим собой, со своей совестью,
сознанием. В этом смысле, между прочим, и Достоевский кaльвиниcт.
Кальвинист -- это, коротко говоря, человек, постоянно творящий над
собой некий вариант Страшного суда -- как бы в отсутствие (или же не
дожидаясь) Всемогущего. В этом смысле второго такого поэта в России
нет.
[Волков:]
трепещу и проклинаю..."? Толстой всегда выделял эти cтиxи Пушкина как
пример жестокого самоосуждения.
[Бродский:]
лет, последовавших за дуэлью, так оно почти и было. После чего наступил
XX век... Но в Пушкине многого нет не только из-за смены эпох, истории.
В Пушкине многого нет по причине темперамента и пола: женщины всегда
значительно беспощадней в своих нравственных требованиях. С их точки
зрения -- с цветаевской, в частности,-- Толстого просто нет. Как
источника суждений о Пушкине -- во всяком случае. В этом смысле я --
даже больше женщина, чем Цветаева. Что он знал, многотомный наш граф, о
самоосуждении?
[Волков:]
Разве нет в этих стихах Пушкина ощущения стихии и бунта, близкого
Цветаевой?
[Бродский:]
вопроса: "голос правды небесной / против правды земной". В обоих
случаях, заметьте себе,-- правды. У Пушкина этого нет; второй правды в
особенности. Первая -- самоочевидна и православием начисто
узурпирована. Вторая -- в лучшем случае -- реальность, но никак не
правда.
[Волков:]
говорит и об этом.
[Бродский:]
идет действительно о суде, который страшен уже хотя бы потому, что все
доводы в пользу земной правды перечислены. И в перечислении этом
Цветаева до самого последнего предела доходит; даже, кажется,
увлекается. Точь-в-точь герои Федора Михайловича Достоевского. Пушкин
все-таки, не забывайте этого, -- дворянин. И, если угодно, англичанин
-- член Английского клуба -- в своем отношении к действительности: он
сдержан. Того, что надрывом называется, у него нет. У Цветаевой его
тоже нет, но сама ее постановка вопроса а ля Иов: или -- или, порождает
интенсивность, Пушкину несвойственную. Ее точки над "T" -- вне нотной
грамоты, вне эпохи, вне исторического контекста, вне даже личного опыта
и темперамента. Они там потому, что над "е" пространство существует их
поставить.
[Волков:]
художников, которых принято считать всеобъемлющими -- у Пушкина или у
Моцарта, например. Моцарт обладал ранней умудренностью, вроде лилипута:
еще не вырос, а уже старый.
[Бродский:]
Бетховена или Шопена все на нем держится.
[Волков:]
которых у Бетховена, а тем более у Шопена, нет. Но и Бетховен и Шопен
-- такие грандиозные фигуры...
[Бродский:]
[Волков:]
эмоциональный тонус Цветаевой вас должен скорее отпугивать.
[Бродский:]
[Волков:]
поэтического голоса, то вы тогда эту нейтральность защищали...
[Бродский:]
Помните, я говорил, что всякое стихотворение -- это реорганизованное
время? И чем более поэт технически разнообразен, тем интимнее его
контакт со временем, с источником ритма. Так вот, Цветаева -- один из
самых ритмически разнообразных поэтов. Ритмически богатых, щедрых.
Впрочем, "щедрый" -- это категория качественная; давайте будем
оперировать только количественными категориями, да? Время говорит с
индивидуумом разными голосами. У времени есть свой бас, свой тенор. И у
него есть свой фальцет. Если угодно, Цветаева -- это фальцет времени.
Голос, выходящий за пределы нотной грамоты.
[Волков:]
служит той же цели, что и оденовская нейтральность? Что она достигает
того же эффекта?
[Бродский:]
многих отношениях крупнее Одена. Этот трагический звук... В конце
концов время само понимает, что оно такое. Должно понимать. И давать о
себе знать. Отсюда -- из этой функции времени -- и явилась Цветаева.
[Волков:]
лет, в сущности, прошло; если бы Цветаева выжила, то теоретически
вполне могла быть с нами, ее можно было бы увидеть, с ней поговорить.
Вы беседовали и с Ахматовой, и с Оденом. Фрост умер сравнительно
недавно. То есть поэты, которых мы с вами обсуждаем, суть наши
современники. И одновременно они -- уже исторические фигуры, почти
окаменелости.
[Бродский:]
в том, что взгляд на мир, который вы обнаруживаете в творчестве этих
поэтов, стал частью нашего восприятия. Если угодно, наше восприятие --
это логическое (или, может быть, алогическое) завершение того, что
изложено в их стихах; это развитие принципов, соображений, идей,
выразителем которых являлось творчество упомянутых вами авторов. После
того, как мы их узнали, ничего столь же существенного в нашей жизни не
произошло, да? То есть я, например, ни с чем более значительным не
сталкивался. Свое собственное мышление включая... Эти люди нас просто
создали. И все. Вот что делает их нашими современниками. Ничто так нас
не сформировало -- меня, по крайней мере,-- как Фрост, Цветаева,
Кавафис, Рильке, Ахматова, Пастернак. Поэтому они наши современники,
пока мы дуба не врежем. Пока мы живы. Я думаю, что влияние поэта -- эта
эманация или радиация -- растягивается на поколение или на два.
[Волков:]
[Бродский:]
особенно и не интересовало. Цветаеву я по тем временам читал,
разумеется, не в книгах, а исключительно в самиздатской машинописи. Не
помню, кто мне ее дал, но когда я прочел "Поэму Горы", то все стало на
свои места. И с тех пор ничего из того, что я читал по-русски, на меня
не производило того впечатления, какое произвела Марина.
[Волков:]
дидактичность. Мне не нравился ее указательный палец, стремление
Афанасьев Роман
Володихин Дмитрий
Контровский Владимир
Флинт Эрик
Мороз Александра
Орловский Гай Юлий