Чтение 157–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

встречаться с вами.

Он почувствовал смятение, которое испытывают люди, умирая от сердечной
болезни, - сердце, чьи биения не зависели от воли человека,
останавливалось, и мироздание начинало шататься, опрокидывалось, земля и
воздух исчезали.

- Почему, Марья Ивановна? - спросил он.

- Петр Лаврентьевич взял с меня слово, что я перестану встречаться с
вами. Я дала ему слово. Это, наверное, ужасно, но он в таком состоянии, он
болен, я боюсь за его жизнь.

- Маша, - сказал он.

В ее голосе, в ее лице была непоколебимая сила, словно бы та, с которой
он столкнулся в последнее время,

- Маша, - снова сказал он.

- Боже мой, вы ведь понимаете, вы видите, я не скрываю, зачем обо всем
говорить. Я не могу, не могу. Петр Лаврентьевич столько перенес. Вы ведь
все сами знаете. Вспомните, какие страдания выпали Людмиле Николаевне. Это
ведь невозможно.

- Да-да, у нас нет права, - повторил он.

- Милый мой, хороший, бедный мой, свет мой, - сказала она.

Шляпа его упала на землю, вероятно, люди смотрели на них.

- Да-да, у нас нет права, - повторял он.

Он целовал ей руки, и когда он держал в руке ее холодные маленькие
пальцы, ему казалось, что непоколебимая сила ее решения не видеться с ним
соединена со слабостью, покорностью, беспомощностью...

Она поднялась со скамьи, пошла, не оглядываясь, а он сидел и думал, что
вот он впервые смотрел в глаза своему счастью, свету своей жизни, и все
это ушло от него. Ему казалось, что эта женщина, чьи пальцы он только что
целовал, могла бы заменить ему все, чего он хотел в жизни, о чем мечтал, -
и науку, и славу, и радость всенародного признания.

28

На следующий день после заседания ученого совета Штруму позвонил по
телефону Савостьянов, спросил его, как он себя чувствует, здорова ли
Людмила Николаевна.

Штрум спросил о заседании, и Савостьянов ответил:

- Виктор Павлович, не хочется вас расстраивать, оказывается, ничтожеств
больше, чем я думал.

"Неужели Соколов выступил?" - подумал Штрум и спросил:

- А резолюцию вынесли?

- Жестокую. Считать несовместимым, просить дирекцию рассмотреть вопрос
о дальнейшем...

- Понятно, - сказал Штрум и, хотя был уверен, что именно такая
резолюция будет вынесена, растерялся от неожиданности.

"Я не виноват ни в чем, - подумал он, - но, конечно, посадят. Там
знали, что Крымов не виноват, а посадили".

- Кто-нибудь голосовал против? - спросил Штрум, и телефонная проволока
донесла до него молчаливое смущение Савостьянова.

- Нет, Виктор Павлович, вроде единогласно, - сказал Савостьянов. - Вы
очень повредили себе тем, что не пришли.

Голос Савостьянова был плохо слышен, он, видимо, звонил из автомата.

В тот же день позвонила по телефону Анна Степановна, она уже была
отчислена с работы, в институт не ходила и не знала о заседании ученого
совета. Она сказала, что едет на два месяца к сестре в Муром, и растрогала
Штрума сердечностью, - приглашала его приехать.

- Спасибо, спасибо, - сказал Штрум, - если уж ехать в Муром, то не
прохлаждаться, а преподавать физику в педтехникуме.

- Господи, Виктор Павлович, - сказала Анна Степановна. - Зачем вы все
это, я в отчаянии, все из-за меня. Стою ли я этого.

Его слова о педтехникуме она, вероятно, восприняла как упрек себе.
Голос ее тоже был плохо слышен, и она, видимо, звонила не из дому, а из
автомата.

"Неужели Соколов выступил?" - спрашивал Штрум самого себя.

Поздно вечером позвонил Чепыжин. В этот день Штрум, подобно
тяжелобольному, оживлялся, лишь когда заговаривали о его болезни. Видимо,
Чепыжин почувствовал это.

- Неужели Соколов выступил, неужели выступил? - спрашивал Штрум у
Людмилы Николаевны, но она, естественно, как и он, не знала, выступал ли
на заседании Соколов.

Какая-то паутина возникла между ним и близкими ему людьми.

Савостьянов, очевидно, боялся говорить о том, что интересовало Виктора
Павловича, не хотел быть его информатором. Он, вероятно, думал: "Встретит
Штрум институтских и скажет: "Я уже все знаю, мне Савостьянов во всех
подробностях доложил обо всем".

Анна Степановна была очень сердечна, но в подобной ситуации ей
следовало прийти к Штруму на дом, а не ограничиваться телефоном.

А Чепыжин, думалось Виктору Павловичу, должен был предложить ему
сотрудничество в Институте астрофизики, хотя бы поговорить на эту тему.

"Они обижаются на меня, я обижаюсь на них, - лучше бы уж не звонили", -
думал он.

Но он еще больше обижался на тех, кто вовсе не позвонил ему по
телефону.

Весь день ждал он звонка Гуревича, Маркова, Пименова.

Потом он рассердился на механиков и электриков, работавших по монтажу
установки.

"Сукины дети, - думал он. - Уж им-то, рабочим, бояться нечего".

Невыносимо было думать о Соколове. Петр Лаврентьевич велел Марье
Ивановне не звонить Штруму! Простить можно всем, - и старым знакомым, и
родичам даже, и сослуживцам. Но другу! Мысль о Соколове вызывала в нем
такую злобу, такую мучительную обиду, что становилось трудно дышать. И в
то же время, думая об измене своего друга, Штрум, сам того не замечая,
искал оправдания своей собственной измены другу.

От нервности он написал Шишакову совершенно ненужное письмо о том, что
просит известить его о решении дирекции института, сам же, по болезни, в
ближайшие дни не сможет работать в лаборатории.

За весь следующий день не было ни одного телефонного звонка.

"Ладно, все равно посадят", - думал Штрум.

И эта мысль теперь не мучила, а словно бы утешала его. Так больные люди
утешают себя мыслью: "Ладно, болей не болей, все помрем".

Виктор Павлович сказал Людмиле Николаевне:

- Единственный человек, который нам приносит новости, это Женя. Правда,
новости все из приемной НКВД.

- Теперь я убеждена, - сказала Людмила Николаевна, - что Соколов
выступил на ученом совете. Иначе нельзя объяснить молчание Марьи Ивановны.
Ей стыдно звонить после этого. Вообще-то я могу ей сама позвонить днем,
когда он будет на работе.

- Ни в коем случае! - крикнул Штрум. - Слышишь, Люда, ни в коем случае!

- Да какое мне дело до твоих отношений с Соколовым, - сказала Людмила
Николаевна. - У меня с Машей свои отношения.

Он не мог объяснить Людмиле, почему ей нельзя звонить Марье Ивановне.
Ему становилось стыдно от мысли, что Людмила, не понимая того, невольно
станет соединением между Марьей Ивановной и им.

- Люда, теперь наша связь с людьми может быть только односторонней.
Если человека посадили, его жена может ходить лишь к тем людям, которые
зовут ее. Сама она не вправе сказать: мне хочется прийти к вам. Это
унижение для нее и ее мужа. Мы вступили с тобой в новую эпоху. Мы уже
никому не можем писать письма, мы только отвечаем. Мы не можем теперь
никому звонить по телефону, только снимаем трубку, когда нам звонят. Мы не
имеем права первыми здороваться с знакомыми, может быть, они не хотят с
нами здороваться. А если со мной здороваются, я не имею права первым
заговорить. Может быть, человек считает возможным кивнуть мне головой, но
не хочет говорить со мной. Пусть заговорит, тогда я ему отвечу. Мы
вступили в великую секту неприкасаемых.

Он помолчал.

- Но, к счастью для неприкасаемых, из этого закона есть исключения.
Есть один, два человека, - я не говорю о близких - твоей матери, Жене, -
которые пользуются могучим душевным доверием со стороны неприкасаемых. Им
можно, не ожидая разрешающего сигнала, звонить, писать. Вот Чепыжин!

- Ты прав, Витя, все это верно, - сказала Людмила Николаевна, и слова
ее удивили его. Уже долгое время она ни в чем не признавала его правоты. -
Я тоже имею такого друга: Марью Ивановну!

- Люда! - сказал он. - Люда! Знаешь ли, что Марья Ивановна дала слово
Соколову больше не видеться с нами? Иди, звони ей после этого! Ну, звони
же, звони!

Сорвав с рычага телефонную трубку, он протянул ее Людмиле Николаевне.

И в эту минуту он каким-то маленьким краешком своих чувств надеялся -
вот Людмила позвонит... и хотя бы она услышит голос Марьи Ивановны.

Но Людмила Николаевна проговорила:

- Ах, вот оно что, - и положила телефонную трубку.

- Что же это Женевьева не идет, - сказал Штрум. - Беда объединяет нас.
Я никогда не чувствовал к ней такой нежности, как теперь.

Когда пришла Надя, Штрум сказал ей:

- Надя, я говорил с мамой, она тебе расскажет подробно. Тебе нельзя,
когда я стал пугалом, ходить к Постоевым, Гуревичам и прочим. Все эти люди
видят в тебе прежде всего мою дочь, мою, мою. Понимаешь, кто ты: член моей
семьи. Я категорически прошу тебя...

Он знал заранее, что она скажет, как запротестует, возмутится.

Надя подняла руку, прерывая его слова.