ладонью, я торопливо сообщила ему необычайную новость.
выше. Не сердитесь на меня, это я на радостях хлопнул. Я, между прочим, вас
люблю, честное слово.
сказала, что очень люблю и уважаю его. И мы простились, пожелав друг другу
доброй ночи.
Он ничего не знал о письме, которое мы с Рубакиным послали Генеральному
Прокурору, но он, разумеется, прекрасно знал о непреодолимой склонности
Скрыпаченко к "анонимной литературе" и, вероятно, не раз подумывал о том,
что эта склонность сыграла заметную роль в аресте Андрея.
пространный объяснительный комментарий, но я только прибавила:
когда Рамазанов вернулся к шахматам и вечер пошел своим чередом.
смятение! Крупенский уже, без сомнения, бросился к шефу, а шеф не в форме,
шеф болен. Одно огорчение за другим. Жена есть жена, и все-таки неприятно,
когда жена, какова бы она ни была, бросается в пролет лестницы и разбивается
насмерть. Теперь Скрыпаченко. Что значит это крушение? В чем он промахнулся,
с кем не поладил? А впрочем, шеф не особенно удивлен, что этот сомнительный
и всегда производивший какое-то неприятное впечатление субъект исключен из
партии и снят с поста директора института. Скрыпаченкам не место в науке. И
Крупенский, нервно сощурившись, зажигая папиросу от папиросы, смотрит на
шефа: "Что ты сделаешь, если надо мной разразится гроза? Тоже продашь?
Попробуй! Обойдется дороже".
начало, как говорится. Взялись за Скрыпаченко, доберутся и до других. Ох,
поскорей бы! А что, если его исключили из партии в связи с делом Андрея?
Здесь нет ничего невозможного. Прокурор мог переслать наше письмо в ЦК, и не
то что мог, а был обязан, потому что мы опирались на проверенные,
неопровержимые факты".
шагать из угла в угол, крепко сжимая виски. "Но почему, собственно говоря, я
думаю, что это так? Разве мало было за Скрыпаченко и других преступлений?"
это знала, - когда не дед, а я провожала его.
он еще не уснул. В комнате было не очень темно. Дед с внуком спали при
открытой форточке, и на ночь приходилось поднимать бумажную штору. Мне
показалось, что у Павлика чуть-чуть дрогнули веки, когда я наклонилась над
ним - не спит? Но он ровно дышал, и я подумала, что ошиблась.
принимать снотворного: "Ну, еще хоть час. Лучше помучиться, чем проснуться с
туманной, тупой головой".
почудился легкий звон - такой легкий и нежный, как это бывает только во сне.
Он был нисколько не похож на звонок у парадной, и мне стало смешно, потому
что это был не звонок у парадной, а родник, бьющийся в зеленой ложбине. Но
он повторился, и как ни жаль было расставаться со сном, а приходилось,
потому что отец проснулся и стоял в дверях моей комнаты, испуганный, в
большом, запахнутом вдвое халате Андрея.
визит? Отец хотел зажечь свет в передней, я остановила его и, прислушиваясь,
постояла у двери. Тишина. Нет, шепот. Кто-то негромко разговаривал на
площадке, и мне, быть может, удалось бы расслышать - дверь была тонкая, -
если бы сердце не билось так непростительно громко. Тишина. Потом снова
звонок. Голоса.
что я стою босиком, прислушиваясь и стараясь унять стучавшее, как колокол,
сердце.
что нужно было подождать до утра.
какие они большие - и, едва войдя, стали, перебивая друг друга,
расспрашивать об Андрее.
не написали нам? Лиза приехала бы, она давно освободилась, в июне!
только знали!
крыльях, чтобы помочь мне, и теперь тревожно хлопотавших вокруг меня, потому
что я все-таки не удержалась и немного всплакнула.
же вы стоите, раздевайтесь, идите сюда, скорее, скорее!
было что-то набросано, и уже невозможно было вообразить, что только что была
ночь и все в доме спали. Правда, ночь еще продолжалась, и нужно было прежде
всего устроить гостей, тем более что Елизавета Сергеевна проговорилась, что
ей было нехорошо в самолете. Но это была уже совсем другая ночь и другой дом
- дом с Митей и Елизаветой Сергеевной. Я выпроводила Агашу на кухню, уложила
отца, и мы, наконец, остались втроем - я и милые нежданные гости, на которых
я не могла наглядеться,
начала с конца, потому что это было, без сомнения, важнее всего. Мне
хотелось, чтобы Митя и Елизавета Сергеевна поняли и оценили все
предположения, мелькнувшие передо мной, когда позвонил Коломнин.
что касалось судьбы самого близкого на земле человека? Все было связано,
переплетено - вольно и невольно - и, упомянув, что Рубакин две недели ходил
с перевязанной правой рукой, я должна была подробно рассказать о том, что
произошло в институте. Но о чем бы я ни рассказывала, как в стену, упиралась
я в ту ночь, когда ко мне приехала Глафира Сергеевна. Может быть, лучше было
не говорить Мите о том, что случилось в ту ночь, или сказать в другой раз?
Должно быть, Елизавета Сергеевна почувствовала, что нам нужно остаться
наедине, потому что вдруг ушла - сперва в ванную, а потом, вернувшись, не
дала мне хозяйничать и сама принялась устраивать постель на диване в
столовой. Она хотела поднять чемодан, Митя шумно сорвался со стула, отнял,
отнес - и я поняла, почему она так смутилась, упомянув, что ей было дурно в
дороге. Елизавета Сергеевна ждала ребенка.
энергично-хмурое, со сдвинутыми бровями.
Глафира Сергеевна говорила о нем. - Когда я был у нее перед отъездом, у меня
мелькнула мысль, что все это кончится плохо. Это был пустой дом, и пустота
была угнетающей, безнадежной. Тогда она сказала мне, что прочитала рассказ,
не помню чей, в котором мордвин, чтобы отомстить обидчику, вешается у него
на воротах. И прибавила, что ведь, в сущности, это только кажется, что нужно
жить во что бы то ни стало.
припомнилось мне, - насколько, впрочем, была способна любить". Сказать? Но
дверь в столовую была открыта, и, взглянув на Елизавету Сергеевну, которая,
постелив на диване, прошлась по комнате еще по-прежнему плавной, но
потяжелевшей походкой, я промолчала.
еще много. Митя, я совсем забыла. Что случилось у вас в экспедиции? Очень
странные слухи донеслись до Москвы. Мне даже казалось одно время, что все
вокруг знают что-то о вас, а мне не хотят говорить. Что это было?
оказалось, что это была не чума, а туляремия. Напугала до смерти. - Он
глазами показал на жену.
надеясь больше уснуть, а только дожидаясь уже недалекого утра. И
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Суворов Виктор
Ильин Андрей