Вообще с крупными лириками, противозаконный союз поющими, надо ухо
востро держать. Нет-нет да и захочется им компенсации. То есть нелады с
полицией нравов -- осанной на Высочайшее имя как бы уравновешиваются.
Неприятно все это. При всей мерзопакостности нашего столетия мы от этой
бухгалтерии все-таки избавлены -- самою эпохой. Батюшков был патриотом
ничуть не меньшим, чем Тютчев, к примеру. И вообще -- воевал. Однако
безобразия такого не допускал ни разу. Батюшков колоссально недооценен:
ни в свое время, ни нынче.
[Волков:]
меня после чтения Цветаевой: она свое стихотворение "Памяти Байрона"
начинает дивной, завораживающей строчкой Батюшкова: "Я берег покидал
туманный Альбиона..." Тома Цветаевой и Батюшкова в "Библиотеке поэта"
вышли, если вы помните, почти одновременно. Но все-таки Батюшкова с
Тютчевым не сравнить.
[Бродский:]
если угодно, профессиональные закидоны. И, конечно, на это можно все
списать. Но советую вам перечитать Батюшкова. Впрочем, перечитывать
Батюшкова в Нью-Йорке...
[Волков:]
Гудзон. Гудзонские закаты очень "ложатся" под Батюшкова. И даже под
менее крупных поэтов. Я вон здесь, в Нью-Йорке, Голенищева-Кутузова
два-три раза в год перечитывал.
[Бродский:]
говорить второразрядных, но фигур второго ряда -- были совершенно
замечательные личности. Например, Дмитриев с его баснями. Какие стихи!
Русская басня -- совершенно потрясающая вещь. Крылов -- гениальный
поэт, обладавший звуком, который можно сравнить с державинским. А
Катенин! Ничего более пронзительного про треугольник любовный ни у кого
нет. Посмотрите ужо, как гудзонские закаты под Катенина ложатся. Или --
Вяземский: на мой взгляд, крупнейшее явление в пушкинской "Плеяде". Так
уж всегда получается, что общество назначает одного поэта в главные, в
начальники. Происходит это -- особенно в обществе авторитарном -- в
силу идиотского этого параллелизма: поэт -- царь. А поэзия куда больше
чем одного властителя дум предлагает. Выбирая же одного, общество
обрекает себя на тот или иной вариант самодержавия. То есть
отказывается от демократического в своем роде принципа. И поэтому нет у
него никакого права опосля на государя или первого секретаря все
сваливать. Само оно и виновато, что читает выборочно. Знали б
Вяземского с Баратынским получше, может, глядишь, и на Николаше так бы
не зациклились. За равнодушие к культуре общество прежде всего
гражданскими свободами расплачивается. Сужение культурного кругозора --
мать сужения кругозора политического. Ничто так не мостит дорогу
тирании, как культурная самокастрация. Когда начинают потом рубить
головы -- это даже логично.
[Волков:]
Дмитриева, Катенина, Вяземского. Мне что в них особенно приятно? Что
это все крупные, привлекательные личности, а не просто замечательные
авторы. Жизнь каждого из них -- увлекательный роман. Я уж не говорю о
Крылове или Баратынском...
[Бродский:]
сторона интересует. Вот человек пишет, у него там успех или неуспех. Но
он думает в основном не об этом, а как бы загадывает на будущее. Не то
чтобы он рассчитывал на потомство, но язык, которым он пользуется, на
это потомство рассчитывает. Что-то такое есть в поэте, в его слухе, что
обеспечивает его трудам если не бессмертие, то существование куда более
длительное, чем все, что поэт может себе представить.
[Волков:]
что покуда будет существовать русский язык, его басни будут читаемы.
Хотя школа в России и делает все, чтобы отравить удовольствие от
Крылова.
[Бродский:]
что хотели, то делали...
[Волков:]
Ответ один -- отказ", есть, в сущности, программа ее творчества. А
между тем эти строки появились в стихотворении, написанном, что
называется, на "случай": в связи с вторжением армии Гитлера в
Чехословакию в марте 1939 года. Этому событию посвящено одиннадцать
стихотворений Цветаевой, одно другого лучше. Еще четыре стихотворения
были ею написаны в сентябре 1938 года, когда Гитлер у Чехословакии
отобрал Судеты. Причем этим вовсе не исчерпываются поэтические отклики
Цветаевой на злободневные темы. Она всю жизнь писала политические
стихи; вспомним хотя бы об ее цикле "Лебединый стан", воспевающем Белое
движение. Но согласитесь, что в этом отношении Цветаева для русской
поэзии нового времени фигура вовсе не типическая. Существует расхожее
мнение, что новая русская поэзия очень политизирована. Но это
заблуждение. На самом деле очень немногие крупные русские поэты писали
в XX веке стихи на политические сюжеты; я не имею в виду, конечно,
"заказную" продукцию, ее-то было навалом. Это странно. Посмотрите на
XIX век: "Клеветникам России" Пушкина, стихи Вяземского, "России"
Хомякова, стихи нелюбимого вами Тютчева -- это все первоклассные опусы,
хрестоматийные образцы. А где же стихи такого же калибра, посвященные
злободневным событиям второй половины XX века? Державин проводил Павла
I стихами "Умолк рев Норда сиповатый..." А где стихи на падение
Хрущева? Почему русские поэты не откликнулись на вторжение в
Чехословакию 1968 года с такой же силой, как Цветаева откликнулась на
оккупацию 1939? Ведь она тоже фактически писала "в стол", вовсе не
рассчитывая на немедленную публикацию.
[Бродский:]
действительно, ничего впрямую описывающего захват советской армией
Будапешта или Праги я до сих пор не читал. Хотя и знаю группу русских
поэтов, у которых референции, скажем, к венгерскому восстанию 1956
года, к польским волнениям пятидесятых годов были чрезвычайно сильны.
[Волков:]
[Бродский:]
интересно: в русской поэзии почти не отражен опыт Второй мировой войны.
Существует, конечно, поколение так называемых "военных" поэтов, начиная
с полного ничтожества -- Сергея Орлова, царство ему небесное. Или
какого-нибудь там Межирова -- сопли, не лезущие ни в какие ворота. Ну
Гудзенко, Самойлов. Хорошие -- очень! -- стихи о войне есть у Бориса
Слуцкого, пять-шесть у Тарковского Арсения Александровича. Все же эти
Константины Симоновы и Сурковы (Царствие обоим небесное -- которого
они, боюсь, не увидят) -- это не о национальной трагедии, не о крушении
мира: это все больше о жалости к самому себе. Просьба, чтоб пожалели. Я
не говорю уж обо всем послевоенном грязевом потоке, о махании кулаками
после драки: в лучшем случае это драма, взятая взаймы за неимением
собственной; в худшем -- эксплуатация покойников и вода на мельницу
министерства обороны. Попросту, охмурение призывников. Понимания
случившегося с нацией -- ни на грош. И это даже как-то дико: все-таки
двадцать миллионов в землю легли... Но вот давеча я составлял -- в
некотором роде повезло мне -- избранное Семена Липкина. И там --
огромное количество стихотворений на эту самую тему: о войне или так
или иначе с войной связанных. Такое впечатление, что он один за всех --
за всю нашу изящную словесность -- высказался. Спас, так сказать,
национальную репутацию. Между прочим, он один из немногих, кто Цветаеву
опекал по ее возвращении из эмиграции в Россию. Вообще --
замечательный, по-моему, поэт: никакой вторичности. И не на злобу дня,
но -- про ужас дня. В этом смысле Липкин как раз цветаевский ученик. И
если уж говорить о стихах Цветаевой к Чехии или про ее "Лебединый
стан", то первые -- суть вариация на темы ее же "Крысолова", а во
вторых главное -- их вокальный элемент. Я даже думаю, что "Белое
движение" привлекало Цветаеву более как формула, нежели как
политическая реальность. Самое лучшее из всех ее "белогвардейских"
стихов -- эти восемь строчек, кончающиеся: "За словом: долг напишут
слово: Дон".
[Волков:]
Белоусов Валерий
Свержин Владимир
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Ибсен Генрик