баранье сало. Его долго рвало потом. Жижа текла изо рта и ноздрей.
Наказанного оставили лежать на площади, и зрители начали потихоньку
разбредаться, утратив интерес к полуживому человеческому существу,
продолжавшему, лежа в пыли, бороться со смертью. Гулямов увели тоже, и
Васька так и не ведал: оклемался ли тать? Встал ли? Или все-таки умер на
глазах утратившей к нему интерес уличной толпы?
новичков вроде Васьки. Весь боевой кул ушел к Самарканду, а недавно взятых
в армию полоняников оставили и, сведя в особые части, послали охранять
Джайхун.
повелел пропускать путников только в одну, самаркандскую, сторону. Пути
назад были заказаны всем, ежели не было нарочитого разрешения самого
Тимура. Сделано это было, как понял Васька, дабы сдержать беглецов,
пытавшихся улизнуть из плена к себе на родину. А бежали многие, и недаром
Джайхун - Аму-Дарья - стала в русских песнях той поры заговоренной рекой
Дарьей, через которую не может переправиться никто.
зимой - ледяная пыль. Умоляющие, сующие деньги, драгоценности, самих себя
предлагающие путники, ставшие будничными казни беглецов, тут же, на
берегу. Нарочитые дозоры из верных джехангиру воинов то и дело проезжали
по берегу, и горе было стороже, польстившейся на подкуп! Наказание было
для всех только одно - смерть.
можно было вырваться в ближайший городок, посидеть в чайхане, сытно
поесть, купить на час женщину. Все остальное время, ежели не резались в
кости, не толковали о Тимуре, о женщинах и делах службы, занимали думы.
Васька отупел от крови, от лицезренья человеческого отчаянья, от
однообразия службы, от вида пустыни, ото всего. Послушно, вместе с
другими, становился на молитву, бормоча после обязательного призыва к
Аллаху уцелевшие в памяти слова русских молитв. Как он, такой, мог бы
явиться теперь хотя и к своему брату? А думы были все об одном и том же.
На службе эмиру эмиров ему не светило ничего. Ежели бы еще взяли в поход!
Нет, заставляют тут, на переправе, ловить и губить таких же, как и он,
несчастных полоняников...
безопасней. А в этот день как на грех сменщик Васькин заболел, его ужалил
каракурт, и соратники повезли мужика в дальнее селение, где, по слухам,
знахарь вылечивал от смертельных укусов страшного паука.
подумал, что возвращается кто-то из своих. Но и конь был незнакомый, и
всадник в долгой сряде, в сбитом, на растрепанных косах платке,
оказавшийся женщиной... Спрашивать не надобно было, кто да почто. Поразили
синие глаза беглянки, как два чистые озера на измученном породистом лице.
кинулась ему в ноги.
русские слова. Она охватила его колени:
совсем отчаянно: - Что хошь!
повернулось что-то, впервые подумал так. Миг назад попросту сдал бы
дозорным, и вся недолга. Она стаскивала кольцо с пальца, морщась, выдирала
дорогие серьги из ушей:
верховьях, полно шел в берегах, подмывая осыпи. С конем плыть - коня
утопить. Лодку? Лодка была, да не тут, выше по течению, и взять ее... А
увидят на реке? Самому, что ли, бежать с нею? Лихорадочно и непривычно
работала мысль, а девушка неразборчиво-торопливо, слова текли как из
прорванной мошны, молила, говорила что-то, объясняла ли, вдруг, побледнев
и мигом залившись румянцем, с последним отчаянием в глазах приподняла
восточную долгую рубаху: - <Бери! - И обняла, потянула к себе и на себя: -
Бери, бери, ну! Не мужик разве!> - <Да стой, да...!> Женщины долго не было
у Васьки. Она, закрывши глаза, отдавалась с неистовой страстью, бормотала
только: <Бери, бери! Всю... Больше ничего, больше нету у меня, бери...>.
Отводя глаза, Васька наконец поднялся с земли, прислушался: так и есть!
Вдали топот.
вырытую тут ими для хранения разной надобной снасти... Конь! Забыв про
девушку, кинулся к коню, поймал за узду, привязал к коновязи, скинул
переметы - не признали б чужого жеребца! А так - свой, мол, конь, и вся
недолга... Оттащил переметы с нехитрым скарбом и снедью беглянки в кусты,
огляделся, топот был все ближе. Скоро из-за бугра показался дозор, и
дальше все пошло самым нелепым побытом. Всегда, бывало, глянут да проедут,
а тут заостанавливались, попрыгали с седел. Что, мол, один, да что у тебя?
Да кого прячешь под обрывом? Пришлось через силу гуторить, солоно острить,
хохотать, шутейно бороться со старшим, угощать копченою рыбой... Едва уже
в полных сумерках удалось спровадить дозорных далее. Совершенно
опустошенный, он постоял (кружилась голова), провожая удаляющийся топот
коней, рука поднялась сотворить крестное знамение. Потом (торопясь, еще
станет делов доставать лодку!) шагнул к ихнему укрытию:
него враз ослабли ноги и стало сухо во рту. Съехал по обрыву вниз, кинулся
к схоронке...
иное, да - не хотелось догадывать!) Позвал, даже подергал за платье,
наконец понял. Уже сгущались сумерки, по то и не увидел враз рукояти
доброго хорезмийского кинжала в груди у девушки. Верно, в те поры, как он
там шутковал с гулямами, а те прошали, кого прячет под обрывом, и не
выдержала, решила, что выдаст, и, чтобы не даваться в руки страже,
покончила с собой...
глаза, полураскрытый рот со смертью потерял свои горькие складки,
разгладились морщины усталости и горя на челе, и чудно хороша лежала перед
ним красавица беглянка, живое трепетное тело которой он всего час какой
держал в руках! Васька, робея, протянул пальцы, закрыл сказочные озерные
очи, подержал. Веки опять, как отнял руку, чуть приоткрылись, тень от
долгих ресниц упала на матово-белую, неживую уже кожу лица. Откудова тень?
Он поднял голову - всходила луна, и в лунном сиянии красота покойницы
казалась прямо страшной. Молча сидел Васька над трупом, весь закоченевши
душой, не в силах двинуть ни рукой, ни ногою. Уже прояснело на востоке, и
небо, зеленея, начало отделяться от земли, когда он встал и, поискав
заступ, пошел копать ей могилу в стороне от ихнего стана. Натужась,
перенес уже окоченевшее тело. Положил. Подумав, вдел ей в уши давешние
серьги. Хотел надеть и кольцо (серебряное, с лазоревым камнем), да решил
взять его себе, на память о девушке: все ж таки любились друг с другом!
Только уже опустив в яму, натужась, вырвал кинжал из груди, бегло подивясь
редкой твердости руки самоубийцы, кинул его, не обтирая, в засохшей крови
в могилу. Зарыв, прочел <Богородицу> (иной молитвы не знал) и тщательно
заровнял все следы. И уже окончив, ощутил, что смертно устал, устал до
того, что трудно стоять на ногах в эту ночь... И еще одно почуял в сей
миг, что у него есть родина, Русь, и он должен непременно бежать. Бежать
отсюдова, переплыв Джайхун. Конь переплывет, ежели его держать за повод!
Добраться до Сарая, беспременно разыскать Ивана и через него... Он еще не
ведал, что Ивана уже нет в Сарае, как нет и княжича Василия, но, кабы и
знал, это уже вряд ли остановило бы его. Подумалось: быть может, не стоит
ждать даже и возвращения соратников? Пойдут спросы да расспросы, не
выберешься потом! Снедь имеется, есть у него и два коня. Собрать лопотину
какую да захватить оружие... Лишь бы не воротились кмети, пока он ходит за
лодкой! А раз так, то и надобно скорей! Пока не взошло солнце да не
разогнало ветром утренний туман над <рекою Дарьей> - Джайхуном.
Рождестве Христовом и на Москве, и в иных землях. Освободилась Ростовская
кафедра: умер епископ Матфей Гречин. В Киеве, в узилище, 15 октября
преставился митрополит Дионисий. Осенью преподобный игумен Сергий ходил в
Рязань мирить князя Олега Иваныча с Дмитрием. В Литве и Польше вовсю шла
подготовка к унии... Ничего этого не знал, не ведал княжич Василий,
досиживающий второй год своего ордынского плена, но зато он твердо понял
наконец, что больше ему не выдержать. Темная ярость бродила в душе. Давеча
накричал на холопа, чуть не прибил, замахнулся на горничную девку свою,
почти с ненавистью к этой досадливой нерассуждающей плоти, в обед шваркнул
мису с перловой кашей о пол, мол, плохо сварена! Катаясь верхом давеча,
почти загнал коня. Какая-то главная пружина терпения лопнула в душе, и
теперь шла неслышная, невидимая глазу, но страшная раскрутка, которая
должна была кончиться обязательной катастрофой. Не с тем народом, не с
теми людскими характерами придумал Тохтамыш повторять тут Тимуров навычай
держать при себе заложниками сыновей вассальных государей. (В том же году
побежит из Орды, не выдержав, Василий Кирдяпа, и будет схвачен дорогой и
возвращен, и жестоко казним разноличными карами, но - побежит! А вскоре и
сам Тохтамыш поймет, что затеял не дело, и через лето отпустит последнего
из заложников, тверского княжича Александра.)
страшась расплескать то страшное, что творилось в душе. Езда по эмирам,
Афанасьев Роман
Орловский Гай Юлий
Роллинс Джеймс
Юрьев Сергей
Перумов Ник
Посняков Андрей