Чтение 158–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

- Да я все это поняла, когда увидела, что ты не пошел на совет
нечестивых.

Он, растерявшись, смотрел на дочь, потом насмешливо проговорил:

- Надеюсь, на лейтенанта эти дела не повлияли.

- Конечно, не повлияли.

- Ну?

Она повела плечами.

- Ну вот, все. Сам понимаешь.

Штрум посмотрел на жену, на дочь, протянул к ним руки и пошел из
комнаты.

И в его жесте столько было растерянности, вины, слабости,
благодарности, любви, что обе они долго стояли рядом, не произнося ни
слова, не глядя друг на друга.

29

Впервые за время войны Даренский ехал дорогой наступления, - он нагонял
шедшие на запад танковые части.

В снегу, в поле, вдоль дорог стояли сожженные и разбитые немецкие
танки, орудия, тупорылые итальянские грузовики, лежали тела убитых немцев
и румын.

Смерть и мороз сохранили для взгляда картину разгрома вражеских армий.
Хаос, растерянность, страдание - все было впечатано, вморожено в снег,
сохраняя в своей ледяной неподвижности последнее отчаяние, судороги
мечущихся на дорогах машин и людей.

Даже огонь и дым снарядных разрывов, чадное пламя костров отпечатались
на снегу темными подпалинами, желтой и коричневой наледью.

На запад шли советские войска, на восток двигались толпы пленных.

Румыны шли в зеленых шинелях, в высоких барашковых шапках. Они, видимо,
страдали от мороза меньше немцев. Глядя на них, Даренский не ощущал, что
это солдаты разбитой армии, - шли тысячные толпы усталых, голодных
крестьян, наряженных в оперные шапки. Над румынами посмеивались, но на них
смотрели без злобы, с жалостливой презрительностью. Потом он увидел, что с
еще большим беззлобием относились к итальянцам.

Другое чувство вызывали венгры, финны, особенно немцы.

А пленные немцы были ужасны.

Они шли с головами и плечами, обмотанными обрывками одеял. На ногах у
них были поверх сапог повязаны куски мешковины и тряпья, закрепленные
проволокой и веревками.

Уши, носы, щеки у многих были покрыты черными пятнами морозной
гангрены. Тихий звон котелков, подвешенных к поясам, напоминал о
кандальниках.

Даренский глядел на трупы, с беспомощным бесстыдством обнажившие свои
впалые животы и половые органы, он глядел на румяные от степного морозного
ветра лица конвоиров.

Сложное, странное чувство испытывал он, глядя на искореженные немецкие
танки и грузовики среди снежной степи, на заледеневших мертвецов, на
людей, которые брели под конвоем на восток.

Это было возмездие.

Он вспомнил рассказы о том, как немцы высмеивали бедность русских изб,
с гадливым удивлением разглядывали детские люльки, печи, горшки, картинки
на стенах, кадушки, глиняных раскрашенных петухов, милый и чудный мир, в
котором рождались и росли ребята, побежавшие от немецких танков.

Водитель машины любознательно сказал:

- Глядите, товарищ подполковник!

Четверо немцев несли на шинели товарища. По их лицам, напружившимся
шеям было видно, что они скоро сами упадут. Их мотало из стороны в
сторону. Тряпье, которым они были обмотаны, путалось в ногах, сухой снег
лупил их по безумным глазам, обмороженные пальцы цеплялись за края шинели.

- Доигрались фрицы, - сказал водитель.

- Не мы их звали, - угрюмо сказал Даренский.

А потом вдруг счастье захлестывало его, - в снежном тумане степной
целиной шли на запад советские танки - тридцатьчетверки, злые, быстрые,
мускулистые...

Из люков, высунувшись по грудь, глядели танкисты в черных шлемах, в
черных полушубках. Они мчались по великому степному океану, в снежном
тумане, оставляя за собой мутную снеговую пену, - и чувство гордости,
счастья перехватывало дыхание...

Закованная сталью Россия, грозная, хмурая, шла на запад.

При въезде в деревню образовался затор. Даренский сошел с машины,
прошел мимо стоявших в два ряда грузовиков, мимо крытых брезентом
"катюш"... Через дорогу на большак перегоняли группу пленных. Сошедший с
легковой машины полковник в папахе серебристого каракуля, какую можно было
добыть, либо командуя армией, либо находясь в дружбе с фронтовым
интендантом, смотрел на пленных. Конвоиры покрикивали на них, замахивались
автоматами:

- Давай, давай, веселей!

Невидимая стена отделяла пленных от водителей грузовиков и
красноармейцев, холод, больший, чем степная стужа, мешал глазам
встретиться с глазами.

- Гляди, гляди, хвостатый, - сказал смеющийся голос.

Через дорогу на четвереньках полз немецкий солдат. Кусок одеяла, с
вылезшими клочьями ваты, волочился следом за ним. Солдат полз торопливо,
по-собачьи перебирая руками и ногами, не поднимая головы, точно чутьем
вынюхивая след. Он полз прямо на полковника, и стоявший рядом водитель
сказал:

- Товарищ полковник, укусит, ей-Богу, целится.

Полковник шагнул в сторону и, когда немец поравнялся с ним, пихнул его
сапогом. И некрепкого толчка хватило, чтобы перешибить воробьиную силу
пленного. Руки и ноги его расползлись в стороны.

Он взглянул снизу на ударившего его: в глазах немца, как в глазах
умирающей овцы, не было ни упрека, ни даже страдания, одно лишь смирение.

- Лезет, говно, завоеватель, - сказал полковник, обтирая об снег
подошву сапога.

Смешок прошел среди зрителей.

Даренский почувствовал, как затуманилась его голова и что уже не он,
кто-то другой, которого он знал и не знал, никогда не колеблющийся,
руководит его поступками.

- Русские люди лежачих не бьют, товарищ полковник, - сказал он.

- А я кто, по-вашему, не русский? - спросил полковник.

- Вы мерзавец, - сказал Даренский и, увидя, что полковник шагнул в его
сторону, крикнул, предупреждая взрыв полковничьего гнева и угроз: - Моя
фамилия Даренский! Подполковник Даренский, инспектор оперативного отдела
штаба Сталинградского фронта. То, что я вам сказал, я готов подтвердить
перед командующим фронтом и перед судом военного трибунала.

Полковник с ненавистью сказал ему:

- Ладно, подполковник Даренский, вам это даром не пройдет, - и пошел в
сторону.

Несколько пленных оттащили в сторону лежащего, и, странно, куда ни
поворачивался Даренский, глаза его встречались с глазами сбившихся толпой
пленных, их точно притягивало к нему.

Он медленно зашагал к машине, слышал, как насмешливый голос сказал:

- Фрицевский защитник отыскался.

Вскоре Даренский вновь ехал по дороге, и снова навстречу, мешая
движению, двигались серые немецкие и зеленые румынские толпы.

Водитель, искоса глядя, как дрожат пальцы Даренского, закуривающего
папиросу, сказал:

- Я не имею к ним жалости. Могу любого пристрелить.

- Ладно, ладно, - сказал Даренский, - ты бы их стрелял в сорок первом
году, когда бежал от них, как и я, без оглядки.

Всю дорогу он молчал.

Но случай с пленным не открыл его сердца добру. Он словно сполна
истратил отпущенную ему доброту.

Какая бездна лежала между той калмыцкой степью, которой он ехал на
Яшкуль, и нынешней его дорогой.

Он ли стоял в песчаном тумане, под огромной луной, смотрел на бегущих
красноармейцев, на змеящиеся шеи верблюдов, с нежностью соединяя в душе
всех слабых и бедных людей, милых ему на этом последнем крае русской
земли...

30

Штаб танкового корпуса расположился на окраине села. Даренский подъехал
к штабной избе. Уже темнело. Видимо, штаб пришел в село совсем недавно, -
кое-где красноармейцы снимали с грузовиков чемоданы, матрацы, связисты
тянули провод.

Автоматчик, стоящий на часах, неохотно зашел в сени, кликнул адъютанта.
Адъютант неохотно вышел на крыльцо и, как все адъютанты, вглядываясь не в
лицо, а в погоны приехавшего, сказал:

- Товарищ подполковник, командир корпуса только-только из бригады:
отдыхает. Вы пройдите к ОДЭ.

- Доложите командиру корпуса: подполковник Даренский. Понятно? - сказал
надменно приезжий.

Адъютант вздохнул, пошел в избу.

А через минуту он вышел и крикнул:

- Пожалуйста, товарищ подполковник!