исхода.
растерянности глупо спросил: - А Люда знает, что вы приехали?
еврейский комплимент.
приезда.
дорог. Если бы Женя приехала счастливой, занятая мыслями о своей новой
жизни, она бы не показалась ему такой милой, близкой.
только мои разговоры с Николаем, он всегда мне вправлял мозги. А теперь! Я
полон ереси, гуляю на свободе, а он, правоверный коммунист, - арестован.
коридору, дважды посмотреть на часы.
привычных предметов и книг он с какой-то повышенной, близкой к
галлюцинации, четкостью ощущал напряжение и суету, происходящие в
институте. Половина одиннадцатого. Соколов начал снимать халат.
Савостьянов вполголоса говорит Маркову: "Да, видимо, наш сумасшедший решил
не приходить". Гуревич, почесывая толстый зад, поглядел в окно, - к зданию
института подъехал ЗИС, вышел Шишаков в шляпе, в длинном пасторском плаще.
Вслед подъехала машина - молодой Бадьин. Идет по коридору Ковченко. В зале
заседаний уже человек пятнадцать, перелистывают газеты. Они пришли
заранее, зная, что народу будет много, надо занять места получше. Свечин и
секретарь общеинститутского парткома Рамсков "с печатью тайны на челе"
стоят у двери парткома. Старик академик Прасолов в седых кудрях, устремив
взор ввысь, плывет по коридору - он говорит на подобных заседаниях
удивительно подло. Шумно, толпой идут младшие научные сотрудники.
карман, снова посмотрел на часы.
Нет... Если прийти, отмалчиваться не придется, а уж если говорить, то надо
каяться. А не прийти - отрезать себе все дороги...
себя коллективу... политический вызов... после этого уж следует
разговаривать с ним другим языком..." Он вынул из кармана заявление и тут
же, не читая, положил его обратно в карман. Десятки раз перечитывал он эти
строки: "Я осознал, что, высказав недоверие к партийному руководству, я
совершил поступок, несовместимый с нормами поведения советского человека,
а потому... В своей работе я, не сознавая того, отошел от столбовой дороги
советской науки и невольно противопоставил себя..."
заявление в руки, каждая буква казалась ему невыносимо знакомой...
Коммунист Крымов сел, попал на Лубянку. А Штрума с его сомнениями, ужасом
перед жестокостью Сталина, с его разговорами о свободе, бюрократизме, с
нынешней его, политически окрашенной историей давно бы нужно было загнать
на Колыму...
Ведь обычно изгнанием с работы дело не ограничивается. Сперва
прорабатывают, потом гонят с работы, потом сажают.
дверь, перешептываются: "Штрум-то не явился..." Кто-то говорит: "Уж
полдень близится, а Виктора все нет". Шишаков занял председательское
место, положил на стол очешник. Возле Ковченко стоит секретарша, принесшая
ему на подпись срочные бумаги.
заседаний, нестерпимо давило на Штрума. Наверное, и на Лубянке, в той
комнате, где сидит специально им интересующийся человек, ждут - неужели не
придет? Он ощущал, видел хмурого человека в Центральном Комитете: так-таки
и не изволил явиться? Он видел знакомых, говорящих женам: "Сумасшедший".
Людмила в душе осуждает его, - Толя отдал жизнь за государство, с которым
Виктор затеял спор во время войны.
репрессированных, высланных, он успокаивал себя мыслью: "Но если там
спросят, я скажу - не только такие вокруг меня, вот Крымов - близкий мне
человек, известный коммунист, старый член партии, подпольщик".
еретические разговоры Штрума. Впрочем, Крымов не такой уж близкий ему
человек, - ведь Женя развелась с ним. Да и не было с ним столь уж опасных
разговоров, - ведь до войны у Штрума не возникали особо острые сомнения.
Ох, вот Мадьярова если там спросят!
равнодействующую, она, казалось, сгибала ребра, расшивала черепные кости.
там силен! Воровски оглядываясь, с жалкими, местечковыми ужимками он стал
торопливо повязывать галстук, перекладывать бумаги в карманы нового,
парадного пиджака, надел новые желтые полуботинки.
Людмила Николаевна. Она молча подошла к нему, поцеловала, вышла из
комнаты.
идущую от сердца: товарищи, друзья мои, я с болью слушал вас, с болью
думал, как могло случиться, что в счастливые дни завоеванного в муках
сталинградского перелома я оказался один, слушаю гневные упреки своих
товарищей, братьев, друзей... я клянусь вам - весь мозг, всю кровь,
силы... Да, да, да, он теперь знал, что скажет... Скорей, скорей, он
поспеет еще... Товарищи... Товарищ Сталин, я жил неверно, надо было дойти
до края бездны, чтобы увидеть во всей глубине свои ошибки. То, что он
скажет, будет идти из самой глубины души! Товарищи, мой сын погиб под
Сталинградом...
только поскорей доехать до института, оставить в раздевалке пальто, войти
в зал, услышать взволнованный шепот десятков людей, оглядеть знакомые
лица, проговорить: "Я прошу слова, мне хочется сказать товарищам о том,
что я думал и чувствовал в эти дни..."
его на спинку стула, развязал галстук, свернул его и положил на край
стола, присев, стал расшнуровывать туфли.
задумчивости. Он не верил в Бога, но почему-то в эти минуты казалось, -
Бог смотрит на него. Никогда в жизни не испытывал он такого счастливого и
одновременно смиренного чувства. Уже не было силы, способной отнять у него
его правоту.
безотчетно переменил свое решение. Ведь за минуту до этого он совершенно
искренне хотел выступить с истерическим покаянием. Он не думал о Боге, не
думал о матери, когда непоколебимо ощутил свое окончательное решение. Но
они были рядом с ним, хотя он не думал о них.
близких, в понимании себя, своей судьбы.
в носках, с раскрытым воротом рубахи, как-то по-старушечьи ахнула.
него и добавила: - Не знаю, не знаю, ты взрослый человек. Но когда решаешь
такие вопросы, надо думать не только о своих принципах.
сейчас он по-настоящему понял, какое серьезное и нелегкое дело - жить на
земле, как значительны отношения с близкими.
раздражаться, тревожиться по пустякам, сердиться на жену и дочь.
шахматы сыграем, помните, как вы мне вкатили два мата подряд.
ход королевской пешкой, Женя сказала:
на Кузнецком?
туфли. Он, не глядя, пытался попасть ногой в туфлю, и Людмила Николаевна,
ворчливо вздохнув, опустилась на пол, надела ему на ноги туфли. Он