Чтение 158–й страницы книги ~Горение~

сменилось мгновенной усталостью...

- Вы ко мне?

- Да. Меня зовут Ян Бах, я сапожник, вы у меня должны заказать баретки,
пани Микульска. Меня прислали товарищи...

- Кто? - не сразу поняла Микульска. - Кто вас прислал?

- Товарищи... - повторил Ян, досадуя на непонятливость женщины. - Мне
нужно передать вам кое-что...

- Говорите...

Ян услыхал шаги старика.

- Может, вы позволите пройти к вам?

- Да, да, пожалуйста, - ответила Микульска.

В гримуборной Ян завороженно оглядел портреты Стефании, развешанные на
стенах; рекламы; фото варшавских актеров с надписями; отчего-то все
надписи были сделаны неровными, скачущими буквами; особенно выделялись
даты - цифры были непомерно большие, словно бы несли в себе какое-то
чрезвычайно важное значение.

- Вам надо сегодня же уехать из Варшавы, - сказал Ян, присев на краешек
стула, указанного ему женщиной. - Мне очень неприятно вам об этом
говорить, я понимаю, как вам, наверное, тяжело отрываться от сцены, от
искусства, но за вами следят.

- За мной?! - Микульска рассмеялась. - Кто?

- Охранка.

- Не выдумывайте, пожалуйста... За мной смешно следить, я вся на виду.

- Товарищ Микульска, мне поручено передать вам просьбу - немедленно
уезжайте.

Поверьте, скоро вы сможете вернуться, революция откроет двери вашего
театра народу...

- Милый вы мой, да разве народу нужен наш кабарет? Балаган...

- Нам очень нужно ваше искусство, товарищ Микульска.

- Какой вы смешной... Вас зовут Ян?

- Да.

- Вы правда сапожник?

- Да. Правда.

- И помогаете революционерам?

Ян повторил упрямо, чувствуя какую-то досадную неловкость:

- Вам надо немедленно уехать, това... пани Микульска... Если у вас есть
трудности с покупкой билета, скажите - мы поможем вам.

- Я никуда не собираюсь ехать, милый Ян... Что встали? Сядьте. Где,
кстати, ваш товарищ - такой высокий, худой, с зелеными глазами?

- Вы меня простите, но даже если б я знал, о ком вы говорите, я все
равно не имею права имя его открыть.

- Почему?

- Вы себя не чувствуете затравленным зверем? А ведь за нами каждый
момент охотятся...

- Да будет вам, Ян! Манифест опубликован, амнистия прошла...

- Вы извините, пани Микульска, я пойду... О разговоре нашем говорить
никому не надо. Если я вам потребуюсь для помощи - чемоданы упаковать,
багаж куда доставить, фурмана в пять часов на улице подойду, на
Маршалковской, вы ж там домой ходите, у дома шесть, где проходной двор...
Запомнили?

- Как интересно, - снова улыбнулась Микульска. - Конечно, запомнила...

Милый Ян, как мне повидать вашего зеленоглазого, высокого коллегу,
который представляется литератором?

Ян поднялся: - До свидания, пани Микульска... До вечера, хорошо?]

Ероховский появился, когда репетиция шла уже к концу. Режиссер Ежи
Уфмайер ссорился с художником паном Станиславом, молодым человеком, бритым
наголо, - в разговоре он часто высовывал язык, словно бы охлаждая его.

- Актеры пугаются ваших декораций, пан Стась! - кричал Уфмайер.

- Что же страшного в моих декорациях, пан Ежи? - художник снова высунул
розовый язык, тонкий и стремительный, как жало. о - Все страшно! -
воскликнул Уфмайер. - Что вы мне натащили? Фотографии голодных, нищих и
бритых каторжников! Зачем?! На фоне этого б е с п р о с в е т ь я
прикажете развлекательную программу играть?! Я и так с текстами пана
Леопольда харкаю кровью в цензурном комитете.

- Что же мне, на текст и пантомиму пана Леопольда, в которых
рассказывается о царстве д у р н я, рисовать задники, на коих
растреллиевские дворцы изображены?!

- Художник озлился и поэтому начал хитрить. - Вы же не можете сказать,
пан Ежи, что пустячок пана Леопольда про дурня относится к нам, к империи?

- П у с т я ч о к?! - режиссер решил столкнуть лбами художника с
драматургом. - Вы говорите о работе пана Ероховского как о безделице?! Его
язык, образы, его талант, его...

- Да будет, Ежи, - поморщился Ероховский. - Язык, образы... Милый
Станислав, задача артистов заключается в том, дабы помочь людям
проскрипеть трудный возраст: от двадцати до пятидесяти - без особой крови,
без голода, чумы и слишком жестокой инквизиции. После пятидесяти человеки
не опасны - они боязливо готовятся к смерти... А впрочем, Стась, - как
всегда, неожиданно повернул Ероховский, - скандал угоден успеху, валяйте.

- Какому? - не сдержавшись, открылся Уфмайер.

- Да уж не коммерческому! - Станислав ударил слишком открыто, а потому
не больно. Леопольд рассмеялся:

- После успеха, который выпадает на долю гонимых, то есть успеха ш у ш
у к а ю щ е г о с я, наступает успех коммерческий, который так нужен пану
Ежи, чтобы и вам содержание, кстати говоря, выплачивать...

- Увеличенное вдвое! - крикнул Уфмайер. - Я заработанные деньги в банк
не таскаю! Я сразу же поднимаю ставки актерам! И вам, Стась, вам!

- Тогда я скажу вам вот что, пан Ежи, - откашлялся Станислав и снова
высунул язык, - я тогда скажу вам, что ухожу из труппы.

- Бросьте, - зевнул Ероховский. - Никуда вы не уйдете, дорогой Врубель,
ибо некуда вам уходить. Замените три-четыре фотографии для задника, всего
три-четыре...

- На что? Вы думаете, что все живописцы с детства прихлопнуты лопатой
по темечку?! Мы вс" понимаем, пан Леопольд, абсолютно вс"! Вы ведь пишете
про то, какой нам манифест пожаловали и какая у нас с в о б о д а, разве
нет?!

- Но я это делаю д в у с м ы с л е н н о, Стась, милый вы мой, я
позволяю толковать себя по-разному! А вы хотите это мое двоетолкование
пришпилить гвоздем к стене: городовые бьют студентов! Крестьяне мрут с
голода! А может, я имел в виду, что студенты бьют городовых, а те лишь
защищаются? А хлоп дохнет, оттого, что ленив и туп, сам виновен? Так можно
толковать? Можно. В этом и есть суть искусства. Вот вы и поищите, поищите,
- посоветовал Ероховский и пошел к Микульской.

Стефания кипятила кофе на спиртовке. Аромат был воистину бразильский,
она к каленым зернам добавляла немного зеленых, жирных, они-то и давали
запах зноя, жирной листвы на берегу океана.

Выслушав Стефу, драматург перевернул маленькую чашку с густой жижей и
поставил на блюдце.

- Даже и не гадая, могу сказать, кохана, что дело пахнет керосином.
Надо предложение сапожника принимать... Как его зовут, говорите?

- Ян Бах.

- Что значит революционный момент в стране! Сапожник Бах! Если б к тому
еще нашелся полотер Мицкевич, а?! И трубочист Бальзак! Надо бежать, Стефа,
обязательно примите их предложение... Во-первых, всякое приключение угодно
артисту, оно наполняет его новым содержанием, особые переживания, острота
впечатлений... Во-вторых, мне сдается, что это - путь к встрече с
зеленоглазым рыцарем, вы ж его во сне видите...

- А неустойка? Уфмайер разорится, мне жаль старика.

- Жаль? Вообще жалость - прекрасное качество. Правда, где-то она рядом
с бессилием, рядом с невозможностью помочь. Чтобы помочь двум, надо уметь
обидеть одного.

- А весь мир и слеза младенца?

- Так то Достоевский, его видения мучили: проиграешься дотла, на
чернила денег нет - не то увидишь.

Ероховский чашечку поднял, впился глазами в зловещий, уродливой формы
рисунок кофейной жижи.

- Что? - спросила Стефа.

Ероховский чашку не показал, долил себе кофе, выпил залпом:

- Неужели вы этой ерундистике верите?

Закурил, расслабился в неудобном, слишком низком кресле, ноги сплел:

- Стефа, а к батюшке нельзя податься? Поверьте, кохана, в жизни бывают
такие минуты, когда надобно отсидеться. Я, знаете ли, норовлю вовремя
отойти, руками-то махать не всегда резонно. Если мы высшему смыслу
подчинены, так нечего ерепениться.

- Почему вы думаете, что все это идет от моего рыцаря? Ероховский
посмотрел лениво на спиртовку. Стефания зажгла ее, добавила в кофейник
зерен.

- Покрепче?

- Покрепче... Вы вправду увлечены им?

- Да.

- Он вас просил о чем-нибудь?

- Да.

- И вы его просьбу выполнили?

- Конечно.

- Почему "конечно"?

- Так...

- Это не ответ.