Стрелки, разбросанные в первых рядах, выскакивали из-за спин стоявших,
стреляли и вновь растворялись в толпе, меняя позиции и попутно перезаряжая
оружие. Солдатам казалось, что на них напали невидимки.
виду. Путь к отступлению был тоже отрезан - плотная людская стена
загораживала проход к проспекту Аркад. Стрельба тем временем продолжалась
с прежней точностью. Лучшим слугам Защитника грозило самое настоящее
уничтожение; однако и небольшого отряда вполне хватило бы, чтобы очистить
площадь Равенства от народа и тем лишить метких стрелков укрытия. Офицеры
Народного Авангарда скомандовали, и солдаты с жандармами, окружавшие
повозку справа и слева, одновременно дали залп по толпе. Несколько человек
упали, полилась кровь, толпа с воплем отхлынула к краю площади. Невидимым
врагам это отнюдь не помешало, тогда как простые граждане, которых раньше
еще можно было склонить к тому, чтобы они задержали и выдали притаившихся
стрелков, пришли в бешеную ярость. Большая часть народа так и не поняла,
откуда и с какой целью ведется стрельба, а стоявшие далеко от центра
площади вообще не догадывались о существовании стрелков-невидимок. Но
когда солдаты открыли огонь по толпе, накопившиеся за многие месяцы ужас и
отвращение наконец-то вырвались наружу. В народогвардейцев и жандармов
полетел град камней. Стрелки тоже не останавливались - еще четыре солдата
свалились на месте.
укрытие - под повозку или даже под настил эшафота. Но, оказавшись внизу,
она сразу подумала о бегстве. Солдатам было явно не до нее. Она могла
броситься...
сбились тесной группой вокруг трупа истощенной женщины, убитой случайной
пулей. Жандармы отнюдь не забыли о пленниках и не собирались выпускать из
лап столь ценную добычу. Поскольку нападение явно учинили
фанатики-нирьенисты, сам собой напрашивался простой и надежный способ,
защиты. Между горожанами и жандармами в один миг возникла живая стена из
пленников, имевшая целью положить конец обстрелу камнями и пулями.
Народогвардейцы, считавшие себя армейской элитой, вероятно, не унизились
бы до подобного, но жандармы особой щепетильностью не отличались.
Толпа, поначалу колебавшаяся, нетвердая в своих симпатиях, теперь
решительно встала на сторону осужденных. Народный вал яростно обрушился на
жандармов, разбился о повозку и эшафот и отхлынул, унося с собой
пятнадцать пленников.
людское море. Нечленораздельный рев оглушил ее, перед глазами в безумном
водовороте мелькали широко открытые вопящие рты, клочья туч на закатном
небе, башмаки, булыжники, камни в воздетых руках.
кружилась голова. Кто-то разрезал веревку у нее на запястьях. Занемевшие
руки повисли плетьми. Высокий мужчина сорвал с себя плащ, набросил на
голые плечи Элистэ и куда-то исчез. И руки, что поддерживали ее, тоже
исчезли. Толпа, похоже, утратила к ней интерес. Элистэ покачнулась, однако
удержалась на ногах. Выяснилось, что она стоит недалеко от эшафота совсем
одна, затерянная в бешено бурлящей стихии. Другие осужденные куда-то
пропали, она не знала, что с ними. Впрочем, трудно было вообще понять, что
случилось несколькими минутами раньше и что происходит теперь. Сознание ее
онемело так же, как кисти, и думала она лишь о том, как прикрыть наготу.
Люди вопили и метались, площадь Равенства содрогалась от выстрелов, а
Элистэ, путаясь в чужом плаще, который доходил ей до лодыжек, все пыталась
застегнуть пуговицы непослушными пальцами. Наконец она справилась с этой
задачей, потом закатала рукава, чтобы освободить кисти, и устало подняла
глаза. Она так и не двинулась с места - не успела опомниться, да ей и в
голову не пришло скрыться.
шерринцы добивали последних народогвардейцев и жандармов, сгрудившихся у
пустой повозки. Эшафот был виден ей куда лучше, особенно Кокотта, как бы
обозревающая площадь со своей высоты. Чувствительница вела себя необычно,
что казалось понятно даже человеку непосвященному. Беспорядочные вспышки
на ее рогатой короне были ярче, чем когда-либо раньше, а гудение перешло в
самый верхний регистр. Поблизости от нее на платформе корчилось в страшных
муках огромное тело Бирса Валёра. Элистэ было подумала, что она одна видит
его и помнит о нем, но она ошиблась.
утихомирилась и вспомнила о главном палаче.
помоста. Однако пламя, пожиравшее его внутренности, не шло ни в какое
сравнение с душевными муками. Всего в нескольких футах от него зияло
распахнутое чрево Кокотты. Ее шипы вибрировали, огни на короне невпопад
загорались и гасли. Она была вне себя, и тревожное ее возбуждение
передавалось ему - ведь их разделяло всего ничего. Она ждала заверений,
понимания, обожания. Ее жрец был нужен ей почти так же, как она - ему.
причаститься ее силе и славе, утешить и самому обрести утешение,
почувствовать, как их души сливаются в тайном несказанном общении.
не может к ней прикоснуться, погладить по холодному боку или шепнуть
тайные нежные слова, ведомые лишь им двоим.
с ее верховным жрецом, уже грохотала башмаками по лестнице. Через миг они
его окружили.
кулаками, дубинками, бутылками, палками. Башмаки с коваными набойками,
попадая в пробитый пулей живот, причиняли боль, превзошедшую все, что Бирс
был способен представить, превзошедшую самые страшные муки, какие могли
измыслить Пыточницы в подвалах "Гробницы"... Но он обязан достучаться до
сознания шерринцев, заставить их уразуметь его нужду - это было важнее
всего.
шевелил языком, поэтому вымолвил ее имя невнятно и еле слышно. Из
последних сил он надеялся, что его наконец поймут. Куда подевались дружки
и подружки Кокотты? Уж они-то бы сразу поняли.
последней нитки. Да, похоже, до них все же дошло, они поняли свой
гражданский долг, ибо старались поднять его и поставить на ноги. Для этого
понадобились усилия четырех человек, а сам Бирс едва не грохнулся в
обморок от боли. Его хлопали по щекам, совали под нос флакон с нюхательной
солью - не хотели, чтобы он терял сознание, и правильно делали, теперь он
совсем очнулся...
гостеприимно распахнула свои двери. Он уже различал подрагивающие шипы,
видел жадные стальные язычки, что выглядывали из маленьких челюстей, и
понял - она его ждет, она его хочет, она готова принять его в себя. И
когда Бирса толкнули в чрево Чувствительницы, он обливался слезами,
радуясь последнему, необратимому воссоединению.
Вселенной ничего, помимо Нее, неизменной и сущей. И глад Ее был велик.
глоток испустили оглушительный рев - и народ на помосте кинулся к
Чувствительнице. Поднапрягшись и поднатужившись, толпа общими усилиями
продвинула ее по доскам настила к самому краю. На какой-то миг Кокотта
зависла над площадью, истерично замигала огнями, сменив механическое
гудение на пронзительный визг, словно предчувствуя свой конец, - и рухнула
вниз, ударившись о булыжники так, что содрогнулась вся площадь. Один из ее
высоких рогов разбился вдребезги, разлетелись осколками стеклянные рожки и
украшения. Беспомощная, она лежала на боку и жалобно вопила, как раненое
животное.
ее зудящие причитания. Ее били камнями, корежили самодельными ломиками. Ей
отломили второй рог, сорвали проволочки, щупальца-антенны и острые зубцы
несравненной короны; разбили уцелевшие после падения стеклянные рожки и
ответвления - и ее огни погасли. Из нутра Кокотты выдрали зубастые шипы,
вывернули и изломали бортики и трубчатые приводы. Кокотту лишили всего,
что делало ее Чувствительницей, - и остался лишь свинцовый ободранный
шкаф. Теперь никто бы не догадался, что некогда этот ящик обладал
сознанием.
Чувствительницу скинули с помоста, она ее уже не видела, однако
остервенелая суета вокруг поверженной Кокотты - ходящая ходуном толпа,
вопли, крики и все прочее - неприятно напомнила ей чей-то рассказ про
тропических рыбок, которые за минуту обгладывают жертву до костей.
Увиденное ошеломило Элистэ до последней степени.
обернулась: неужели народогвардеец? Но это оказался пожилой мужчина с
седоватыми усами и волосами, в низко надвинутой на глаза треуголке и
старомодной просторной пелерине, совсем неуместной в такой теплый вечер.
Лишь внимательно приглядевшись, Элистэ узнала под этим гримом Дрефа