ней, что-то выше человечества и Земли.
Липкая краска плохо поддавалась этим средствам, холодная вода скатывалась с
неё. Иннокентий сосредоточенно тёр намыленной щёткой кончики пальцев, и не
спрашивал себя, насколько логично, что баня была до снятия отпечатков.
формула:
всю напролёт её не спал, и так много самых разных мыслей протолпилось сквозь
его голову за эту ночь, как в обыденной спокойной жизни не бывает за месяц.
Был простор поразмыслить и во время долгого спарывания золотого шитья с
дипломатического мундира, и во время полуголого сидения в бане и во многих
боксах, смененных за ночь.
-- но, раз арестовав, его отсюда уже не выпустят. Лапу Сталина он знал --
она никого не возвращала к жизни. Впереди был или расстрел или пожизненное
одиночное заключение. Что-нибудь остужающее кровь, вроде Сухановского
монастыря, о котором ходят легенды. Это будет не шлиссельбургский приют для
престарелых -- запретят днём сидеть, запретят годами говорить -- и никто
никогда не узнает о нём, и сам он не будет знать ни о чём в мире, хотя бы
целые континенты меняли флаги или высадились бы люди на луне. А в последний
день, когда сталинскую банду заарканят для второго Нюрнберга -- Иннокентия и
его безгласных соседей по монастырскому коридору перестреляют в одиночках,
как уже расстреливали, отступая, коммунисты -- в 41-м, нацисты -- в 45-м.
двери, нарушающему его одиночество, его непривычное сидение в западне.
Сейчас наоборот -- хотелось додумать некую важную, ещё не уловленную им
мысль -- и он рад был, что его отвели в прежний бокс и долго не беспокоили,
хотя непрестанно подсматривали в глазок.
проступило, что он думал и читал днём:
нашей жизни достаточным, чтоб обойти весь круг достижимых наслаждений..."
женщины, вино, путешествия -- но все эти наслаждения он бы швырнул сейчас в
преисподнюю за одну только справедливость! Дожить до конца этой шайки и
послушать её жалкий лепет на суде!
блага: свободы говорить, что думаешь, свободы явного общения с равными по
уму людьми. Неизвестных ни в лицо, ни по имени -- сколько их было здесь, за
кирпичными перегородками этого здания! И как обидно умереть, не обменявшись
с ними умом и душой!
застойно-благополучные эпохи!
казалось всё, что выплывало из тьмы памяти. Явственно вспомнилось:
незначительно, значительное -- непродолжительно."
распрямить, вытянуть ног, это какое страдание -- продолжительное или
непродолжительное? незначительное или значительное? Или -- десять лет в
одиночке и ни слова вслух?..
второй час ночи. Сейчас может быть уже и третий. Вздорная мысль теперь
вклинилась в голову, вытесняя серьёзные: его часы положили в камеру
хранения, до конца завода они ещё будут идти, потом остановятся -- и никто
больше не будет их заводить, и с этим положением стрелок они дождутся или
смерти хозяина или конфискации себя в числе всего имущества. Так вот
интересно, сколько ж они будут тогда показывать?
всего, что нет: сразу же явились к ней с обыском. Огромная квартира! Там
пятерым человекам не переворошить за ночь. А что найдут, дураки?..
отмежёвываться!
щуплый белотелый Иннокентий пытался спасти цивилизацию!
стороны. Идеи сливаются, у них своя жизнь.
границы, армии. Созовут мировой парламент. Изберут президента планеты. Он
обнажит голову перед человечеством и скажет:
за то, что не попорчены были в прожарке. В раствор двери, отклоняя
коридорного, проник смуглый лихой (где набирали этих гвардейцев? для каких
тягот?) старшина с голубыми погонами и, сверяясь с бумажкой, спросил:
несколько ступенек. Не ведут ли расстреливать? -- вступила мысль. Говорят,
расстреливают всегда в подвалах и всегда ночью.
тогда выдавали три квитанции? Нет, не расстрел ещё!
другом.)
тёмный тамбур вывел к лифту. Какая-то женщина с кипой выглаженного
серовато-желтоватого белья стояла сбоку и смотрела, как Иннокентия вводили в
лифт. И хотя эта молодая прачка была некрасива, низка по общественному
положению и смотрела на Иннокентия тем же непроницаемым, равнодушно-каменным
взглядом, как и все механические кукло-люди Лубянки, но Иннокентию при ней,
как и при девушках из камер хранения, приносивших розовую, голубую и белую
квитанцию, стало больно, что она видит его в таком растерзанном и жалком
состоянии и может подумать о нём с нелестным сожалением.
-- "хранить вечно!"...
обозначено.
таинственную машину, которая перемалывала кости за стеной его бокса.
сразу же -- в широкий коридор, где мелькало много надзирателей с небесными
погонами и белыми лычками. Один из них запер Иннокентия в бокс без номера,
на этот раз просторный, с десяток квадратных метров, неярко освещённый, со
стенами, сплошь выкрашенными оливковой масляной краской. Бокс этот или
камера вся была пуста, казалась не очень чистой, в ней был истёртый
цементный пол, к тому же и прохладно, это усиливало общую неприютность. Был
и здесь глазок.
надзиратели непрерывно приходили и уходили. Внутренняя тюрьма жила большой
ночной жизнью.
ослепительном жарком боксе • 8 -- и терзался оттого, что там негде протянуть
ног, свет режет глаза и дышать тяжело. Теперь он понял свою ошибку, понял,
что будет жить в этом просторном неприютном безномерном боксе -- и страдал,
что ноги будут зябнуть от цементного пола, постоянное снование и шарканье за
дверьми будет раздражать, а недостаток света -- угнетать. Как здесь