хвоста до полуразодранного удушьем губатого рта, схваченного стальной
подковой челюсти, полнится энергией, собирая исподволь в комок упрямство,
силу, стремление к бунту и свободе. Реже, аккуратней, печатается веер хвоста
о землю. Медленней, протяжней всосы жабер. Вот жаберные крышки распахнулись
так широко, что под ними обозначилась кисельная зубчатка и арбузно спелая,
тоже зубчатая жаберная мякоть. Праздничной, яркой гармошкой растянуло жабры,
выпуская из мехов воздух. Хвост тайменя, гибкий, слюдянистый, всеми
стрельчатыми перепонками уперся в землю и кинул упругое, дугой вытянутое
тело рыбины вверх. В воздухе над берегом, выпростанная из липкой паутины
сети, яростно задергалась, затрепетала крыльями плавников рыбина, засверкала
каждой звездочкой чешуи, прозвенела всем золотом, серебром и рухнула на
камни -- последний рывок к свободе взял всю мощь упрямого, где-то и в чем-то
разумного все-таки существа.
слепая и от слепоты беспомощная водяная тварь, большая, все еще красивая, но
все-таки тварь. Рассудок ее, пусть маленький, угас, и сразу разъединилось в
теле рыбы все, лишь инстинктом, одним только инстинктом она устремлена в
холодную, мягко разымающуюся, родную стихию, где все наполнено движением,
привычной тяжестью глубин, покоем беззвучия -- шум воды не шум для рыб,
продолжение привычного покоя. Нет там расслабляющей воздушной пустоты,
забитой сверху донизу хаосами звуков и жарким сиянием усыпляющего солнца,
нет небесной безбрежности, которая тускло отражалась в реке белыми тенями
облаков, пятнышками звезд, сиянием круглой луны. Иногда небо полосовало по
воде вспышками, но от них можно было спрятаться под камни либо вдавиться еще
дальше в темень глубины, стать чутким брюхом на струю донных ключей,
пронзающих тело бодрящим током ледяной воды.
по-птичьи дрожат растопыренные перья плавников, рывками дергаются жаберные
крышки и, не прикрыв отверстий, все еще жарко полыхающих изнутри, замирают
на полувыдохе. Совсем уж скорбно западает рот тайменя в углах, потом
медленно, мертво растворяется уже не рот, а зев, в глуби которого за
частоколом острых зубов виден стебель несоразмерного зеву, маленького,
нежно-розового языка. Исхлестанный о камни хвост ссохся до ломкости, дрожь
еще раз пробежала по увядшему телу рыбы, покрытому клейковиной жира, может,
и больного пота, выступившего от жары, тряхнуло каждую чешуинку, каждую
отчеканенную серебрушку, каждое колечко, но ни звона, ни даже тихого звука
не раздалось уже, но все-таки и поверженная рыба не выглядела жалкой,
сдавшейся, некрасивой. Так никому и не покорившейся, надменной, величаво
скорбной -- вот какой она выглядела, только брюхо, вздувшееся под грудью от
заглотышей, с девственно-глубокой бороздкой у прихвостного плавника выдавало
слабость, даже беспомощность рыбы, сам же плавничок был все еще
петушино-яркий, но казался уже лишним на этом холодном, сером теле.
шероховатость чешуи, усмиренную силу, и, странное дело, при виде добычи
впервые после фронта в меня вселялась уверенность покоя и мира.
где все-все растет, живет, поет не по команде, а по закону давно сотворенной
жизни. Я проникался ощущением тишины и величия земного пространства, еще так
недавно суженного, стиснутого, зажатого щелью или царапиной траншеи. Свет
солнца, блеск воды, шум тайги, глубина неба -- это уже не загаснет, не
оборвется от слепой пули, шипящего снаряда, воющей бомбы, вопящей мины --
это навсегда, теперь на весь твой векНа весь! Понимаешь? И в то же время из
моей успокоенно работающей души и памяти прорастал корешок в чью-то чужую,
призрачно-пространственную память, из недр ее отрывочные мерклые возникали
видения и онемелые картины.
гнездилась, видать, тоска по первобытной, естественной жизни. Виделась
пещера, хижина ли. В ней чадил смоляной ломью костер, вокруг него волосатые
люди. Глава рода в шкуре, надетой через плечо, сваливал к огню тушу горного
козла. Дикой жадностью горят глаза голопупых, низколобых чертенят-ребятишек.
Спокойно лицо женщины. Лишь в глуби ее взора таится гордое и дикое
достоинство. Глава рода преисполнен величия, он доволен сознанием
выполненной работы -- он добыл пищу детям, которые есть продление его. Нет в
нем иных устремлений, кроме продления себя, а значит, жизни своей в
бесконечность, и страха за нее нет. Только силы небесные пугают его громами
и молниями, но он уже научился отмаливать их, бросив половину добычи в
огонь, полыхающий в сердце самой высокой горы.
Мишиной семьей, как в древности, загадали добычу и так счастливо забросили
ловушку, -- тоже кончился в восемнадцать лет. Только жизнь их была куда
сложней, чем у древлян, и смерть не своя, насильственная смерть, и приняли
они смерть от людей.
чтобы "замкнуть круг жизни", как и в дикие, неразумные времена -- в
восемнадцать лет?!
такого счастья, не могу считать себя и людей счастливыми до тех пор, пока
под ногами у них трясется от военных громов не земля, нет, а мешок, набитый
человеческими костями, поостывшей лавой клокочет кровь, готовая в любой
момент захлестнуть весь мир красными волнами.
радуюсь дарованной мне жизни, желаю покоя и радости не только себе, а всем
людям. Батюшки мои, как сложно-то все! И старшины ротного нет рядом -- а он
так просто умел разрешать все сложности и сомнения: не умеешь -- научу, не
понимаешь -- разъясню, не согласен -- накажу!
стороне в пугливую стайку сбились ребятишки, и не ведают они, не гадают, о
чем я, дурак, думаю! Ждут чего-то. Слов или действий? Иль тоже переживают
печаль и радость при виде такой редкостной добычи?
освобожденно рассказывал детишкам про тайменя Миша, вытирая с лица полой
телогрейки грязь и отплевывая дресву. -- В слив воды поднялся, стоит за
корягой, караулит. Ушлая тварина! Как с верховьев Караулки покатится
ослабевшая после икромета рыба, он ее цап-царап! Да мы тоже не дремали, того
дожидалися!.. -- перешел Миша на стих, удивился сам себе, загоготал, свалил
старшего парнишку на песок, давай его щекотать за брюхо. Ребятишки боязливо
тыкали пальцами в рыбину и, ровно бы ожегшись, отдергивали руки. Но когда
отец начал игру, они все с визгом повалились на него и тоже давай родителя
щекотать. Смех, шум, гвалт, радость. Мишу прямо-таки распирало, он не мог и
минуты сидеть просто так, ему надо было что-то делать, говорить.
ребятами. -- Небось чуял, как мы с Витей сеть ставили, нервничал, да не
хотелось ему с кормного местечка сходить. Не один день, поди, жировал,
пообвык тута. Но сбрякали кибасья, шест звякнул. Полька орет! Ребятишки-
шпанята заклик декламируют... Жу-уть! И не выдержал таймеха страхоты такой,
хватанул из речки, да рылом-то в сеть! Пробил ее бы, запросто пробил --
сетчонка старая, прелая, но я тоже соображаю кой-чего, режь к ней подвязал!
И влип, бродяга, биться в сети начал, а она с двойной стенкой, он, боров
жирный, сдуру-то и запутался! Совсем! И теперь ему, -- Миша значительно
поднял указательный палец, -- теперь ему одна дорога -- в пирог!
тощенькие, костлявые, как и все дети военной поры, радуясь добыче больше
всех нас, и снова кучей малой повалились на отца.
Надо жа! Только закинули сетку!.. -- поглядела на меня и засмеялась, обнажив
большие белые зубы. -- Экие обормоты! Извалялись! Избились! Куда бы он из
сетки-то девался? Витя ладно, давно рыбы не видал. А мы-то, ты-то, рыбак,
едрена копалка! -- стукнула она Мишу по затылку. -- Ну, как он его!.. --
Полина задыхалась от смеха. -- Как он мотырнул баканшыка, токо у него
сбрякало!..
плюнул под ноги, махнул рукой, нажил, дескать, я с вами греха, и занялся
делами: привязал лодку, хотя привязывать ее было незачем, шест ли, весло ли
искать взялся, обнаружил, что кисет с табаком вымочил, принялся пушить все
на свете, заявил, что он падину эту, тайменя, выбросил бы обратно в реку,
если б тот еще мог плавать, бабу свою заодно утопил бы -- не скалила чтоб
зубы, когда мужик подыхает без курева!..
распорядилась: -- Руби зверюгу пополам. Половину в Овсянку плавь -- на вино.
Половину сами ись будем. В деревне и табаком разживешься. Наших всех зови.
Ох, и гульнем жа!..
поселок был гульбою взбудоражен. Случилось в нем несколько инвалидов и
только-только демобилизованных бойцов. Братство нас объяло, гулянка пошла
вширь. Мелькали лица, раздавались поцелуи, лились слезы, трещали кости от
объятий, гнулись половицы от пляски, была пробита западня, и один боец
сорвался в подполье, но ничего не переломал в себе и на себе, благополучно
извлечен был наверх, всем сделалось еще веселее. Миша пришил западню
гвоздями на живульку, ударил в нее пяткой, проверяя стойкость, -- можно
плясать дальше. Вчерашние вояки ревели боевые песни, подавали команды,
рвались рассказывать каждый о своем, но некому их было слушать; солеными
Шломо Вульф
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Максимов Альберт
Роллинс Джеймс
Березин Федор