Чтение 154–й страницы книги ~Отверженные~

"Г-н Барж, управляющий, улица Сицилийского короля, э 8". "Вы больше здесь не
живете, - сказал им башмачник. - Идите туда. Это совсем близко. Первая улица
налево. Спрашивайте дорогу по этой бумажке".

Дети двинулись в путь; старший вел младшего, держа в руке бумажку,
которая должна была указывать им дорогу. Было холодно, плохо сгибавшиеся
окоченевшие пальчики едва удерживали бумажку. На повороте улицы Клошперс
порыв ветра вырвал ее, а так как время близилось к ночи, ребенок не мог ее
найти.

Они пустились блуждать по улицам наугад.

Глава вторая,. В КОТОРОЙ МАЛЕНЬКИЙ ГАВРОШ ИЗВЛЕКАЕТ ВЫГОДУ ИЗ ВЕЛИКОГО НАПОЛЕОНА

Весною в Париже довольно часто дуют пронизывающие насквозь резкие
северные ветры, от которых если и не леденеешь в буквальном смысле слова, то
сильно зябнешь; эти ветры, омрачающие самые погожие дни, производят
совершенно такое же действие, как холодные дуновения, которые проникают в
теплую комнату через щели окна или плохо притворенную дверь. Кажется, что
мрачные ворота зимы остались приоткрытыми и оттуда вырывается ветер. Весной
1832 года -время, когда в Европе вспыхнула первая в нынешнем столетии
страшная эпидемия, - ветры были жестокими и пронизывающими как никогда.
Приоткрылись ворота еще более леденящие, чем ворота зимы. То были ворота
гробницы. В этих северных ветрах чувствовалось дыхание холеры.

С точки зрения метеорологической, особенностью этих холодных ветров
было то, что они вовсе не исключали сильного скопления электричества в
воздухе. И той весной разражались частые грозы с громом и молнией.

Однажды вечером, когда ветер дул с такой силой, как будто возвратился
январь, и когда горожане снова надели теплые плащи, маленький Гаврош,
веселый, как всегда, хотя и дрожащий от холода в своих лохмотьях, замирая от
восхищения, стоял перед парикмахерской близ Орм -Сен -Жерве. Он был наряжен
в женскую шерстяную, неизвестно где подобранную шаль, из которой сам
соорудил себе шарф на шею. Маленький Гаврош, казалось, был очарован восковой
невестой в платье с открытым лифом, с венком из флер -д'оранжа, которая
вращалась в окне между двух кенкетов, улыбаясь прохожим. На самом деле он
наблюдал за парикмахерской, соображая, не удастся ли ему "слямзить" с
витрины кусок мыла, чтобы потом продать его за одно су парикмахеру из
предместья. Ему нередко случалось позавтракать с помощью такого вот кусочка.
Он называл этот род работы, к которому имел призвание, "брить брадобреев".

Созерцая невесту и посматривая на кусок мыла, он бормотал:

- Во вторник... Нет, не во вторник... Разве во вторник?.. А может, и во
вторник... Да, во вторник.

К чему относился этот монолог, так и осталось невыясненным.

Если он имел отношение к последнему обеду Гавроша, то с тех пор прошло
уже три дня, так как сегодня была пятница.

Цирюльник, бривший постоянного клиента в своей хорошо натопленной
цирюльне, время от времени искоса поглядывал на этого врага, на этого
наглого озябшего мальчишку, руки которого были засунуты в карманы, а мысли,
по-видимому, бродили бог весть где.

Покамест Гаврош изучал невесту, витрину и виндзорское мыло, двое ребят,
один меньше другого и оба меньше его, довольно чисто одетые, один лет семи,
другой лет пяти, робко повернули дверную ручку и, войдя в цирюльню,,
попросили чего-то, может быть, милостыни, жалобным шепотом, больше похожим
на стону чем на мольбу. Они говорили оба одновременно, в разобрать их слова
было невозможно, потому что голос младшего прерывали рыдания, а старший
стучал зубами от холода. Рассвирепевший цирюльник, не выпуская бритвы,
обернулся к ним и, подталкивая старшего правой рукой, а младшего коленом,
выпроводил их да улицу и запер дверь.

- Только холоду зря напустили! - проворчал он.

Дети, плача, пошли дальше. Тем временем надвинулась туча, заморосил
дождь. Гаврош догнал их и спросил:

- Что с вами стряслось, птенцы?

- Мы не знаем, где нам спать, - ответил старший.

- Только-то? - удивился Гаврош. - Подумаешь, большое дело! Стоит из-за
этого реветь. Глупыши!

Сохраняя вид слегка насмешливого превосходства, он принял
снисходительно мягкий тон растроганного начальника:

- Пошли за мной, малявки.

- Хорошо, сударь, - сказал старший.

Двое детей послушно последовали за ним, как последовали бы за
архиепископом. Они даже перестали плакать.

Гаврош пошел по улице Сент -Антуан, по направлению к Бастилии.

На ходу он обернулся и бросил негодующий взгляд на цирюльню.

- Экий бесчувственный! Настоящая вобла! - бросил он - Верно,
англичанишка какой-нибудь.

Гулящая девица, увидев трех мальчишек, идущих гуськом, с Гаврошем во
главе, разразилась громким смехом, из чего явствовало, что она относится к
этой компании неуважительно.

- Здравствуйте, мамзель Для -всех! -приветствовал ее Гаврош.

Минуту спустя, вспомнив опять парикмахера, он прибавил:

- Я ошибся насчет той скотины: это не вобла, а кобра. Эй, брадобрей, я
найду слесарей, мы приладим тебе погремушку на хвост!

Парикмахер пробудил в нем воинственность. Перепрыгивая через ручей, он
обратился к бородатой привратнице, стоявшей с метлой в руках и достойной
встретить Фауста на Брокене:

- Сударыня! Вы всегда выезжаете на собственной лошади?

И тут же забрызгал грязью лакированные сапоги какого-то прохожего.

- Шалопай! - крикнул взбешенный прохожий.

Гаврош высунул нос из своей шали.

- На кого изволите жаловаться?

- На тебя, - ответил прохожий.

- Контора закрыта ,- выпалил Гаврош. - Я больше не принимаю жалоб.

Идя дальше, он заметил под воротами закоченевшую нищенку лет
тринадцати-четырнадцати в такой короткой одежонке, что видны были ее колени.
Она выросла из своих нарядов. Рост может сыграть злую шутку. Юбка становится
короткой к тому времени, когда нагота становится неприличной.

- Бедняжка! -сказал Гаврош. -У ихней братии и штанов-то нету. Замерзла
небось. На, держи!

Размотав на шее теплую шерстяную ткань, он накинул ее на худые,
посиневшие плечики нищенки, и шарф снова превратился в шаль.

Девочка изумленно посмотрела на него и приняла шаль молча. На известной
ступени нужды бедняк, отупев, не жалуется больше на зло и не благодарит за
добро.

- Бр-р-р! - застучал зубами Гаврош, дрожа сильнее, чем святой Мартин,
который сохранил по крайней мере половину своего плаща.

При этом "бр-р-р" дождь, словно еще сильней обозлившись, полил как из
ведра. Так злые небеса наказуют за добрые деяния.

- Ах так? - воскликнул Гаврош. - Это еще что такое? Опять полил?
Господи боже! Если так будет продолжаться, я отказываюсь платить за воду!

И он опять зашагал.

- Ну ничего, - прибавил он, взглянув на нищенку, съежившуюся под шалью,
- у нее надежная шкурка. - И, взглянув на тучу, крикнул!

- Вот тебя и провели!

Дети старались поспевать за ним.

Когда они проходили мимо одной из витрин, забранных частой решеткой,
-это была булочная, ибо хлеб, подобно золоту, держат за железной решеткой, -
Гаврош обернулся:

- Да, вот что, малыши, вы обедали?

- Мы с утра ничего не ели, сударь, - ответил старший.

- Значит, у вас нет ни отца, ни матери? - с величественным видом
спросил Гаврош.

- Извините, сударь, у нас есть и папа и мама, только мы не знаем, где
они.

- Иной раз это лучше, чем знать, - заметил Гаврош - он был мыслителем.

- Вот уже два часа как мы идем, - продолжал старший, - мы искали
чего-нибудь около тумб, но ничего не нашли.

- Знаю, - сказал Гаврош. - Собаки подобрали, они все пожирают.

И, помолчав, прибавил:

- Так, значит, мы потеряли родителей. И мы не знаем, что нам делать.
Это никуда не годится, ребята. Заблудиться, когда ты уже в летах! Нужно,
однако, пожевать чего-нибудь.

Больше вопросов он им не задавал. Остаться без жилья - что может быть
проще?

Старший мальчуган, к которому почти вернулась свойственная детству
беззаботность, воскликнул:

- Смешно! Ведь мама-то говорила, что в вербное воскресенье поведет нас
за освященной вербой...

- Для порки, - закончил Гаврош.

- Моя мама, - начал снова старший, - настоящая дама, она живет с
мамзель Мисс...

- Фу-ты-ну-ты - ножки-гнуты, - подхватил Гаврош.

Тут он остановился и стал рыться и шарить во всех тайниках своих
лохмотьев.

Наконец он поднял голову с видом, долженствовавшим выражать лишь
удовлетворение, но на самом деле торжествующим.

- Спокойствие, младенцы! Хватит на ужин всем троим.

Не дав малюткам времени изумиться, он втолкнул их обоих в булочную,
швырнул свое су на прилавок и крикнул:

- Продавец, на пять сантимов хлеба!