же обладала этой способностью -- склонностью! -- в чрезвычайно высокой
степени: я имею в виду склонность к мифологизации индивидуума. Чем
человек мельче, жальче, тем более благодарный материал он собой для
мифологизации этой представляет. Не знаю, что было ей известно о
сотрудничестве Эфрона с ГПУ, но думаю, будь ей известно даже все, она
бы от него не отшатнулась. Способность видеть смысл там, где его, по
всей видимости, нет -- профессиональная черта поэта. И Эфрона Цветаева
могла уже хотя бы потому одушевлять, что налицо была полная катастрофа
личности. Помимо всего прочего, для Цветаевой это был колоссальный
предметный урок зла, а поэт такими уроками не бросается. Марина повела
себя в этой ситуации куда более достойным образом -- и куда более
естественным! -- нежели мы вести себя приучены. Мы же -- что? Какая
первая и главная реакция, если что-то против шерсти? Если стул не
нравится -- вынести его вон из комнаты! Человек не нравится -- выгнать
его к чертовой матери! Выйти замуж, развестись, выйти замуж опять -- во
второй, третий, пятый раз! Голливуд, в общем. Марина же поняла, что
катастрофа есть катастрофа и что у катастрофы можно многому научиться.
Помимо всего прочего -- и что для нее куда важней было в ту пору --
все-таки трое детей от него; и дети получались другими, не особенно в
папу. Так ей, во всяком случае, казалось. Кроме того, дочка, которую
она не уберегла, за что, видимо, сильно казнилась -- настолько, во
всяком случае что в судьи себя Эфрону не очень-то назначать
стремилась... Сюзан Зонтаг как-то, помню, в разговоре сказала, что
первая реакция человека перед лицом катастрофы примерно следующая: где
произошла ошибка? Что следует предпринять, чтоб ситуацию эту под
контроль взять? Чтоб она не повторилась? Но есть, говорит она, и другой
вариант поведения: дать трагедии полный ход на себя, дать ей себя
раздавить. Как говорят поляки, "подложиться". И ежели ты сможешь после
этого встать на ноги -- то встанешь уже другим человеком. То есть
принцип Феникса, если угодно. Я часто эти слова Зонтаг вспоминаю.
[Волков:]
оправилась.
[Бродский:]
[Волков:]
течение многих лет. Разве не так?
[Бродский:]
авторитетно о событиях, к нему приведших, может только сам самоубийца.
[Волков:]
заинтересовал когда-то и потому, что в них оказалась замешана великая
русская певица Надежда Плевицкая. Я довольно много читал об этих людях.
Сейчас их пытаются представить идеалистами, пошедшими на "мокрые" дела
из-за идейных убеждений. На самом деле там было полно грязных
личностей, работавших и на сталинский Советский Союз, и на гитлеровскую
Германию. С их помощью устранялись независимые фигуры, которые мешали
одинаково и Сталину, и Гитлеру. Они шли в шпионаж из-за денег, из-за
привилегий, некоторые -- в погоне за властью. Какой уж там идеализм.
[Бродский:]
В молодости -- амбиции, надежды, пятое-десятое. А потом все кончается
тем, что играешь в Праге в каком-то любительском театре. Дальше что
делать? Либо руки на себя накладывать, либо на службу куда-нибудь идти.
Почему именно в ГПУ? Потому что традиция семейная -- антимонархическая.
Потому что с Белой армией ушел из России почти пацаном. *(4) А как
подрос да насмотрелся на всех этих защитников отечества в эмиграции, то
только в противоположную сторону и можно было податься. Плюс еще все
это сменовеховство, евразийство, Бердяев, Устрялов. Лучшие же умы
все-таки, идея огосударствливания коммунизма. "Державность"! Не говоря
уже о том, что в шпионах-то легче, чем у конвейера на каком-нибудь
"Рено" уродоваться. Да и вообще, быть мужем великой поэтессы не слишком
сладко. Негодяй Эфрон или ничтожество -- не знаю. Скорее последнее,
хотя в прикладном отношении,-- конечно, негодяй. Но коли Марина его
любила, то не мне его судить. Ежели он дал ей кое-что, то не больше
ведь, чем взял. И за одно только то, что дал, он и будет спасен. Это --
как та луковка, что на том свете врата открывает. Да и где вы видели в
этой профессии счастливые браки? Чтобы поэт был в браке счастлив? Нет
уж, беда, когда приходит, то всем кодлом, и во главе муж или жена
шествует.
*
[Волков:]
Владимиру Маяковскому? Она посвятила ему стихотворение при жизни,
откликнулась особым циклом на самоубийство. В то время как у Ахматовой
отношение к Маяковскому менялось. Она, например, оскорбилась, когда
узнала, что Маяковский ее "Сероглазого короля" пел на мотив "Ехал на
ярмарку ухарь-купец".
[Бродский:]
можно переложить на все что угодно. Все его стихи можно напечатать не
лесенкой, а в столбик, просто катренами,-- и все будет на своих местах.
И это опыт гораздо более рискованный для Маяковского. Такое, кстати,
вообще часто случается -- поэту нравится как раз то, чего он сам в
жизни никогда делать не станет. Взять хоть отношение Мандельштама к
Хлебникову. Не говоря уже о том, что Маяковский вел себя чрезвычайно
архетипически. Весь набор: от авангардиста до придворного и жертвы. И
всегда гложет вас подозрение: а может, так и надо? Может, ты слишком в
себе замкнут, а он вот натура подлинная, экстраверт, все делает
по-большому? А если стихи плохие, то и тут оправдание: плохие стихи --
это плохие дни поэта. Ужо поправится, ужо опомнится. А плохих дней в
жизни Маяка было действительно много. Но когда хуже-то всего и стало,
стихи пошли замечательные. Конечно же он зарапортовался окончательно.
Он-то первой крупной жертвой и был: ибо дар у него был крупный. Что он
с ним сделал -- другое дело. Марине конечно же могла нравиться -- в ней
в самой сидел этот зверь -- роль поэта-трибуна. Отсюда -- стихи с этим
замечательным пастишем а ля Маяк, но лучше даже самого оригинала:
"Ар-хангел-тяжелоступ -- / Здорово в веках, Владимир!" Вся его песенка
в две строчки и уложена...
[Волков:]
мне остроумным. В "Незнакомке" Блока строчку "всегда без спутников,
одна" Маяковский менял на "среди беспутников одна". Маяковский говорил,
что это тавтология: "без спутников, одна".
[Бродский:]
вот еще одно, дополнительное соображение. Думаю, он привлекал ее из
соображений полемических и поэтических. Москва, московский дух. Пафос
прикладной поэзии. Уверяю вас, что в плане чисто техническом Маяковский
-- чрезвычайно привлекательная фигура. Эти рифмы, эти паузы. И более
всего, полагаю, громоздкость и раскрепощенность стиха Маяковского. У
Цветаевой есть та же тенденция, но Марина никогда не отпускает так
повода, как это делает Маяковский. Для Маяковского это была его
единственная идиома, в то время как Цветаева могла работать по-разному.
Да и вообще, как бы ни был раскрепощен интонационный стих Цветаевой, он
всегда тяготеет к гармонии. Ее рифмы точнее, чем у Маяковского. Даже в
тех случаях когда их поэтики сближаются.
[Волков:]
вы оба не любите Тютчева. Маяковский у Тютчева находил только два-три
приличных стихотворения.
[Бродский:]
куда приятнее. Тютчев, бесспорно, фигура чрезвычайно значительная. Но
при всех этих разговорах о его метафизичности и т. п. как-то
упускается, что большего верноподданного отечественная словесность не
рождала. Холуи наши, времен Иосифа Виссарионовича Сталина, по сравнению
с Тютчевым -- сопляки: не только талантом, но прежде всего подлинностью
чувств. Тютчев имперские сапоги не просто целовал -- он их лобзал. Не
знаю, за что Маяковский на него серчал -- по сходству ситуации,
возможно. Что до меня, я без -- не скажу, отвращения -- изумления
второй том сочинений Тютчева читать не могу. С одной стороны, казалось
бы, колесница мирозданья в святилище небес катится, а с другой -- эти
его, пользуясь выражением Вяземского, "шинельные оды". Скоро его,
помяните мои слова, эта "державная сволочь" в России на щит подымет.