старую, по дну чиненную жестью долбленку, услышу стук топоров и колотушек
бадожников с реки, грохот осыпей в горах, увижу берега в солнечном озарении;
тени рыжих утесов в реке; рыбину, хлестко, будто мокрым полотенцем,
ударившую в устье Караулки, услышу и до малой малости известную, незлобливую
брань чьей-то матери: "Полька! Ты моего варнака не видала?" -- "Не видала,
девка, не видала. А у нас гость!" -- "Гость? Да но?! А кто жа?" -- "Да
Лидии- покойницы сын". -- "Тошно мне! Здоровущий-то, приглядный экий! Ведь я
его совсем махоньким помню!.. Как время-то летит, Царица Небесная! Вот бы
мать-то, покойница, жива была..."
надо сейчас дом забывшего сорванца -- бродит он в речке, пищуженцев и
налимишков колет под каменьями, серу колупает в лесу, пескарей на палочке
жарит, зелень первую мнет -- черемшу, свечки сосен, стебли медуниц и
петушков, луковочки саранок, щавель, молодую редьку -- много чего полезного
найдет вольный, одичало живущий на природе человек. Клещей нацепляет,
исцарапается о боярку, простудит ноги, побьет локти и колени, морда сгорит у
него на солнце, нос облупится, глаза ушкуйной удалью засветятся...
женщины, которая меня помнит совсем еще маленького, маму и всех наших знает,
-- мне вроде бы знаком, но не могу вот вспомнить -- чья она и когда
переселилась из Овсянки на известковый завод? Я промаргиваюсь, наклонив
голову. Миша не тормошит меня, бережно набирает сеть, покашливает, но ему
охота поговорить, угадываю я. Мало мы разговаривали с ним прежде -- он был
старше меня, рос отдельно, рано оторвался от села, все в бакенщиках да в
сплавщиках. Но вот помнит, оказывается, меня, хорошо помнит, радехонек, что
брат уцелел на войне. И я рад, что встретил брата, что ближе он мне
становится с каждой минутой, и припоздалое раскаяние -- редко вспоминал о
нем, не писал никогда -- охватило меня. Миша по голосу и погляду моему
угадывает мою и ответную свою вину, торопится пройти ее, миновать, загладить
доверительностью, рассказывая подробно, как жили, работали в войну, как с
Полиной на сплаве сошлись -- муж ее убит на фронте, трое детей от него, да
совместных двоих смастерили.
перебирая тетиву и встряхивая слежавшееся полотно сети. В глубине его рта
нет уже многих зубов, взор притемнен усталостью, лицо впрожелть от
нездоровой печени или желудка, искособочен брат простудными болезнями. Мужик
Миша, совсем мужик, в годах не таких бы и больших, да рано в работе
распочатых -- на лесозаготовках, на сплаву да на реке изъезженных.
прорвалось притаенное озорство. -- Правду говорят, что колдун на рыбу? Будто
от прадеда привороты да наговоры перенял?
оттолкнул от берега лодку. Так, вперед кормой и плыли мы, перегораживая
сетью неширокую, "в трубу" идущую горловину речки. Я выметывал мережу, из-за
низкой заборки предбанника, подпертой зарослями шипицы, отсохшими дудками
чертополоха и жалицы, украдчиво взошедшей под прелью стены, Полина, привечав
на цыпочки, вытянув шею, не поймешь, понарошке иль озоруя, заклинала:
харюзе-оночка! -- бесовская баба даже притопы- вала. За нею все как есть
повторяли ребятишки, орали и прыгали так, что волосья на головах
взметывались белыми ворохами. -- Таймене-он-оночка! Харюзе-оночка!..
Таймене- ночка!
колдунов, на мыло извели! Заветим-ка на победителя, а?! Как, народ?
таганком, от которого тянулся почти невидимый в солнечном дрожании дым и
летели невидимые, лишь на мгновение загорающиеся искры. -- Я все одно
заводить квашонку стану -- не попадется ничего, хоть с молитвой да испеку
пирог!
каменных плитах под навесом прохладного, еще сочащегося яра. Из яра
крошилась земля, вымывало каменные плитки и волосяные коренья цевошника, в
котором деловито возилась, излаживая гнездо, маленькая чечевица и, забывшись
в труде или отдыхая от него, порой выговаривала: "Вить-витю-витю".
поглядеть на птичку.
переговаривались о том о сем и не услышали, как спустилась к нам Полина. В
левой руке ее недочищенная картофелина, в правой бритвенно-острая половинка
сломанного ножа. Полина была чем-то перепугана, рот ее полуоткрыт, загар на
лице разжижился, как бы слой из-под него более светлый проступил, сделались
заметней отруби веснушек.
речку Караулку.
ближние берестяные трубочки, вытягивалась тетива, ползла змейкой хвостовина.
Застрявший меж камней на берегу желтый костяной кибас подергался, подергался
и булькнул в речку. "Ну и что? Вода катится на убыль, течением давит сеть,
огнетает наплавки, вытягивает тетиву..." Меж тем хвостовина все уползала и
уползала, и не было сил оторвать от нее глаз, ровно бы на самом деле
озеванные, пялились мы на нее и не могли стронуться с места, заталкивали в
себя, словно в мешок, поглубже мысль о дикой удаче. Этак ведется у здешних
добытчиков от веку: попалась рыбина или дичь в лесу, тверди до последку:
"Ох, неправда! Ничего не вижу! Ничего не чую!" -- уж целишься в дичину или
тянешь рыбину, но про себя упорно повторяй; "Ох, не моя! Ох, уйдетОх,
сорвется!" -- и добыча наверняка твоей будет. Словом, чтоб не сглазить, не
отпугнуть удачу, надо от нее открещиваться изо всех сил -- дело проверенное.
сама, заголившись латаной исподиной. Долбленка шатнулась, покатились по ней
шесты, брякнули железки, хрустнуло стекло бакенской лампы. Миша ухватился за
тетиву сети. Полина орудовала веслом. Я бегал по берегу, махал руками,
пытался руководить. Через длинные-длинные, короткие-прекороткие мгновения
Миша и Полина вывалили в лодку что-то живое, в сеть запутанное. Братан
бухнулся на живот, стало его не видно за обшитыми бортами лодки.
скатившиеся по ступенькам к речке, ринулись обратно и спрятались за баню. Я
бродом кинулся встречь лодке, рванул ее так, что она у меня почти по воздуху
на берег вынеслась. Полина едва не вывалилась за борт, кыркнуть на меня
хотела, но времени у нее на это не было. Она перемахнула через меня -- я
почему-то оказался на карачках, -- обдав теплом из-под подола. Миша
плюхнулся следом за нею на берег, держа в беремени что-то выворачивающееся
из спутанной сети. Мишу уронило. Из мережи раскаленным осколком высунулся
кроваво-алый плавник!
толкала, опрокидывала, пыталась сбросить с себя могучая рыбина. И
сбросила-таки, сперва сухопарого Мишу, затем Полину отшвырнула, сама же
покатилась вместе с сетью к воде, бренча кибасьями о камни.
глазищами, вся уж как есть белая, патлатая, тяжело ноздрями сипящая. И,
привыкший на войне беспрекословно выполнять команду, я тут же пал брюхом на
сеть и почувствовал грудью, всем собою почувствовал упругое тело рыбины,
услышал, как она меня приподнимает, увидел совсем близко сосредоточенное
лицо свояченицы, вывалянного в глине братана. Он хватал кого-то руками, ртом
ловил воздух иль пытался кричать что-то, катаясь рядом со мной на берегу.
екнули во мне все печенки и селезенки, шибчей зазвенело в контуженой голове:
готовые снова хватать, падать, бороться, если ей вздумается бунтовать.
Топорщились огненные перья рыбины, надменно загибался и пружинисто
разгибался ее хвост, легко, как бы даже небрежно хлопаясь о сухую острину
камней.
яркокрылую, покатую тушу рыбины. Мне, еще не отвыкшему от войны, толстая и
темная спина рыбины, стремительно набирающая кругизну за еще более
стремительным ветровым плавником, уходящая к раздвоенному хвосту, напоминала
торпеду с насечками сверкающих колец и серебрушек по округлым бокам и на
утолщении, искусно пригнанных друг к дружке. Под округлостями колец и
серебрушек с исподу проглядывали пятна старинных крупных монет с
приглушенной временем позолотой -- неуловимы, переменчивы краски на теле
рыбины, в малахитовой прозелени монет мерещилась тень иль отзвук тех давних
веков, когда везде были чудеса, всюду людям мерещились клады. И вот, со дна
пучин, из онемелых веков явилось нам чудо. Дотронулись мы до какой-то высшей
силы, до чего-то столь прекрасного, что ощущение боязливого трепета
пронизало нас, ровно бы священное что свистнули мы из храма, испугались
содеянного и не ведали, что теперь с ним делать и куда его девать?
Тайменя-разбойника в существо чуть ли не святое произвел! Фронтовик тоже
мне!" -- ругаюсь, но никак не могу погасить в себе какого-то особенного
волнения и ощущения таинства.
крупной дресве, в намойном желтом песке, смотрит напаянными ободками зенков
из округленных глазниц мимо нас, в свою какую-то даль, сосредоточенная
мысль, нас не задевая, не касаясь, ворочается под покатым, большим ее лбом.
В скобках твердого рта закушена разумная скорбь. Есть, все ж есть какая-то
непостижимая, запредельная в ней тайность! В неусмиренном теле рыбы
свершается работа, направляемая мыслью. Каждая клетка большого тела, от
Максимов Альберт
Контровский Владимир
Суворов Виктор
Зыков Виталий
Якубенко Николай
Браун Дэн