Чтение 159–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

Даренский поднялся на крыльцо, а навстречу ему шел Новиков. Они
несколько мгновений, смеясь от удовольствия, оглядывали друг друга.

- Вот и встретились, - сказал Новиков.

Это была хорошая встреча.

Две умные головы, как бывало, склонились над картой.

- Иду вперед с такой же скоростью, как драпали в свое время, - сказал
Новиков, - а на этом участке перекрыл скорость драпа.

- Зима, зима, - сказал Даренский, - что лето покажет?

- Не сомневаюсь.

- Я тоже.

Показывать карту Даренскому было для Новикова наслаждением. Живое
понимание, интерес к подробностям, которые казались заметны одному лишь
Новикову, волновавшие Новикова вопросы...

Понизив голос, точно исповедуясь в чем-то личном, интимном, Новиков
сказал:

- И разведка полосы движения танков в атаку, и согласованное применение
всех средств целеуказания, и схема ориентиров, и святость взаимодействия -
все это так, все это конечно. Но в полосе наступления танков боевые
действия всех родов войск подчинены одному Богу - танку, тридцатьчетверке,
умнице нашей!

Даренскому была известна карта событий, происходивших не только на
южном крыле Сталинградского фронта. От него Новиков узнал подробности
кавказской операции, содержание перехваченных переговоров между Гитлером и
Паулюсом, узнал неизвестные ему подробности движения группы генерала
артиллерии Фреттер-Пико.

- Вот уже Украина, в окно видно, - сказал Новиков.

Он показал на карте:

- Но вроде я поближе других. Только корпус Родина подпирает.

Потом, отодвинув карту, он произнес:

- Ну, ладно, хватит с нас стратегии и тактики.

- У вас по личной линии все по-старому? - спросил Даренский.

- Все по-новому.

- Неужели женились?

- Вот жду со дня на день, должна приехать.

- Ох ты, пропал казак, - сказал Даренский. - От души поздравляю. А я
все в женихах.

- Ну, а Быков? - вдруг спросил Новиков.

- Быкову что. Возник у Ватутина, в том же качестве.

- Силен, собака.

- Твердыня.

Новиков сказал:

- Ну и черт с ним, - и крикнул в сторону соседней комнаты: - Эй,
Вершков, ты, видно, принял решение заморить нас голодом. И комиссара
позови, покушаем вместе.

Но звать Гетманова не пришлось, он сам пришел, стоя в дверях,
расстроенным голосом проговорил:

- Что ж это, Петр Павлович, вроде Родин вперед вырвался. Вот увидишь,
заскочит он на Украину раньше нас, - и, обращаясь к Даренскому, добавил: -
Такое время, подполковник, пришло. Мы теперь соседей больше противника
боимся. Вы часом не сосед? Нет, нет, ясно - старый фронтовой друг.

- Ты, я вижу, совсем заболел украинским вопросом, - сказал Новиков.

Гетманов пододвинул к себе банку с консервами и с шутливой угрозой
сказал:

- Ладно, но имей в виду, Петр Павлович, приедет твоя Евгения
Николаевна, распишу вас только на украинской земле. Вот подполковника в
свидетели беру.

Он поднял рюмку и, указывая рюмкой на Новикова, сказал:

- Товарищ подполковник, давайте за его русское сердце выпьем.

Растроганный Даренский проговорил:

- Вы хорошее слово сказали.

Новиков, помнивший неприязнь Даренского к комиссарам, сказал:

- Да, товарищ подполковник, давно мы с вами не виделись.

Гетманов, оглянув стол, сказал:

- Нечем гостя угостить, одни консервы. Повар не поспевает печку
растопить, а уж надо менять командный пункт. День и ночь в движении. Вот
вы бы к нам перед наступлением приехали. А теперь час стоим, сутки гоним.
Самих себя догоняем.

- Хоть бы вилку еще одну дал, - сказал Новиков адъютанту.

- Вы ж не велели посуду с грузовика снимать, - ответил адъютант.

Гетманов стал рассказывать о своей поездке по освобожденной территории.

- Как день и ночь, - говорил он, - русские люди и калмыки. Калмыки в
немецкую дудку пели. Мундиры им зеленые какие-то выдали. Рыскали по
степям, вылавливали наших русских. А ведь чего им только не дала советская
власть! Ведь была страна оборванных кочевников, страна бытового сифилиса,
сплошной неграмотности. Вот уж - как волка ни корми, а он в степь глядит.
И во время гражданской войны они почти все на стороне белых были... А
сколько денег угробили на эти декады, да на дружбу народов. Лучше бы завод
танковый в Сибири построить на эти средства. Одна женщина, молодая донская
казачка, рассказывала мне, каких страхов она натерпелась. Нет, нет,
обманули русское, советское доверие калмыки. Я так и напишу в своей
докладной Военному совету.

Он сказал Новикову:

- А помнишь, я сигнализировал насчет Басангова, не подвело партийное
чутье. Но ты не обижайся, Петр Павлович, это я не в укор тебе. Думаешь, я
мало ошибался в жизни? Национальный признак, знаешь, это большое дело.
Определяющее значение будет иметь, практика войны показала. Для
большевиков главный учитель, знаете, кто? Практика.

- А насчет калмыков я согласен с вами, - сказал Даренский, - я вот
недавно был в калмыцких степях, проезжал всеми этими Китченерами и
Шебенерами.

Для чего сказал он это? Он много ездил по Калмыкии, и ни разу у него не
возникло злого чувства к калмыкам, лишь живой интерес к их быту и обычаям.

Но, казалось, комиссар корпуса обладал какой-то притягательной,
магнитной силой. Даренскому все время хотелось соглашаться с ним.

А Новиков, усмехаясь, поглядывал на него, он-то хорошо знал душевную,
притягательную силу комиссара, как тянет поддакивать ему.

Гетманов неожиданно и простодушно сказал Даренскому:

- Я ведь понимаю, вы из тех, кому доставалось в свое время
несправедливо. Но вы не обижайтесь на партию большевиков, она ведь добра
народу хочет.

И Даренский, всегда считавший, что от политотдельцев и комиссаров в
армии лишь неразбериха, проговорил:

- Да что вы, неужели я этого не понимаю.

- Вот-вот, - сказал Гетманов, - мы кое в чем наломали дров, но нам
народ простит. Простит! Ведь мы хорошие ребята, не злые по существу. Верно
ведь?

Новиков, ласково оглядев сидевших, сказал:

- Хороший у нас в корпусе комиссар?

- Хороший, - подтвердил Даренский.

- То-то, - сказал Гетманов, и все трое рассмеялись.

Словно угадывая желание Новикова и Даренского, он посмотрел на часы.

- Пойду отдохну, а то день и ночь в движении, хоть сегодня высплюсь до
утра. Десять суток сапог не снимал, как цыган. Начальник штаба небось
спит?

- Какой там спит, - сказал Новиков, - поехал сразу на новее положение,
ведь с утра перебазироваться будем.

Когда Новиков и Даренский остались одни, Даренский сказал:

- Петр Павлович, чего-то я недодумывал всю жизнь. Вот недавно я был в
особо тяжелом настроении, в каспийских песках, казалось, что уж конец
подходит. А что получается? Ведь смогли организовать такую силищу. Мощь! А
перед ней все ничто.

Новиков сказал:

- А я все яснее, больше понимаю, что значит русский человек! Лихие мы,
сильные вояки!

- Силища! - сказал Даренский. - И вот основное: русские под
водительством большевиков возглавят человечество, а все остальное -
бугорки да пятнышки.

- Вот что, - сказал Новиков, - хотите, я снова поставлю вопрос о вашем
переходе? Вы бы пошли в корпус заместителем начальника штаба? Повоюем
вместе, а?

- Что ж, спасибо. А кого же я буду замещать?

- Генерала Неудобнова. Законно: подполковник замещает генерала.

- Неудобнов? Он за границей был перед войной? В Италии?

- Точно. Он. Не Суворов, но, в общем, с ним работать можно.

Даренский молчал. Новиков поглядел на него.

- Ну как, сделаем дело? - спросил он.

Даренский приподнял пальцем губу и немного оттянул щеку.

- Видите, коронки? - спросил он. - Это мне Неудобнов вышиб два зуба на
допросе в тридцать седьмом году.

Они переглянулись, помолчали, снова переглянулись.

Даренский сказал:

- Человек он, конечно, толковый.

- Ясно, ясно, все же не калмык, русский, - усмехаясь, сказал Новиков и
вдруг крикнул: - Давай выпьем, но уж так, действительно по-русски!

Даренский впервые в жизни пил так много, но, если б не две пустые
водочные бутылки на столе, никто бы со стороны не заметил, что два
человека выпили сильно, по-настоящему. Вот разве что стали говорить друг
другу "ты".

Новиков в какой уж раз налил стаканы, сказал:

- Давай, не задерживай.