телефона. Завернулся в шинель, съежился. Шинель принесло водою, он ее
высушил на солнце, выхлопал о камни, но сукно так напиталось духом
мертвечины, что не вытрясешь его, не вымоешь. Пахнет грешный человек пуще
всякой скотины, потому что жрет всякую всячину. Хуже это всякой липучей
болезни. О чем бы ты ни старался думать, как бы ни увиливал, мысль
обязательно повернется к еде. Ломкая полынь похрустела под усохшим задом
Лешки, умялась, перестала колоться, и он перестал шевелиться. Слышнее
сделалось вшей в паху, под мышками, особенно под поясом -- жжет, чешется
тело, шею будто ожогом опетляло. Когда он увидел убитого Васконяна, подумал:
что за бурая петля у того на шее? Теперь сам ею обзавелся. Пусть едят.
Немцев тоже едят. У них вши задумчивые, вальяжные. Наши -- юркие, с круглой
черненькой жопкой, неустанную труженицу напоминают, поднялись вот ни свет ни
заря, работают, жрут...
телеграфных столбах. На другом, на живом берегу, телефонисты тревожили
постоянную жгучую тему -- трепались про баб -- голодной куме все хлеб на
уме. Телефонист с девятки без негодования, но с завистью рассказывал, как
командир дивизиона, сей ночью залучив в блиндаж сестреницу медицинскую,
угощал ее и занимался с нею на соломе под шинелью энтим делом, не глядя на
то, что телефонист тут дежурит, -- за человека не считает иль уж так
оголодал, что не до человека ему. Как и всякий здоровый парень, готовый уже
быть мужиком, любивший уже Томку, в другое время слушал бы Лешка охотно
солдатский вольный разговор, но ныне не манило даже и слушать завлекательный
треп. Достать из тряпицы плотвичку да погрызть? Однако при одной мысли о
сырой рыбе в животе протестующе забурлило, под ложечку подкатила тошнота.
Дежурство привычное, связист заставлял себя думать о чем-нибудь приятном, ну
хотя бы про ту же Томку, но ярко воскресала не она сама, а ее изобильное
угощение. И эта попытка отвлечься не удалась, не продраться памятью к Томке,
воспоминанье о которой всегда высветляло в нем добрые чувства. Шурочка вот
забылась, сразу и навсегда. Оттого забылась, что не было с нею, как с
Томкой.
коленях.
постой, товарищ, винтовку опусти! Ты не врага встречаешь, а друга встретил
ты! Такой же я рабочий, как твой отец и брат... кто нас поссорить хочет, для
тех... -- Шорохов щелкнул его по лбу: -- Понял? Для тех оставь заряд! Помню!
-- удивился сам себе Шорохов, шарясь в брезентовом мешке. -- Когда учил-то
стишок? Еще на Мезени. Во, память, бля! Где пообедаю, туда и ужинать спешу!
Ха-а-ха-ха-а!.. На, рубай! -- и уже заполненным ртом пробубнил: --
Пользуйся!
потрясение, но зубы уже кусали, хватали хлеб. Давясь, задыхаясь, Лешка
глотал его, забивая рот до отказа. В дыхательное горло попала крошка,
связист поперхнулся.
руки готов был протянуть за подаянием, не интересуясь: откуда, где добыл
такие богатства Шорохов? Как ему харч достался? Сунув в ладони Лешки галету,
пальцем мазнув на нее масла из пайковой пластмассовой баночки, Шорохов
простонал:
А-ах, падла! Табаку нету! Все не предусмотришь. Надо было пришить арийца.
Спит в землянке, едало расшаперил...
Истомился. На посту, небось, был ночью, так и поковырялся бы у него в зубах
косарем. Ну хоть еще раз ползи. Хорошо, догадался на хапок шнапсу выпить,
унес в курсаке -- не выплещется. Э-эх, на верхосытку махры бы иль
листовухи!..
получалось заискивающе.
початую пачку галет, самодовольно хмыкнул Шорохов. -- Тройная проволочка,
овчарка -- человекодавы, охраншыки, нашенски, архангело-вологодские, на три
метра в землю зрящие... за невыход на работу кандей без отопления... за
пайку -- смерть, за невыполнение нормы, за сопротивление, за разговоры в
строю, за нарушение режима -- смерть... смерть... смерть. Тут, кореш, можно
и нужно жить. Но я существовать без табаку и выпивки не могу... Тем паче --
все это рядом, выдается задарма...-- Шорохов явно намечал пойти в поиски
вторично. Передохнет маленько и... "Надо же дорезать чужестранца-то,
нехорошо оставлять подранка -- угодье засоряется"... -- Будто на вечерку
сходил человек, девку потискал да по пути в чужой огород забрался, огурцов
нарвал...
сытость и чувство исполненного долга расслабили его, и он замертво уснул в
твердой уверенности: коли потребуется, сменщик, им облагодетельствованный,
можно сказать, от голодной смерти спасенный, сутки отдежурит. Может, Шорохов
и не думал так, но Лешке-то мнилось всякое, дрема тоже долила его, и, чтобы
не уснуть, он часто делал поверки.
раз выходил на линию -- перебивало то свою, одинцовскую, связь, чаще других
конец, поданный в штаб полка, обрывало и накоротко включившуюся связь к
Щусю. Шорохов безмятежно спал, отвернувшись лицом к неровно стесанной
лопатами стене ровика, никакой войны не чуял, никаких снов не видел.
негодность куски провода. Воспользоваться привычной и невинной
находчивостью, стало быть, отхватить кусок провода из соседней линии иль
даже смотать на катушку провод у рот открывшего соседа нельзя было. По
соседству, где и поперек, лежала и работала вражеская связь, трофейный
провод выручал пока. Связистам было приказано не только не воровать немецкий
провод, но даже не изолировать стыки нашей, отечественной, изолентой. По
ней, сделанной не иначе как в артели инвалидов или в арестантских лагерях,
мохрящейся нитками, неровной, с быстро отмокающей клеепропиткой, в воде и на
солнце делающейся просто тряпицей, -- по ней немецкие связисты мигом узнают
-- чья красуется работа и что сию, совсем уже классную продукцию изладили
стахановцы.
бегущего по линии, -- в бой не вступай, тырься, линию не демаскируй.
того, что нарушил дисциплину, -- один на линию вышел, так еще на беду свою
курил во время работы. За коробок спичечный, наполненный махрой, свово
брата-русака запорол на Колыме Шорохов, а уж врага-то, фашиста-то, оккупанта
народ и партия призывают всечасно и всеместно уничтожать. Где увидишь, там
его, значит, и дави. И за почти полную пачку дешевеньких сигарет, а еще за
зажигалку, за носовой платок и за сумочку со связистским прибором враг
поплатился жизнью. Зарезав врага, грузного, пожилого, Шорохов сволок его в
овраг, засунул в щель меж комков, прикопал землею. Старый лагерный волк
привык делать дело чисто.
пришлось поднять укоротившуюся линию, и было-то метров десять-двадцать, но
немцы пристреляли его, и батальонные малокалиберные минометы все здесь, меж
оврагами, изрыли, изъязвили, и, когда впереди, затем сзади связиста, коротко
взвизгнув, взорвались две мины, он понял, что третья будет его, сиганул
вниз, в овраг, на лету его подхватило волной, в полете обдало словно бы
банным, горячим паром, обжигающим листом веника хлестануло в лицо.
устал и издерган, сообразил бы третью мину перележать в воронке, в щелочку
земляную туловищем засунулся бы, за мертвого связиста залег -- там их
валялось изрядно -- не раз и не два ведь за трупами скрывался. Хлестанет,
бывало, по трупу пулями, и поползешь, волоча на себе трофейное добро, жижу,
белых червей, но живой всегда ототрется, отплюется, тем паче что под боком
Черевинка -- полощись, отмывайся, сколько душеньке твоей угодно. Это тебе не
Сальские степи, где, ребята говорили, за глоток воды жизнь готовы были
отдать люди. Он знал, твердо знал: лежащего, к родной земле припавшего
солдатика трудно угробить, но во весь, пусть и невеликий рост бегущего или
маячащего -- сшибут запросто. Боец, если опытный боец, должен уметь
почувствовать свою пулю, брызги осколков, мгновенно увернуться от них.
Опытный боец должен знать, где, когда бежать, сидеть, ползти или не
двигаться вовсе, приняв позу мертвого человека. Вернее всего спектакль
делать там, где много убитых, -- затеряешься среди покойных братиков, в
одежонке, сделавшейся к осени под цвет земли.
мудрости, да вот выдохся, великая солдатская сообразиловка, эта
палочка-выручалочка, помощница и подлинная командирша, -- притупилась в нем,
сломалась ли, и потому лежал он в сизых комках на дне оврага, в изгорелой
грязной телогрейке, в бесцветных, чиненых-перечиненых штанах, в дыроватых
сапогах, стащенных с кого-то дедом Финифатьевым, лежал и чувствовал, что
остывает на нем нижняя рубаха и кальсоны, которые так выручили его, когда
он, накупавшись в реке, снял с себя все мокрое, переоделся в сухое и хоть
чуточку согрелся. Когда же это было? Давно было, однако, век назад.
становилось бесчувственным, но все искало место поудобней, поглубже,
Верещагин Олег
Якубенко Николай
Белов Вольф
Херберт Фрэнк
Акунин Борис
Громыко Ольга