И господин Сеттембрини предоставил действовать этому молчанию, а потом
сказал:
- Вы отрицаете, что охотитесь за парадоксами, а ведь вы отлично знаете,
что мне в той же мере претит и ваша охота за тайнами. Делая из
индивидуальности нечто таинственное, вы рискуете впасть в идолопоклонство. И
тут вы поклоняетесь маске, видите мистику там, где на самом деле лишь
мистификация, одна из тех обманчивых и пустых форм, с помощью которых демон
физиогномики и телесности иногда надувает нас. Вам не приходилось вращаться
в кругу актеров? Вы не видели эти головы мимов, в которых узнаешь черты Юлия
Цезаря, Бетховена, Гете, а едва их счастливые обладатели откроют рот, - они
оказываются самыми последними простаками...
- Хорошо, пусть это игра природы, - продолжал Ганс Касторп. - Но и не
только игра природы, не только надувательство. Ведь если эти люди - актеры,
у них же должен быть талант, а талант выше глупости и разумности, он сам -
жизненная ценность. У мингера Пеперкорна, что ни говорите, талант есть,
поэтому-то он и заткнул нас за пояс. Посадите в один угол господина Нафту,
пусть прочтет лекцию о Григории Великом и о граде божьем, это будет очень
поучительно, и пусть в другом углу стоит Пеперкорн, со своим необычайным
ртом и своими поднятыми складками на лбу, и пусть он говорит только свое
"Бесспорно! Разрешите мне - кончено!" - и вы увидите, что люди соберутся
вокруг Пеперкорна, а Нафта останется в полном одиночестве со всей своей
разумностью и градом божьим, хотя он выражается с такой определенностью, что
человека до костей пробирает, как говорит Беренс.
- А вы постыдитесь такого преклонения перед успехом! - укорил его
Сеттембрини. - Mu du vult deci i*. Я вовсе не требую, чтобы вокруг
господина Нафты собирались люди. Он ужаснейший интриган. Но в этой
воображаемой сцене, которую вы живописуете с неподобающим сочувствием, я
склонен стать на его сторону. Попробуйте презреть ясность, точность,
логичность и по-человечески связную речь! Попробуйте презреть ее ради
каких-то фокус-покусов, состоящих из намеков и шарлатанской имитации высоких
чувств, и вот вы уже попали в лапы к дьяволу.
______________
* Мир хочет быть обманутым (лат.).
- Но, уверяю вас, он может говорить вполне связно, когда увлечется, -
возразил Ганс Касторп. - Он на днях рассказывал мне о динамических
лекарствах и азиатских ядовитых деревьях, и так интересно, что мне даже
стало жутко... Интересное всегда вызывает некоторую жуть... Интересно это
было не столько само по себе, а главным образом из-за его индивидуальности и
ее воздействия: именно она придавала рассказу жуть и интерес.
- Ну, конечно, ваша слабость ко всякой азиатчине известна. И я
действительно подобных чудес вам поставлять не могу, - возразил Сеттембрини
с такой горечью, что Ганс Касторп поспешно заявил: разумеется, преимущества
его бесед и наставлений лежат в совсем иной плоскости, и никому в голову не
придет делать какие-то сравнения, это было бы несправедливо по отношению к
обеим сторонам.
Сеттембрини продолжал:
- Во всяком случае, разрешите мне, инженер, сказать, что я просто
восхищен вашей объективностью и вашим хладнокровием. Согласитесь, они уже
приближаются к гротеску. И судя по тому, как сейчас обстоит дело... Ведь
этот нефтяной идол отнял у вас вашу Беатриче - я называю вещи своими
именами. А что делаете вы? Нет, это неслыханно.
- Вопрос темперамента, господин Сеттембрини. Вопрос особого пыла и
воинственности крови. Конечно, вы, как южанин, обратились бы к помощи яда и
кинжала, или действовали бы с принятой в свете страстной мужественностью и
галантностью. То есть распетушились бы. Это было бы, бесспорно, очень
мужественно, по-светски мужественно и галантно. Но у меня все это иначе. Я
совсем не мужествен, то есть не вижу во всех мужчинах только
самцов-соперников. Может быть, я вообще лишен мужественности, но уж во
всяком случае не в том смысле, в каком, сам не знаю почему, назвал такое
мужество "светским". И вот я спрашиваю себя, с моей рыбьей кровью, можно ли
в чем-нибудь упрекнуть его. Причинил ли он мне зло сознательно? Но ведь
обиды должны быть нанесены преднамеренно, иначе это не обиды. Что касается
"причиненного зла", тут мне пришлось бы сводить счеты с ней. Но и на это я
опять-таки не имею права, не имею вообще, а раз тут замешан Пеперкорн - тем
более, ибо он, во-первых, яркая индивидуальность, а для женщины это, само по
себе, уже значит немало, во-вторых, он человек не штатский, подобно мне, а
скорей военный по складу характера, как мой бедный кузен, то есть: у него
есть свой oi t d'ho eur, свой вопрос чести, особый пунктик, и это -
чувство, жизнь... Я болтаю всякий вздор, но лучше нести чепуху и при этом
высказать хоть отчасти трудновыразимую мысль, чем изрекать лишь безупречные
банальности, - может быть, это тоже какая-то военная черта в моем характере,
если смею так выразиться...
- Почему бы вам так и не выразиться, - кивнул Сеттембрини. - Это
бесспорно черта, заслуживающая похвалы. Мужество познания и высказывания - и
есть литература, и есть гуманность...
Они расставались после подобных бесед все же в довольно сносных
отношениях Сеттембрини старался завершить разговор миролюбиво, на это у
него были свои причины. Его позиции не отличались такой уж неуязвимостью,
чтобы он мог позволить себе чрезмерную строгость. Разговор о ревности
оказывался для него несколько скользкой почвой, и, дойдя до известной точки,
он вынужден был бы признать, что вследствие своей педагогической жилки его
собственное отношение к мужскому началу тоже не совсем светское, петушиное и
что великодержавный Пеперкорн также вторгается в его сферу, как Нафта и
мадам Шоша кроме того, он не мог надеяться, что убедит своего ученика не
поддаваться воздействию крупной индивидуальности и ее враждебного
превосходства, ибо и он и его партнер в области интеллекта сами допускали
такое воздействие.
Лучше всего они оба чувствовали себя, когда речь заходила о чисто
духовных проблемах и им удавалось привлечь внимание гуляющей с ними компании
к этим дебатам, элегантным и страстным, академическим и вместе с тем
происходившим в таком тоне, словно это самые жгучие и животрепещущие вопросы
дня, причем спор обычно разгорался только между ними двумя, но, пока он
велся, присутствовавший при нем представитель "масштабов" бывал до известной
степени нейтрализован, ибо мог участвовать в дискуссии только удивленным
поднятием складок на лбу и ироническим отрывистым бормотаньем. Но даже в
таких случаях он чем-то давил на разговор, который словно обесцвечивался,
терял свою суть, затухал Пеперкорн совершенно бессознательно, или бог весть
в какой мере сознательно, противопоставлял ему что-то, что не служило на
пользу ни одному из противников, и в результате решающая важность спора как
бы тускнела и даже - нам нелегко это признать - спор начинал казаться
праздным занятием иначе говоря, в этой схватке острых умов не на жизнь, а
на смерть противники каким-то тайным, незримым и непонятным образом точно
все время оглядывались на шагающий "масштаб" и теряли пафос, размагниченные
силой его личности, иначе нельзя было объяснить столь неприятный для
спорящих и загадочный факт. Можно сказать одно: если бы не было никакого
Питера Пеперкорна, каждый почувствовал бы гораздо решительнее свой долг
стать на сторону одной из борющихся партий, хотя бы, например, когда Лео
Нафта защищал исконную архиреволюционную сущность католический церкви против
теорий Сеттембрини, который видел в этой исторической силе лишь защитницу
мрачного консерватизма и косности и считал, что всякое стремление во имя
светлого будущего перевернуть и обновить жизнь связано с противоположными,
возникшими в славную эпоху Возрождения античной культуры принципами
просвещения, развития науки и прогресса, и, отстаивая этот свой символ веры,
не пожалел прекрасных жестов и слов. В ответ Нафта заявил холодно и резко,
что он берется показать - и тут же показал с почти ослепительной
очевидностью, что церковь, как воплощение религиозно-аскетической идеи,
внутренне очень далека от того, чтобы служить поддержкой и защитой всему,
что хочет устоять, то есть светскому образованию и государственному
правопорядку, она, напротив, издавна и решительно провозгласила мятеж против
этого и все, что мнит, будто оно достойно сохраниться, все, что пытаются
сберечь трусы, пошляки, консерваторы и мещане, а именно - государство,
семью, светское искусство и науку, - всегда, сознательно или бессознательно,
находилось в противоречии с религиозной идеей, с церковью, исконным
стремлением и неизменной целью которой является уничтожение всех земных
установлений и перестройка общества по образу идеального коммунистического
града божиего.
Потом слово взял Сеттембрини, и уж он сумел им воспользоваться, черт
побери! Такой подмен люциферической революционной мысли{345} общим бунтом
всех дурных инстинктов достоин сожаления, заявил он. Любовь церкви к
обновлению сводилась в течение многих столетий к тому, чтобы допрашивать и
пытать животворную мысль, душить ее дымом своих костров, а теперь эта
церковь через своих эмиссаров объявляет себя мятежницей на том будто бы
основании, что ее цель - заменить свободу, знание и демократию варварством и
диктатурой черни. Да, жутковатая форма противоречивой последовательности и
последовательной противоречивости!
Такого рода противоречий и непоследовательностей, возразил Нафта,
найдется и у противника сколько угодно. Оппонент считает себя демократом, но
по его словам незаметно, чтобы он был другом народа и равенства, а напротив,
он выказывает недопустимое аристократическое высокомерие, называя чернью
мировой пролетариат, которому предназначена диктатура и представительство.
Но сам Нафта действительно относится к церкви как демократ, ибо она, это
нужно с гордостью признать, является представительницей самой благородной
силы в истории человечества - благородной в лучшем и высшем смысле этого
слова, а именно - силы духа. Ибо аскетический дух, да разрешат мне это
многословие, дух отрицания мира и уничтожения мира - это само благородство,
это аристократический принцип в чистом виде он никогда не сможет стать
народным, и по сути дела церковь во все времена была непопулярна. Если
господин Сеттембрини потрудится взглянуть на культуру средневековья, на его
литературу, он убедится, что это факт, он увидит то решительное отвращение,
Прозоров Александр
Ларссон Стиг
Шекли Роберт
Гуревич Георгий
Акунин Борис
Лукьяненко Сергей