Чтение 157–й страницы книги ~Горение~

...Выслушав д е л о, порученное ему Дмитрием Львовичем Рубинштейном,
Мануйлов стал сосредоточен: как-никак речь идет о Гапоне, дело трудное, б
о е в о е дело, рискуешь не чем-нибудь - головой.

Рубинштейн брезгливо (в который уже раз) поморщился:

- Риск будет оплачен. Сколько надо?

Мануйлов-Манусевич в купечество играть не стал, губами не шевелил,
глаза не закатывал, шапку на пол не бросал, не божился и в свидетели своей
честности двух родителей не призывал, пообкатался в Европах, сукин сын,
ответил сразу:

- Полторы тысячи, Дмитрий Львович.

Рубинштейн достал из кармана бумажник, вытащил чековую книжку, написал
р а д у ж н у ю на семьсот пятьдесят рублей, протянул
Мануйлову-Манусевичу, тот, увидав цифирь, вздохнул, спорить, однако, не
стал, откланялся.

Наутро был принят Дурново. Тот, выслушав доклад осведомителя, задумчиво
протянул:

- Значит, под Тимирязева подкатывается Гучков со своими нехристями...

Значит, они Тимирязева т а щ и т ь намерены. Что ж, будем ломать ноги
Тимирязеву - и к Витте близок, и Милюковым назван. Как только это половчее
сделать, Иван Федорович?

Тот, пожав плечами, спросил:

- Это правда, что Рачковский пытается вербовать Гапона?

- Он уж в Париже им завербован, сейчас Медникову передан, - ответил
Дурново раздраженно.

- Петр Николаевич, вы меня, прошу, поймите верно, во мне неприязни к
Рачковскому нет, я сердцем отходчив, но вы-то сами ему верите? Табак он
вам в глаза сыплет?

Он ведь расписывать умеет, что твой Гоголь...

- Рапорты Гапона из Парижа у меня в столе, дело верное.

- Тогда я спокоен, Петр Николаевич, тогда слава богу... Пусть
Рачковский увидится с Талоном и предложит ему склонить к сотрудничеству
эсеровского боевика, своего друга Рутенберга...

- А при чем здесь Тимирязев?

- Так ведь Рутенберг не согласится, Петр Николаевич. И про Гапона
пойдет слава, что он - подметка, наш человек, среди рабочих
провокаторствует... А я через журналиста Митюгинского доведу до сведения
Сергея Юльевича идею поляка Сигизмунда Вольна-ровского про управляемые
союзы рабочих. А Витте это дело переправит к Тимирязеву - не вам же... А я
уж позабочусь о скандале в газетах.

Вот и конец Тимирязеву... Только...

- Что "только"? - напрягся Дурново. - Дело в высшей мере деликатное, я
вообще о нем знать не знаю и ведать не ведаю...

- И я о том, Петр Николаевич. Журналистам придется платить, иначе их
Рубинштейн на корню перекупит.

- Сколько?

- Не менее полутора тысяч, ваше высокопревосходительство...

Получил из фонда безотчетную тысячу; комбинация завертелась.

Утром, перед отъездом на конференцию в Пулавы, Дзержинский повторил
Уншлихту:

- Я вернусь завтра, хорошо бы, Юзеф, если б ты к тому времени
организовал отъезд Микульской. Что-то у меня очень неспокойно на сердце.
Еще одно смущает:

как бы наши товарищи из Праги не пошли к Софье Тшедецкой - они тогда
наверняка притащат филеров к себе, за Вислу.

- Софья уничтожила всю нелегальщину, я не думаю, что ей грозит арест:

все-таки охранке теперь надо выходить на суд с уликами.

Дзержинский посмотрел на Уншлихта удивленно:

- Я понимаю, ты устал, но только нам никак нельзя обольщаться, это
самое страшное для ответственного партийца.

- Разве есть безответственные?

Дзержинский оторвался от заметок, лицо его осветилось улыбкой, как
всегда внезапной:

- А говорил, что не можешь выступать на диспутах?! Экая четкость
возражения!..

Что же касается безответственных партийцев, то они возможны, более
того, они нам с тобою прекрасно известны. Другое дело, ты прав, в этом
словосочетании заложено противоречие. Но жизнь - хотим мы того или нет -
над филологией, не наоборот.

Партиец, то есть политик, ответствен по-настоящему тогда лишь, когда он
служит идее, а не хватается руками за парламентское кресло. Нынешняя
российская политика - политика удержания кресел. Какая уж тут
ответственность? Да и перед кем? Коли б выбирали, а у нас пальцем
тыкают... Кто государыне угоден - тот и министр, кто слаще льстит - тот и
сенатор, кто громче славословит - тот генерал и гофмейстер. Так что по
поводу улик для суда - не надо, Юзеф... Не поддавайся иллюзиям - опасно. Я
бы рекомендовал Софье скрыться на какое-то время. А Микульской объясним
всю сложность ее положения. Она, мне сдается, не понимает этого... Жаль -
талантлива и человек честный, счастья только лишена...

По поручению Уншлихта, отвечавшего за подпольные группы народной
милиции, к Микульской отправился сапожник Ян Бах. Выбор остановили на нем
оттого, что он ни разу еще не был задержан полицией, тачал сапоги для с в
е т а, прожил два года в Берлине, посещал там рабочие курсы и мечтал более
всего организовать в Варшаве Народный дом, чтобы можно было там оторвать
рабочих от водки, костела и шашек, приобщить к спектаклю, к музыке
Монюшко, к стихам Мицкевича, Пушкина и Словацкого. С его кандидатурой
Дзержинский согласился: "Он хорошо со мною спорил у кожевников, не
закрывался, честно возражал, видно - крутой парень".

Перед тем как отправить Баха в кабарет, Уншлихт объяснил:

- Ян, на разговор у тебя с нею - минут пять, не больше. Очень может
быть, что за нею и там смотрят, в кабарете. Что-то уж очень ее опекают,
даже ночью пост возле дома держат. Сразу же, как подойдешь к ней, скажи:
"Я ваш сапожник, если будут мною интересоваться, зовут Ян, пришел по
вызову, узнали про меня от вашей подруги Хеленки Зворыкиной". А потом
объясни ей наш план. Понял?

...Ян прошел по темному залу, в котором пахло особой т е а т р а л ь н
о й пылью, завороженно глядя на слабо освещенный провал голой сцены. Он
никогда не думал, что сцена может быть такой уродливой - кирпичная стена,
канаты, сваленные куски фанеры, унылая фигура старика с трубкой в углу
бескровного синего рта.

- Вам кого, милостивый государь? - спросил старик. - Вы не из труппы?

- Меня вызвала пани Микульска...

- Пани Микульска? Зачем?

- Она знает... Как к ней пройти?

- Я должен доложить ясновельможной пани. - Старик пыхнул трубкой,
лениво оглядывая Баха расплывшимися, слезливыми глазами. - У нас в театре
так принято, милостивый государь...

Ян подумал: "Она удивится, если я скажу так, как предлагал Уншлихт".

- Я к ней от пани Зворыкиной...

- Пани Зворыкина вас послала к ней?

- Да.

- Как вы сказали имя? Я плохо запоминаю русские имена...

- Зворыкина.

- Погодите, милостивый государь, я доложу ясновельможной пани Стефе...

Старик поднялся, шаркающе ушел в зыбкую темноту кулис, освещенную лишь
тревожным мерцанием синего табло: "Вход". Напряжение, видно, было
никудышным, скачущим, поэтому электрические буквы то делались яркими, то
почти совершенно исчезали.

Старик проковылял на второй этаж, зашел в комнату коммерческого
директора -
здесь стоял телефонный аппарат, единственный во всем кабарете, - достал
из кармана бумажку, на которой ему записали четыре цифры, снял трубку,
попросил барышню соединить с абонентом 88-44 и сказал так, как его научили:

- Телефонируют из театра, у нас гости.

И отправился в гримуборную Микульской.

- Пани Стефа, к вам посетитель - по-моему, какой-то ремесленник.

- Почему вы так определили? - рассмеялась Стефания. - Я не жду
ремесленника.

- Пан очень старательно одет, шеей вертит и пальцем растягивает
воротничок...

- Кто он?

- Не знаю, пани Стефа. Он сказал, что его прислала к вам пани...
пани... я забыл имя... русская пани...

- Зворыкина?

- Да, да, именно так.

Микульска сорвалась с кресла, накинула на легкое гимнастическое трико
стеганый шелковый халат (всегда холодяще цеплял кожу), бросилась вниз, в
зал, - она решила, что пришел тот человек, он специально вертит шеей и
поправляет воротничок, он должен скрываться постоянно, он актер, людям его
призвания приходится быть актерами, он специально ведет себя так, чтобы
сбить всех с толку, он же представился литератором, и ему нельзя было не
поверить, такие у него глаза, и такой лоб, и такая легкая, прощающая,
горькая улыбка, - конечно, это он, ведь он не мог не почувствовать, как
она смотрела на него, он не мог не понять, что гнев ее тогда был жалким,
она просто скрывала охвативший ее ужас, когда он открыл ей правду о Попове.

Стефания выбежала в зал, увидела Яна, и радостное предчувствие