нежданно-негаданно поплыли сонные, неторопливые мысли. Я не одна. Приехал
Митя с женой, такие хорошие, загорелые, большие. Удобно ли им вдвоем на
диване? Ждут ребеночка, как хорошо. Я не одна. Что они будут делать теперь?
Оба в армии, и ничего за душой. Митя поседел, оба черные, как индусы. Ну да,
ведь там очень жарко, наверное. Как обрадовался бы ему Андрей! Еще
обрадуется, я надеюсь, надеюсь. Может быть, они долго пробудут в Москве?
Едва ли. Митя уедет, а Елизавета Сергеевна останется у меня. Она милая,
гордая, я ее люблю, останется непременно. У Мити не было детей, а как у него
всегда светлело лицо, когда он говорил о детях!
солнцем, с чьими-то быстрыми детскими шажками на открытой террасе. И в
подступающем сне я уже радостно, раскинув руки, бежала навстречу этим милым
стучащим шажкам, когда точно что-то толкнуло меня, и я с ужасом, с трепетом
открыла глаза: Павлик слышал наш разговор! Он не спал. Не может быть, чтобы
он не проснулся!
босыми ногами.
С каждым вздохом его седые усы поднимались и опускались. И Павлик спал так
бесшумно, что мне, как всегда, стало немного страшно, и я наклонилась к его
лицу, чтобы послушать дыхание. Я наклонилась, чтобы быть поближе к нему, и
снова, как тогда, мне почудилось, что у него дрогнули веки. Осторожно, чтобы
не разбудить, если он все-таки спал, я встала подле него на колени. Он не
спал. Веки дрожали. Он чувствовал меня рядом с собой. И со слезами, с
гордостью, от которой сердце сжалось больно и сладко, я поняла, что он
слышал наш разговор и теперь не хочет, чтобы я догадалась об этом. Не хочет,
потому что ему кажется, что мне станет еще тяжелее, если я догадаюсь. Потому
что для меня лучше так: лучше думать, что он ничего не знает.
мысли и чувства. Все те же, но и еще одно: гордость за сына. И не ради себя,
нет, ради него я вдруг потребовала - сама не знаю у кого, у судьбы, - чтобы
дверь распахнулась и вошел Андрей, такой же, как всегда, с плащом,
переброшенным через плечо, в старом сером костюме, который, казалось, сейчас
треснет на его сильных плечах, в кепке, из-под которой виднелось его доброе
лицо, с твердыми, соскучившимися глазами. Пусть он войдет, если есть на
свете справедливость и честь! Пусть он войдет, или дайте мне умереть, потому
что я не хочу больше жить, обманываясь и теряясь и трепеща от страха, что
может победить подлость - подлость и ложь.
ИЗ ДНЕВНИКА ПОСЛЕВОЕННЫХ ЛЕТ
поднимались к небу остовы разрушенных зданий. Запах тления стоял над землей,
и в сердцах людей, вернувшихся в родные места и ютившихся в жалких бараках,
становилось пусто и холодно, когда ветер доносил до них сладкий,
тошнотворный запах беды.
других, я упорно работала в эти тяжкие годы, отгоняя от себя горькие мысли и
стараясь обойти все, что мешало работе. Пенициллин с каждым годом становился
все совершеннее, и среди множества усилий, которые отдавали ему ученые всего
мира, свое место заняли наши усилия. Из института он ушел на заводы, и новые
препараты заняли его место на лабораторных столах.
что наша медицинская наука развивается с необычайной быстротой или, по
меньшей мере, быстрее, чем наука других стран или всего мира. Нам, и никому
другому, принадлежали все медицинские открытия XIX и XX веков - это
утверждалось в книгах и статьях, в кино и театре. И никто не замечал, что
наряду с защитой придуманного, мнимого первенства мы теряли подлинное,
добытое в мучительных трудах и исканиях. Существовали десятки причин, по
которым мы теряли это реальное первенство, но самая главная из них
заключалась в том, что никто из нас не имел права делиться своими открытиями
даже с лабораторией соседа.
друга. Еще и сейчас - я пишу это в 1956 году - не расквитались мы с тем
невежественным вздором, с той таинственной чепухой, вокруг которой
городились опутанные колючей проволокой заборы и которые после рабочего дня
хранились в запечатанных сейфах! Сколько ловких людей, не имеющих никакого
отношения к науке, получили высокие звания под покровом этой искусственной
тайны, без которой почему-то невозможно было ни работать, ни жить.
дискуссии были организованы, чтобы показать всему миру блеск творчества,
столкновения мнений. Но под этим искусственным светом становились видны лишь
потрепанные декорации готовых представлений, подсказанных мыслей.
которой он, может быть, и сам не предвидел.
мебель для новой квартиры. Но письменный стол мы все же купили, и теперь он
очень пригодился мне - этот прекрасный, покрытый зеленым сукном
вместительный стол. Три ящика были набиты бумагами, и все это были бумаги,
прямо или косвенно связанные с "делом" Андрея. Здесь хранились копии
заявлений, которые я посылала в Комиссариат внутренних дел, доказательства
невиновности Андрея, свидетельства его порядочности и нравственной чистоты.
Здесь были акты, протоколы, доклады, выступления - все, что касалось его
работы в Анзерском посаде, в Сталинграде, в Москве, все отчеты о его
бесчисленных поездках в Среднюю Азию и на Дальний Восток, все черновики его
книги, все письма, проекты - осуществленные и неосуществленные, все, что он
думал о своем тяжелом и незаметном деле - словом, вся его жизнь. Нетрудно
было изучить ее - день за днем, год за годом, и если бы следователю пришла в
голову эта мысль, он легко убедился бы в том, что в этом тесном ряду дней и
лет, полных труда, просто некуда поместить преступления, которые тоже
требуют работы и мысли. Но в те годы следователь не был обязан и не хотел
листать какие-то бумаги, на которых не было даже входящего номера, не говоря
уже о подписи и печати. Это было опасно - ведь за бумагами он мог, чего
доброго, рассмотреть человека. А что может быть опаснее человека? С
упорством, почти маниакальным, в сотнях писем и заявлений я доказывала, что
Андрей не участвовал в контрреволюционных заговорах, не способствовал
эпидемиям, не вербовал шпионов, не занимался вредительством и не писал книг,
подрывающих основы советского строя. Это была работа неустанная, непрерывная
и казавшаяся решительно всем, кроме меня, безнадежной. Но она продолжалась.
наук, и Митя присоединился ко мне, хотя то, что должно было произойти на
этой санитарно-эпидемиологической сессии, не имело к нему ни малейшего
отношения. Впрочем, у него, как это выяснилось по дороге, была совсем
особая, важная цель: в Сталинграде жил Алфеевский, мировой специалист по
культуре тканей, и он надеялся уговорить его переехать в Москву - иными
словами, встать под знамя, на котором было написано "вирусная теория" и
которое поднималось все выше. Этим он и занялся, пропадая в лаборатории
Алфеевского дни и ночи, а я, заглянув на сессию (мой доклад был назначен на
последние дни), принялась бродить по Сталинграду, разыскивая места, памятные
по грозному лету 1942 года.
исполкома, предложил мне посетить Горную Поляну. Именно там производился
бактериофаг, которым мы усердно поили сталинградцев. Мы отправились, и
Покровский остановил машину на высоком холме, с которого открывался широкий
поворот Волги к Каспийскому морю. Горьковатый запах полыни неподвижно стоял
в нагретом воздухе; я нагнулась, чтобы сорвать скромный серо-зеленый пучок,
и увидела в траве незаметные на первый взгляд осколки снарядов. Они лежали
повсюду, куда ни взглянешь, ржавые, полуприкрытые землей, большие и
маленькие, острые и тупые. Ими был усеян каждый шаг - можно было подумать,
что железный дождь сутками, без устали, лил на этот затерянный в степи
невысокий холмик.
маленькие рвы, за которыми лежали бойцы. Покровский поднял обрывок
пулеметной ленты, сломанный штык - и безыменный уголок Сталинградской
обороны стал оживать перед нами. Здесь был передний край. Отсюда началось
наступление, перешедшее в общее великое наступление, освободившее Кавказ,
разгромившее фашистские армии под Воронежем, Курском. Отсюда пошел на запад
русский солдат - по дорогам и бездорожью, под палящим солнцем и в зимнюю
стужу, - вперед, пока твердой рукой не вывел на почерневшей стене рейхстага:
"Мы пришли из Сталинграда"
сидела на скамейке у памятника Хользунову. Здесь было место особенное, и
когда ко мне присоединялся кто-нибудь из товарищей, я старалась уйти от него
под любым предлогом, чтобы наедине с собой посидеть на этой скамейке. Отсюда
видны заводы - новые, построенные после войны, и старые, которые стали
богаче, чем прежде; караваны с грузами шли по реке; рыбаки тащили сети, и,
как осколки стекла, блестела рыба в лучах вечернего солнца. Здесь мы с
Володей Лукашевичем встретились после долгой разлуки. Тогда тихо и пусто
было на набережной, только девушка с красной повязкой на рукаве и солдат
прошли мимо нас с серьезными счастливыми лицами. Началась тревога, но мы не
ушли.
письмо. Он по-прежнему служил на Северном флоте, женился и был, кажется,
счастлив.
строителей Волго-Донского канала от эпидемий, которые всегда могут
Березин Федор
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Лукин Евгений