Чтение 157–й страницы книги ~Волшебная гора~

них своим хитроватым и дружелюбным взглядом. Тут был и унылый Везаль, с его
воспаленным влечением к мадам Шоша, пресмыкавшийся перед Пеперкорном и
Гансом Касторпом и почитавший одного за то, что он оказался хозяином
положения в настоящем, а другой - в прошлом. Тут была и сама Клавдия Шоша, с
ее пленительной крадущейся походкой, пациентка и путешественница,
верноподданная Пеперкорна, но втайне неизменно встревоженная и обиженная
тем, что рыцарь одной давнишней карнавальной ночи находится на столь
короткой ноге с ее теперешним повелителем. Не напоминало ли это раздражение
до известной степени то чувство, которое некогда определило ее отношение к
Сеттембрини? К этому краснобаю и гуманисту, которого она терпеть не могла,
утверждая, что он высокомерен и бесчеловечен? К другу-педагогу молодого
Ганса Касторпа, у которого ей очень хотелось потребовать объяснения - какие
слова на своем средиземноморском диалекте (она не понимала в нем ни звука,
так же как и он не понимал ее языка, но она не держалась так самоуверенно и
пренебрежительно), - какие именно слова он бросил вслед этому
благопристойному молодому немцу, этому хорошенькому маленькому буржуа из
уважаемой семьи и с влажным очажком, когда тот собирался подойти к ней
поближе?
Ганс Касторп, который был, как говорится, "влюблен по уши", но не в
радостном смысле этого слова, ибо это была любовь запретная, неразумная, о
ней не споешь мирной равнинной песенки, - Ганс Касторп, который был жестоко
влюблен и потому оказался зависимым, покорным, страдающим и подчиненным, все
же нашел в себе силы сохранить даже в рабстве известное лукавство и
догадался, что пленительно крадущаяся больная с прелестными щелками
татарских глаз, вероятно, дорожит и будет дорожить его преданностью:
ценность этой преданности, как он добавлял про себя, невзирая на свою
страдальческую покорность, ей, видимо, открылась из отношения к ней
Сеттембрини, ибо оно лишь подтверждало ее подозрения и было настолько
враждебным, насколько это допускала его гуманистическая вежливость. Плохо,
или, в глазах Ганса Касторпа, скорее, выгодно, для него самого было то, что
ее встречи с Нафтой, на которого она тоже возлагала надежды, обманули ее
ожидания. Правда, она не наталкивалась здесь на ту глубокую неприязнь, с
какой господин Лодовико относился к ее особе, да и беседовали они в более
благоприятных условиях: иногда Клавдии и этому миниатюрному человечку с
острыми чертами удавалось поговорить наедине о книгах, о проблемах
политической философии, в радикальных оценках которых они сходились. Ганс
Касторп с искренним интересом участвовал в их разговорах. Все же она,
вероятно, ощущала известную аристократическую сдержанность, с какой к ней
подходил этот выскочка, осторожный, как все выскочки его испанский
терроризм по сути дела трудно было сочетать с ее хлопающими дверями и ее
скитальческим "слишком человеческим" началом к этому примешивалась еще
какая-то легкая, трудно уловимая враждебность к ней обоих противников, и
Сеттембрини и Нафты своим женским чутьем она не могла не ощущать ее так же,
как ее ощущал карнавальный рыцарь Клавдии, а причиной являлось отношение их
обоих к нему, Гансу Касторпу: то была обычная неприязнь воспитателя к
женщине, как к элементу, который мешает и отвлекает воспитанника, и эта
немая исконная вражда объединяла их, а в ней растворялись и их сгущенные в
педагогических целях разногласия.
Не примешивалась ли эта же неприязнь и в отношение обоих диалектиков к
Пеперкорну? Как будто бы да, может быть так казалось Гансу Касторпу потому,
что, злорадствуя, он заранее этого ждал и даже жаждал свести царственного
заику с обоими своими "государственными советниками", как он их иногда
остроумно называл про себя, и, столкнув, посмотреть, что получится. Под
скрытым небом мингер не производил столь внушительного впечатления, как в
комнатах. Мягкая фетровая шляпа, которую он низко надвигал на лоб, закрывала
и белое пламя волос, и мощные складки на лбу, черты его как бы мельчали,
съеживались, и даже багровый нос утрачивал свое величие. Да и ходил
Пеперкорн менее торжественно, чем стоял: он делал коротенькие шажки, имел
обыкновение переваливаться с боку на бок всем своим грузным телом и даже
наклонять голову в сторону той ноги, на которую ступал, от чего в его фигуре
появлялось что-то старчески-добродушное, а отнюдь не царственное и шел он
чаще всего не выпрямившись, как обычно стоял, а слегка ссутулившись. Но и
так он был на целую голову выше господина Лодовико и тем более недомерка
Нафты и не только поэтому его присутствие с такой силой, с такой
исключительной силой, как и представлял себе заранее Ганс Касторп, угнетало
обоих политиков.
Это был особый гнет, порожденный сравнением, в результате которого они
чувствовали себя униженными и умаленными все это ощущал и лукавый
наблюдатель, и хилые сверхболтуны, и величественный заика. Пеперкорн
обращался с Нафтой и Сеттембрини безукоризненно учтиво и с таким вниманием и
почтением, которое Ганс Касторп принял бы за иронию, если бы не был глубоко
убежден, что понятие иронии несовместимо с представлением о человеке больших
масштабов. Царям ирония неведома, даже как откровенный и классический прием
ораторского искусства, уже не говоря о более сложных ее формах. Вот почему
обращение голландца с друзьями Ганса Касторпа можно было бы скорей назвать
тонко и величественно насмешливым, пряталось ли оно за преувеличенной
серьезностью или выражалось совершенно открыто.
- Да-да-да, - говорил он, грозя в их сторону пальцем и отворотив голову
с шутливо улыбавшимися разорванными губами. - Это... Эти... Господа, обращаю
ваше внимание... Cere rum*, мозговое, понимаете ли! Нет, нет, превосходно,
исключительно, то есть тут ведь все-таки вскрывается...
______________
* Мозг (лат.).

А они мстили тем, что обменивались взглядами, а потом, якобы в
отчаянье, возводили взоры к небу, пытаясь вызвать на это и Ганса Касторпа,
однако он уклонялся.
Случилось так, что Сеттембрини уже прямо привлек непокорного ученика к
ответу и выдал свои педагогические тревоги.
- Но, бога ради, инженер, ведь это же просто глупый старик! Что вы
нашли в нем? Разве он может содействовать вашему развитию? Отказываюсь
понимать вас! Все было бы ясно, хотя, может быть, и не похвально, если бы вы
мирились с ним и искали его общества только ради его теперешней
возлюбленной. Но ведь несомненно, что вы заняты им чуть ли не больше, чем
ею. Заклинаю вас, помогите же мне понять...
Ганс Касторп рассмеялся.
- Бесспорно, - сказал он. - Превосходно! Так оно и есть... Позвольте
мне... Хорошо! - Он попытался воспроизвести не только речь, но и
проработанные жесты Пеперкорна. - Да, да, - продолжал он смеясь. - Вы
находите, что это глупо, господин Сеттембрини, и можно подумать, что, в
ваших глазах, нет ничего хуже глупости. Ах, глупость! Ведь есть столько
различных видов глупости, и разумность - не лучший вид... Ага! Я, кажется,
сейчас сострил? Удачно? Вам нравится?
- Весьма. Я с нетерпеньем жду вашего первого сборника афоризмов. Может
быть, еще не поздно, и я попрошу вас вспомнить некоторые соображения о
человеконенавистнической сущности парадокса, которыми мы с вами как-то
обменялись.
- Непременно, господин Сеттембрини. Непременно вспомню, и я этой
остротой вовсе не гнался за парадоксами. Я хотел только указать на большие
сложности, которые возникают при определении понятий "глупости" и
"разумности". Ведь возникают? Верно? Их так трудно отделить одно от другого,
они так легко переходят друг в друга... Знаю, вы терпеть не можете
мистического guazza uglio, вы стоите за ценности, за суждение, за оценку, и
тут вы совершенно правы. Но где "глупость" и где "разумность" - это иногда
совершеннейшая тайна, а ведь разрешается же интересоваться тайнами, при
наличии честного стремления по возможности глубже проникнуть в их сущность.
Я спрашиваю вас об одном: я спрашиваю - можете вы отрицать, что он всех нас
заткнул за пояс? Я выражаюсь грубо, и все-таки, насколько я понимаю, вы не
можете этого отрицать. Он заткнул нас за пояс, и что-то дает ему право
смеялся над нами. Почему? Как? В каком смысле? Уж конечно не на основании
своей разумности. Ведь он скорее путаник, человек чувства, чувство - это как
раз его пунктик, простите мне ходячее выражение! Итак, я говорю: не своей
разумностью заткнул он нас за пояс, то есть не по причине высокого ума, - вы
первый возмутились бы при таком утверждении, и это исключено. Но и не по
причинам физического порядка! Не из-за капитанских плеч и сильных мышц, не
потому, что он мог бы свалить каждого из нас ударом кулака, - ему и в голову
не приходит, что он мог бы это сделать, а если когда-нибудь придет, то
достаточно двух-трех вежливых слов, чтобы успокоить его... Следовательно,
тут и не физические причины. И все-таки физическая сторона здесь,
несомненно, играет роль - не в смысле грубой силы, а в другом, в мистическом
смысле, - ведь как только телесное начало начинает играть роль, мы имеем
дело с мистикой, - физическое переходит в духовное, и наоборот, их тогда не
отличишь, как не отличишь глупость от разумности, но воздействие налицо, это
момент динамический, и нас затыкают за пояс. Для обозначения этого у нас
есть только одно слово - индивидуальность. Его употребляют очень широко, все
мы индивидуальности - в моральном, юридическом и во всяких иных смыслах Но в
данном случае надо это слово понимать иначе, - как тайну, которая выше
глупости и разумности, и которой мы все же имеем право интересоваться -
отчасти, чтобы по возможности глубже проникнуть в ее сущность, и если
проникнуть невозможно, то хотя бы на этом поучиться. А если вы за ценности,
то индивидуальность тоже положительная ценность, как мне кажется, - более
положительная, чем глупость и разумность, - в высшей степени положительная,
абсолютно положительная, как сама жизнь, - словом, это одна из жизненных
ценностей и вполне заслуживает того, чтобы ею интересоваться Вот что я
считал необходимым возразить на ваши слова относительно глупости.
За последнее время Ганс Касторп уже не путался и не сбивался, когда
приходилось выкладывать то, что было на душе, не застревал посредине фразы.
Он договаривал все до конца, понижал голос, соблюдал точку и продолжал
говорить как настоящий мужчина, хотя все-таки краснел и немного боялся того
критического молчания, которое последует за его словами, чтобы устыдить его.