втискивалось, проваливалось в комки.
уступов. Над ним совсем недалеко и невысоко разнорост, какие-то ершистые,
колючие, до звона высохшие растения, бурьян этот, среди которого Лешка узнал
лишь лопух, достал огонь, обчернил его, подкоптил, понизу почистил сушь и
мелочь, а что было повыше, позеленей -- осталось, правда, у родного лопуха
съежились листья и в них, в тряпье листьев, жила и спокойно, бесстрашно
кормилась пестрая птичка с оранжевым туго набитым зобком.
возившуюся в лопухе и ронявшую на его лицо пыль. Рассеивая дым на небе,
изгорала морковного цвета заря, отблеск ее достиг уступа оврага. -- "Нет, не
щегол это, чечетка это, мухоловка!" -- отгадывал Лешка, как будто сейчас это
было главное для него. Мать привезла с какого-то слета рыбаков-передовиков
картинки с разными птицами и хорошо, неиспорченно на бумагу перевелась вот
эта яркогрудая птичка, он ее прилепил над столом, за которым делал уроки,
после за тем же столом трудились Зоя и Вера -- сестренки его. Значит, жизнь
на земле еще не кончилась, раз птичка жирует и обретается в оврагах. Правда,
дед Финифатьев обратил внимание: нету воробья, упорхнул с фронта, жулик,
улизнул от опасности. Горящих в огне воробьев видеть не доводилось, и
мертвых никогда и никто их не зрел. "Счастливый все же народ -- птицы! И эта
вот пташка, выклевывавшая белых червей, и вороны, что жрут мертвечину, --
все-все они счастливые, обилию корма радые. Приплод весной у здешних птиц
будет великий. Ну и пусть. И Бог с ними -- должна же земля-то жизнью быть
наполнена... Мне бы вот в Черевинку перелететь, однако по школьной еще
хрестоматии известно: "...рожденный ползать...", погрузить бы лицо в
холодную воду..." -- Лешка попытался перевернуться на живот, чтобы ползти к
речке, и дело кончилось тем, что он снова потерял сознание.
нервничают, злятся, не получая ответа от телефониста. Зудел артиллерийский
телефон. Пехотный молчал. Лешки в ровике не было. "Опять почту гоняет!", --
широко, с подвывом зевая, Шорохов поднял трубку.
черти носят? Нет связи с батальоном! Почему?
еще день на дворе, да и невыгодно с командиром полка грызтись -- хозяин все
же.
позевал, шарясь под мышкой, пощупал болевшую голову, подавил ее руками до
треска, глянул на солнце, решая; сейчас попользоваться трофейным добром,
перекусить и выпить, или потом?
стрельнуть на выкрик -- Шорохов позвал связиста, поискал его за ближним
поворотом -- нету. Растревоженный Шорохов рванул по линии, пропуская через
горсть вязаную-перевязаную, едва ерошенную узлами, ладонь рвущую нитку
провода. С речки Черевинки пришлось уйти -- линия укоротилась, протянута она
теперь поверху. На стыке двух оврагов и проползти-то пустяк, метры какие-то,
но сколько тружеников-связистов, изъеденных червями, безобразно вздувшихся,
валялось здесь. Шорохов из-под пулеметной очереди рухнул с обрыва. За ним,
обгоняя друг друга, сыпались, щелкали об сапоги комья сухой глины,
припоздало прыснули автоматные очереди. Меж щелястых, перегорело лопнувших
комков тоже комочком, но сереньким, лежал, скорее сидел, лицом уткнувшись в
колени, человек, зажав телефонную трубку в одной руке, другой затиснув
оборвыш провода.
мимоходом мелькнуло в голове Шорохова. Выдернув из пальцев Лешки провод, он
поискал глазами второй конец, с усилием стянул и соединил линию. Посидел,
пощупал напарника и приподнял его лицо. Даже он, лагерный волк, навидавшийся
страстей-ужастей, отшатнулся, увидев, как изуродовано лицо человека. Правый
глаз вытек, из беловатой скользкой обертки его выплыла и засохла на липкой
от крови щеке куриный помет напоминающая жижица. Рука Шестакова, из которой
Шорохов выдрал провод, праздно покоилась ладонью кверху на глине и начала
уже чернеть в сгибах пальцев, а ногти белели, оттеняя траурную полоску
грязи. По непобедимой привычке стервятника Шорохов обшарил карманы связиста,
услышал тепло его живого тела, слабый, как бы уже сонный стон издал
напарник, пытаясь кого-то дозваться, что ли.
чтоб выслали своего связиста: -- Шестакова шлепнуло. За двоих же дежурить он
не намерен.
Сашка-санинструктор, вычислитель Карнилаев, у которого вроде бы остались
одни круглые очки вместо лица.
загнанно спрашивал Понайотов. От быстрой ходьбы и слабости у него кружилась
голова, больно рубило в груди. -- Где?
отмахнулся Шорохов.
нет нашей связи. Там ваша связь... В батальон. -- Понайотов разом умолк,
поняв, в чем дело, и, растерянно глядя из черной бороды на Шорохова,
сбивчиво, почти плача, лепетал: -- И вы?.. И вы?.. Бросили?!
проводили бы, а дежурить кому? У телефона кому?
перевязка.
ну, выходи сюда!..
командиров, что вшей в кальсонах... -- выбираясь однако из ровика, нудил
Шорохов и, не дожидаясь распоряжений, позвал Сашку-санинструктора: -- Айда,
покажу. Сам-то я туда не полезу. Издаля покажу.
важнее всего знать, что он не брошен, не один, по возможности меньше врать,
обрисовывая его состояние, -- ложь раненые чувствуют обостренно и, хотя
многие пытаются верить в нее, однако же и боятся этой лжи -- раз обманывают,
значит, плохи дела. Санинструктор почти не обманывал, говоря, что от этой
бздехалки -- батальонного миномета -- больше пакости, чем убоя.
Санинструктор сходил в Черевинку -- она в самом деле была рядом, за
поворотом, принес воды, влил несколько глотков в рот раненого. Раненый
шевелил губами, трудно глотал воду. Санинструктор обтер лицо раненого
водичкой, перевязал, привел его в порядок, насколько возможно привести в
порядок раненого человека в этих вот условиях, и решил быть возле Шестакова
до тех пор, пока капитан Понайотов не добьется, чтобы и других раненых
переправили за реку. Щусь орет-надрывается, пистолетом трясет, чтоб раненых
взяли.
вернулся.
него открылась. Нелька его снова в госпиталь погнала.
Бескапустина. Голова и лицо Лешки были сплошь забинтованы, бинты пугающе
белели в чуть освещенном блиндаже. Медленное дыхание его едва касалось
реденькой, слабо вьющейся растительности над губой. Щусь, вызванный на
летучку в штаб полка, отвернул плащ-палатку, взглянул на окровавленные
бинты, которыми было обмотано лицо Лешки, покрутил головой, подавляя громкий
вздох. "Это я, тезка, Щусь, комбат. Как ты, дорогой?" -- прокричал он будто
глухому.
жарко дышащему ртом раненому:
кого-то вежливо и настойчиво убеждал Понайотов, не выдержал с переднего края
прорвавшийся Щусь, затребовал к телефону доступного ему начальника, Нельку
Зыкову.
зубы, задушенно говорил он. -- Если Талгата и Шестакова не возьмете,
сволочью мне быть, кто мне первый попадется под руку из вашей конторы --
застрелю!
реки и не видал, что на ней делается, не знаешь!..
суровую робу одетая, самой же ею придуманную, -- война научила Нельку не
только биться за свое женское достоинство, не только раненых спасать, но и
себя обихаживать в полевых условиях, да попутно и ребенка своего -- сестру
ли -- Фаю сохранять. Фая шила на себя и на Нелю, не очень изящно, зато