Чтение 153–й страницы книги ~Щит и меч~

грубый, жестокий грабеж, которому предавался дядя, как бы скрашивался
легкомысленным бескорыстием племянника.

Впрочем, Вилли Шварцкопф был не одинок. Таким же грабежом и с не
меньшим размахом занимался весь генералитет вермахта. Специальный
сотрудник, секретно наблюдавший за гитлеровскими полководцами, доносил
Канарису: "В диком опьянении эти облагодетельствованные судьбой люди
кинулись на новые богатства. Они делились поместьями и землями Европы;
заправилы получали субсидии, командующие армиями - блестящие дотации".

"Лучшие дома" Берлина, которые посещал Генрих Шварцкопф, по своему
обличью походили на притоны, куда бандиты сносят награбленное. И чем
значительнее были особы, которым принадлежали эти загородные особняки, тем
больше их дома напоминали "хазу" скупщиков краденого.

Неутолима, бешеная, алчная жажда наживы настолько овладела
представителями высших кругов империи, что они уже бесцеремонно, в
открытую, устраивали у себя специальные вечера, на которых обменивались
трофейными ценностями и ликовали, когда при этом удавалось еще и надуть
кого-либо из присутствующих.

Когда однажды Вилли Шварцкопф ознакомил племянника с одной из
"памяток" СС по оккупации России, где, среди всего прочего, было сказано и
о том, что "русские должны будут уметь только считать и писать свое имя",
Генрих заметил иронически:

- Подобную реформу в первую очередь следовало бы провести в Германии:
ведь только вернувшись к одичанию и варварству, мы сможем превратить весь
наш народ в идеальных завоевателей.

Вилли Шварцкопф не стал спорить с племянником, но через несколько
дней Генрих был направлен в эсэсовскую часть, дислоцирующуюся в
Прибалтике.

Там Генрих разыскал в одном из концентрационных лагерей профессора
Гольдблата и тут же подал рапорт рейхскомиссару Лозе с просьбой освободить
этого талантливого ученого.

Рейхскомиссар пригласил Генриха к себе в резиденцию и сказал
наставительно:

- Еврейский народ будет искоренен - так говорит каждый член нашей
партии, так записано в нашей программе. Мы и занимаемся искоренением
евреев, их истреблением. Но иногда приходят ко мне немцы, такие, как вы, и
у каждого из них есть свой порядочный еврей. Конечно, все другие евреи -
свиньи, но этот - первосортный еврей! Я верю им так же, как и вам. И
стараюсь в пределах своих возможностей помочь каждому такому немцу.

- Значит, я могу быть уверен?

- Вполне. - Рейхскомиссар Лозе протянул руку Генриху и уважительно
проводил его до двери.

Но когда Генрих на другой день приехал в концлагерь, ему сообщили,
что Гольдблат по приказанию Лозе был казнен ночью.

Лозе отказался снова принять Генриха, а когда тот связался с ним по
телефону, сказал насмешливо:

- Да, я обещал вам помочь. И выполнил свое обещание: помог арийцу
освободиться от позорящей его заботы об еврее.

Генрих разразился такими отчаянными угрозами, что Лозе не оставалось
ничего другого, как принять соответствующие меры. В тот же вечер, едва
Генрих вышел на балкон гостиницы, с крыши соседнего здания кто-то
выстрелил в него из снайперской винтовки. Пуля попала в плечо. Будучи
человеком разумным, Лозе представил Генриха к награде якобы за участие в
ликвидации группы латышских партизан, а как только здоровье раненого
позволило, отправил его на санитарном самолете в Берлин.

В санатории для эсэсовцев Генрих спивался в одиночестве. Командировку
в "штаб Вали" с целью ревизии ему выхлопотал Вилли Шварцкопф, надеясь, что
она вернет его несколько скомпрометированному племяннику былое положение в
обществе.

Конечно, ради своего спокойствия Вилли Шварцкопф давно мог найти
способ отделаться от племянника, но было одно обстоятельство, с которым он
не мог не считаться.

Гитлер был маниакально подозрителен и ни одному своему сподвижнику не
верил до конца. Гестапо даже сконструировало специально для него кастрюли
с воздухонепроницаемыми крышками и замками, ключи от которых хранились у
самого Гиммлера.

На одном из торжественных обедов у Гитлера присутствовал и Генрих. И,
как бывало и на других приемах, он напился и вел себя чрезвычайно
развязно.

Гитлер, обратив внимание на шум, поднятый Генрихом, вперил в него
разъяренный взгляд. Наступила зловещая тишина. Генрих, растерянно и жалко
моргая, посмотрел на фюрера, неожиданно лениво улыбнулся, потер глаза,
положил голову на плечо соседа, поерзал на стуле, пробормотал что-то и...
задремал.

Гитлер осторожно выбрался из-за стола и в сопровождении двух
верзил-телохранителей на цыпочках приблизился к Генриху. Заглянув ему в
лицо, он вдруг радостно ухмыльнулся и движением руки приказал всем
тихонько перейти из столовой в зал.

Здесь фюрера, как он и предполагал, ожидали почтительные и
восхищенные поздравления. Еще бы, он так великолепно продемонстрировал
свой необыкновенный талант гипнотизера! И фюрер был счастлив: после
разгрома армии вермахта под Москвой ему необходимы были эти
подобострастные похвалы.

О том, что Генрих явился на прием уже мертвецки пьяным и несколько
рюмок коньяку было вполне достаточно, чтобы погрузить его в сон, знал
только Вилли Шварцкопф. Но Гитлера случай с Генрихом окрылил: он еще более
уверовал в то, что обладает сатанинской способностью подчинять себе волю
людей. И впоследствии он не однажды благосклонно осведомлялся о племяннике
Вилли Шварцкопфа, утверждая, что именно такие тонко чувствующие своего
фюрера арийцы могут быть подсознательно преданы ему.

Поэтому Генриха как бы охраняло некое священное табу. И он мог
позволять себе выходки, за любую из которых наци, занимающие гораздо более
значительные посты, давно бы поплатились своей шкурой. Даже его
высокопоставленный дядя вынужден был считаться с ним, как с человеком
особым, оказавшимся блистательно восприимчивым к волевым флюидам своего
фюрера.

Впрочем, из всего этого Иоганну Вайсу было известно только одно:
Генрих Шварцкопф, несмотря на разгульный образ жизни и безнаказанные
выходки, за которые другой наци давно бы жестоко поплатился,
благоденствовал в Берлине, был принят в "лучших дломах". И все же, как
выяснилось из разговора с ним, считал себя чем-то глубоко оскорбленным,
обманутым настолько, что не раз уже бесцельно рисковал своей жизнью, как
человек, исполненный отвращения к жизни, доведенный до последней степени
отчаяния.

Убедившись в этом, Вайс мог, конечно, легко подтолкнуть Генриха к
окончательному решению, надо было только ознакомить его с показаниями
Папке. Но можно ли считать мгновенно вспыхнувшую мстительную ненависть к
убийце своего отца достаточно прочным основанием для того, чтобы вызвать
такие же гневные чувства ко всем гитлеровцам, ко всему тому, что породило
их?

Иоганну казалось, что он обнаружил в душе Генриха болезненную рану,
которую тот пытается скрыть под наигранной развязностью и цинизмом. Но
насколько она глубока, эта рана, определить пока трудно. История с
Гольдблатом еще ни о чем не говорит. Лансдорф, например, помог своему
домашнему врачу-еврею эмигрировать в Англию, ни разу не ударил на допросах
пленного, но при всем том Лансдорф был самым отъявленным злодеем, только
более изощренным и утонченным, чем его соратники. Уже кто-кто, а Иоганн
Вайс хорошо знал это.

Вот уже годы Александр Белов жил в постоянном нервном
сверхнапряжении, и ему приходилось величайшим, сосредоточенным усилием
воли преодолевать это состояние, чтобы обрести хоть краткий, но совершенно
необходимый душевный отдых. Этот душевный отдых давался ему нелегко. Он
часто отравлен был чувством неудовлетворенности собой, горьким сознанием
не до конца исполненного долга. У Белого не было уверенности в том, что
он, советский разведчик, безукоризненно выполняет все, чего от него ждут,
чего требует дело.

Он понимал, что уже не однажды отступил от тех правил, в каких
воспитывали его старшие товарищи. Они внушали ему, что самоотверженность
чекиста, работающего в тылу врага, заключается не только в его готовности
отдать свою жизнь во имя дела, но и в высшей духовной дисциплине, в
умении, когда это нужно, подавить жажду действия, в умении не отвлекаться
на достижение побочных целей.

Самым мучительным испытанием первое время было для него медлительное
бездействие, продиктованое все той же задачей: вживаться в Иоганна Вайса,
абверовца, фашиста.

И это испытание он не сумел выдержать до конца. Душа его была
обожжена, когда он увидел упоенного победой, торжествующего врага. И он,
забыв о главной цели дела, которому служил, очертя голову пополз к
советскому танку, чтобы помочь обреченному гарнизону.

Этого поступка Александр Белов не мог простить себе, и дело даже
вовсе не в том, что он не дал желаных результатов, - разве что на душе
стало легче. Этот поступок раскрыл Белову, что ему еще не хватает
необходимой для советского разведчика выдержки.

И лишь по собственной вине он почти выбыл из строя, оказавшись в
госпитале. Только волей обсоятельств удалось счастливо вернуться к своим
обязанностям, снова стать борцом, как ему и было назначено.

Атмосфера немецких секретных служб, в которую он окунулся, обнажала с
предельной беспощадностью чудовищную сущность фашизма: он своими глазами
видел, как осуществляются гнусные цели гитлеровцев, и знал запланированные
гитлеровцами на ближайшие годы процентные нормы умерщвления народов.
Вместе со своими сослуживцами по абверу он присутствовал на совещаниях,