Чтение 154–й страницы книги ~Проза и ессе, переводы~

из трех сравнений, и все они связаны как раз с потерей фокуса. Точнее
говоря, они связаны с отходом в бесконечность. Но прежде всего они связаны
друг с другом:

Она уже была распущена, как длинные волосы,

и раздана на все стороны, как пролившийся дождь,

и растрачена, как изобильные запасы.

Волосы - по-видимому, по-прежнему светлые, распускаются - по-видимому, на
ночь - по-видимому, означающую ночь вечную; их пряди - по-видимому,
седеющие, становятся дождем, затмевающим своими подобными волосам нитями
горизонт до такой степени, что он превращается в отдаленное изобилие.

В принципе, это та же самая модель, которая дала нам сферу в начале
стихотворения и концентрические ярусы вселенной, порожденной лирою Орфея в
середине, только геометрический чертеж заменен здесь простым карандашным
рисунком. Это видение предельн ого расточения не имеет себе равных. По
крайней мере, не имеет равных строка "раздана на все стороны, как
пролившийся дождь". Это, конечно, пространственное изображение бесконечности
- но именно так бесконечность, по определению временна'я, часто предст ает
смертным: у нее практически нет другого выбора.

Поэтому описать ее можно только с нашего - то есть дольнего - конца. К
его величайшей чести, Рильке сумел удлинить эту перспективу: эти строки
несут в себе открытость Аида, его развертывание, если угодно, и притом
скорее в утопическое, нежели а рхеологическое, измерение.

Ну, как минимум, органическое. Не расставаясь с идеей "запасов", наш поэт
завершает свое описание героини в следующей строке: "она уже стала корнем",
прочно пересаживая ее в свои "копи душ", среди тех самых корней, где "ключом
била кровь, которая

течет к людям". Это знак, что стихотворение возвращается к своей сюжетной
линии.

XXXVI

Итак, экспликация персонажей завершена. Теперь они могут вступить во
взаимодействие. Конечно, мы знаем, что произойдет дальше, и если мы
продолжаем читать это стихотворение, то на это есть две причины. Во-первых,
потому что поэт сказал нам, с [ке м] это произойдет, во-вторых, потому что
мы хотим знать [почему].

Миф, как мы уже говорили, это жанр откровения, ибо мифы проливают свет на
силы, которые, грубо говоря, управляют человеческими судьбами. Боги и герои,
их населяющие, это, по сути, когда более, когда менее осязаемые дублеры или
подставные лица эти х сил. И сколь бы стереоскопически или осязаемо ни
изображал их поэт, в конечном счете результат может оказаться декоративным,
в особенности если автор одержим совершенством деталей или если он
отождествляет себя с одним или несколькими персонажами сюжет а - в таком
случае это превращается в poe`me a` clef.*(13) В этом случае поэт придает
силам, представителями которых выступают его персонажи, неустойчивость,
чуждую присущей им логике или изменчивости. Проще говоря, это уже история
для узкого внутреннег о круга. А силы эти - вещь внешняя. Как мы видели,
Рильке с самого начала предохраняет себя от излишней близости к Орфею.
Поэтому опасность, которая ему грозит, заключается в чрезмерном внимании к
деталям, в особенности в случае Эвридики. К счастью, дет али здесь носят
метафизический характер и хотя бы уже по этой причине сопротивляются
разработке. Короче говоря, его беспристрастие в отношении своего материала
сходно с беспристрастием самих этих сил. В сочетании с изначально заданной
непредсказуемостью каждого следующего слова в стихотворении, это приводит
чуть ли не к родству автора, если не его равенству, с этими силами. Так или
иначе, это дает ему возможность стать средством для их самовыражения, то
есть - откровения, и уж он не упустит такого случ ая.

XXXVII

Первый такой случай представляется прямо сейчас - его подсказывает сюжет.
Но как раз сюжет с его потребностью в финале и развязке уводит автора в
сторону.

И когда внезапно

бог ее остановил и, страдальчески

воскликнув, произнес слова: "Он обернулся!" -

она ничего не поняла и тихо спросила: "Кто?"

Это ошеломляющая сцена. Односложное "кто" - это собственный голос
забвения, самый последний выдох. Ибо силы, боги, абстрактные энергии и
проч., как правило, оперируют односложными словами - в частности, по этому
признаку их и можно распознать в

повседневной реальности.

Ham поэт запросто мог бы остановиться на этом моменте откровения, будь
стих рифмованным. Но поскольку он работал с белым стихом, он был лишен
эвфонической законченности, которую обеспечивает рифма, и был вынужден
отпустить на волю огромность, сжа тую в единственный гласный слова "кто".

Вспомните, что оборот Орфея - ключевой момент мифа. Вспомните. что стих
значит "поворот". Вспомните, главное, что запрет богов гласил: "Не
оборачивайся". Применительно к Орфею это значит: "В царстве мертвых не веди
себя, как поэт". Или же, если на то пошло, как стих. А он ведет себя именно
так, потому что иначе он не может, потому что стих - его вторая натура, а
может быть, первая. По этой причине он оборачивается и, бустрофедон или не
бустрофедон, его сознание и его взгляд идут обратно, наруш ая запрет.
Расплата за это - Эвридикино "Кто?". По-английски, во всяком случае, это
могло бы быть зарифмовано.

XXXVIII

И будь оно зарифмовано, стихотворение с тем же успехом могло бы здесь
закончиться. На ноте эвфонической финальности и вокальном эквиваленте
отдаленной угрозы, звучащей в "у" (who - кто).

Оно, однако, продолжается не только потому, что написано белым стихом,
по-немецки, или из соображений композиции нуждается в развязке, - хотя и
этого было бы достаточно. Продолжается оно потому, что у Рильке остались в
запасе еще две вещи. Одна из них в высшей степени личная, другая принадлежит
мифу.

Начнем с личной. Здесь мы ступаем на зыбкую почву догадок. Во-первых, я
думаю, что слова "она ничего не поняла и тихо спросила: Кто?" - основаны на
личном опыте поэта - назовем это опытом романтического отчуждения. Вообще
говоря, все это стихот ворение можно было бы истолковать как метафору
расставания двух участников романтического союза, причем инициатива здесь
принадлежит женщине, а желание восстановить все, как было, - мужчине,
который, естественно, был бы авторским alter ego.

Есть много доводов против такой интерпретации. Некоторые из них были
упомянуты выше, в том числе боязнь самовозвеличивания, явно выраженная у
нашего автора. Тем не менее, не следует целиком исключать подобную
интерпретацию - именно из-за того, ч то он отдавал себе отчет в такой
возможности, и еще потому, что не следует исключать и возможность того, что
этот союз распался по его вине.

Теперь, представив себе, что здесь присутствует элемент личного опыта, мы
должны сделать следующий логический шаг и представить себе конкретный
контекст и психологическую значимость реплики героини в этом стихотворении.

Это не так уж сложно. Поставьте себя на место любого отвергнутого
влюбленного и представьте себе, что вы, ну, например, дождливым вечером,
после длительной разлуки, проходя мимо слишком хорошо вам знакомого входа в
дом любимой, останавливаетесь и

нажимаете на кнопку звонка. И представьте себе голос, звучащий, скажем, в
домофоне, который спрашивает, кто там, и представьте себе, как вы отвечаете:
"Это я, Джон". И представьте себе, что этот голос, знакомый вам во всех его
малейших модуляциях, возвр ащается к вам тихим, бесцветным: "Кто?"

Тогда вы подумаете даже не столько, что вас забыли, сколько, что вам есть
замена. В вашем положении это наихудшее из возможных объяснений вопроса
"Кто?" - и вы готовы его принять. Правы вы или нет - другое дело. Но если
когда-нибудь окажется, ч то вы сочиняете стихотворение об отчуждении или же
о наихудшем из всего, что может случиться с человеком - например, о смерти,
вы, вполне возможно, решите воспользоваться этим своим опытом, так сказать,
для местного колорита. Тем более, что когда тебя з аменяют, редко знаешь,
кем.

XXXIX

Может быть, именно такой - а может быть, и какой-то иной - опыт,
кроющийся за этой строкой, и привел Рильке к постижению природы сил,
управляющих разлучением Орфея и Эвридики. У него ушло еще семь строк, чтобы
вернуться собственно к сюжету мифа , но результат стоил задержки.

А сюжет мифа таков:

Орфея и Эвридику, по-видимому, притягивают противоположно направленные
враждующие силы: его - к жизни, ее - к смерти. То есть на него претендует
конечное, на нее же - бесконечность. По видимости, между этими двумя силами
имеется некоторое подо бие равенства, причем жизнь, вероятно, отчасти берет
верх над смертью, ибо эта последняя позволяет первой вторгнуться в свои
владения. А может быть, все наоборот, и Плутон с Персефоной позволяют Орфею
войти в Аид, чтобы забрать жену и увести ее обратно в

жизнь, именно поскольку они уверены, что он потерпит неудачу. Может быть,
даже наложенный ими запрет (не оборачиваться и не смотреть назад) отражает
их опасение, что Орфей найдет их царство слишком соблазнительным, чтобы