Чтение 159–й страницы книги ~Волшебная гора~

с каким народ, народ в широчайшем смысле этого слова, относился к
церковности достаточно вспомнить хотя бы образы некоторых монахов, создав
которые народная фантазия, уже совсем по-лютеровски, провозгласила в
противовес аскетизму вино, любовь и песню. Все инстинкты светского героизма
и воинственности, а также придворная поэзия находились в более или менее
открытой оппозиции к религиозной идее, а тем самым, и к духовной иерархии.
Ибо все это была "земная жизнь" и "чернь" в сравнении с представленным
церковью аристократизмом духа.
Сеттембрини поблагодарил за напоминание. В образе монаха Ильзана{346}
из "Розового сада" есть немало живительных сил, если сопоставить его с
восхваляемым Нафтой гробовым аристократизмом, и пусть он, Сеттембрини, сам
не слишком горячий поклонник немецкого реформатора, на которого тут
намекали, однако всегда готов горячо защищать все лежащие в основе его
учения элементы демократического индивидуализма против любых
церковно-феодальных покушений на господство над человеческой личностью.
- Ого! - вдруг воскликнул Нафта. - Вы намерены еще обвинять церковь в
отсутствии демократизма и понимания ценности человеческой личности? А
гуманистическая непредвзятость канонического права? Ведь в то время как у
римлян правоспособность ставилась в зависимость от права гражданства, а у
германцев связывалась с принадлежностью к нации и личной свободой, одно лишь
каноническое право требовало только принадлежности к церковной общине и к
истинной вере, не ставя эту правоспособность в зависимость от каких-либо
государственных и общественных факторов и провозглашало право рабов,
военнопленных и несвободных завещать и наследовать.
Наверно, в этих решениях, язвительно заметил Сеттембрини, немалую роль
играл и "канонический сбор", который взымался в пользу церкви! Потом он
заговорил о "демагогии попов", определил ее как особый вид
снисходительности, обычно характерной для тех, кто жаждет власти во что бы
то ни стало, причем эти люди вводят в действие преисподнюю, когда
оказывается, что богам - по вполне понятным причинам - нет никакого дела до
нас церковь, добавил Сеттембрини, видимо, заинтересована главным образом в
большем числе верных душ, а не в их качестве, что свидетельствует об ее
глубоком духовном неблагородстве.
Как? Церковь лишена духовного благородства? Господину Сеттембрини тут
же указали на неумолимый аристократизм, лежащий в основе идеи о
наследственном стыде: о перенесении тяжелой вины - говоря с точки зрения
демократической - на невинных потомков, как, например, пожизненная
запятнанность и бесправие незаконных детей. Однако Сеттембрини попросил
Нафту замолчать: во-первых, такие разговоры оскорбляют в нем гуманность,
во-вторых, с него хватит уверток, а в апологетических подтасовках противника
он снова узнает низкий и дьявольский культ какого-то "Ничто", претендующего
на то, чтобы его называли духом, и заставляющего усматривать в аскетическом
принципе, чья непопулярность признана самим Нафтой, нечто в высшей степени
правомерное и святое.
Ну уж тут, заявил Нафта, можно только расхохотаться. Говорить о
нигилизме церкви! О нигилизме самой реалистической системы господства в
мировой истории! Значит, господина Сеттембрини никогда даже не коснулось
веянье той гуманной иронии, с какой церковь неизменно относится к земной
жизни, к плоти, скрывая с мудрой уступчивостью последние выводы из этого
принципа плоти, и дает возможность духу оказывать свое регулирующее
воздействие, не относясь с чрезмерной строгостью к природе. Значит, он
никогда не слышал и о тонком понимании той снисходительности, с какой
духовенство относится даже к такому таинству, как брак, которое не дарует
положительного блага, подобно остальным таинствам, а служит лишь для защиты
от греха, для сдерживания чувственных желаний и неумеренности благодаря
такому подходу церковь все же сохраняет принцип аскетизма и идеал
целомудрия, избегая притом политики резких нападок на плоть.
Как тут мог Сеттембрини не возмутиться, не запротестовать против столь
недостойного употребления понятия "политики", против столь высокомерной
снисходительности и благоразумия, какие дух, вернее то, что здесь называют
духом, приписывает себе по сравнению со своей якобы грешной
противоположностью, по отношению к которой надо вести особую "политику",
хотя плоть на самом деле вовсе не нуждается в его язвительном
"снисхождении" против проклятой двойственности в понимании мира, которая
стремится "одьяволить" вселенную и жизнь, а тем самым и их
противоположность, то есть дух: ибо если мир - начало зла, то должен быть им
и дух как чистое отрицанье мира. И тут он начал ломать копья в защиту
безгрешности сладострастия, причем Ганс Касторп невольно вспомнил чердачную
комнатку гуманиста, его конторку, соломенные стулья, графин с водой, а Нафта
стал утверждать, что никогда сладострастие не может быть безгрешным, природа
вынуждена иметь нечистую совесть перед лицом духа политика церкви и
снисходительность духа - это и есть "любовь", заявил он, желая опровергнуть
элемент нигилизма в аскетическом принципе, и Ганс Касторп про себя отметил,
что слово "любовь" звучит весьма странно в устах тощего остролицего
недомерка Нафты...
Спор продолжался, нам эта игра знакома, Гансу Касторпу - тоже. Мы на
минуту послушали его, желая узнать, как этот поединок в стиле
перипатетиков{349} протекает под сенью шествующей рядом с ними яркой
индивидуальности и каким образом одно присутствие этой индивидуальности
гасило в противниках всякий пыл - настолько, что тайная необходимость
считаться с ее присутствием неотвратимо убивала время от времени
проскакивающую между ними искру полемического задора, и невольно рождалось
ощущение вялости и безжизненности, какое мы испытываем, когда в
электрической проводке не возникает контакта. Что ж! Именно так обстояло
дело. Между противоречиями не было потрескивания, не вспыхивала молния, не
возникало тока присутствие этой индивидуальности, нейтрализованное силой их
духа, как им хотелось думать, скорее само нейтрализовало дух Ганс Касторп
отметил этот факт с изумлением и интересом.
Революции или сохранение существующего... Спутники Пеперкорна смотрели
на него, видели, как он грузно шагает по дороге, пешком - не такой уж он
величественный, переваливается с боку на бок, шляпа надвинута на глаза они
видели его широкий словно разорванный рот и слышали, как он говорил, шутливо
кивая на спорщиков: "Да-да-да! Cere rum, мозговое, понимаете ли! Это... Да
это же, оказывается..." - и вдруг чувствовали, что контакт исчез. Противники
пытались его вернуть, прибегали к более сильным заклинаниям, свернули на
"проблему аристократизма", заговорили о том, что такое популярность и
благородство. А искры нет как нет. Разговор магнетически приобрел для Ганса
Касторпа личную окраску. Он увидел спутника Клавдии лежащим в постели под
красным шелковым одеялом, в теплой фуфайке без ворота - это был наполовину
старик-рабочий, наполовину бюст короля бледно вспыхнув, искра снова угасла.
Сильнее напряжение тока! Там - отрицанье и культ какого-то ничто. Тут -
вечное "Да" и любовная устремленность духа к жизни! Но куда же исчез и пыл,
молния, ток, когда люди смотрели на мингера, - а это происходило неизбежно в
результате какой-то загадочной силы притяжения? Короче говоря, они как бы
исчезали, а это, пользуясь словами Ганса, было поистине тайной. Он мог
записать для своего собрания афоризмов, что тайны раскрываются или в самых
простых словах или не раскрываются вовсе. Чтобы выразить эту тайну, надо
было всего-навсего сказать, но уж напрямик, что Питер Пеперкорн, со своей
скульптурной царственной маской и горестно разорванным ртом, воплощает в
себе обе крайности, что оба начала близки ему и друг друга в нем упраздняют,
- при взгляде на него это становилось ясно: и первое, и второе, и то, и
другое - да, в этом глупом старике, в этом самодержавном нуле! Он
парализовал самый нерв противоречий, не сбивая спорящих с толку и не
запутывая их, как делал Нафта в нем не чувствовалось ничего двусмысленного,
как в Нафте, он был чем-то совсем противоположным, положительным эта
переваливающаяся загадка пребывала не только вне глупости и
рассудительности, но и вне многих иных противопоставлений, какие выдвигали
Нафта и Сеттембрини, чтобы в педагогических целях создать высокое напряжение
спора. Эта индивидуальность, казалось, отнюдь не педагогична, и все же какая
удача, если она встретится молодому человеку, путешествующему с
образовательной целью! Как странно было наблюдать столь царственную
двойственность, когда спорящие дошли до брака и греха, до таинства и
снисходительности, до греховности и безгрешности сладострастия! Он склонил
голову на грудь и плечо, скорбный рот разомкнулся, вяло и жалобно повисли
раскрытые губы, ноздри напряглись и расширились, словно от боли, складки на
лбу поднялись, бледные глаза расширились, в них появилось страдальческое
выражение, - весь он стал как бы воплощением глубокой скорби. И вдруг в один
миг черты мученика преобразились, они расцвели щедрой жизнерадостностью. В
склоненном лице блеснуло лукавство, губы, еще раскрытые, улыбнулись
нескромной улыбкой, на щеке обозначилась уже не раз отмеченная нами
сибаритская ямочка, - это был опять пляшущий языческий жрец, и, кивнув
головой в сторону умников, он сказал:
- Что ж, да-да-да - превосходно. Это же они... Это ведь таинство
сладострастия, понимаете ли...
И все-таки, как мы уже отметили, разжалованные друзья и воспитатели
Ганса Касторпа испытывали наибольшее удовольствие, когда могли ссориться.
Они чувствовали себя тогда в своей стихии, а Пеперкорн с его "масштабами" -
нет, и можно было хоть придерживаться разных мнений о роли, которую он
играл. Но совсем не в их пользу складывалось положение, когда требовались не
блеск и игра ума, не красноречие, а дело касалось конкретных вещей, земных и
практических, - словом, вопросов и фактов, в которых властные натуры
показывают свое преимущество: тогда спорщики скисали, отступали в тень,
тускнели, а скипетром завладевал Пеперкорн, решал, распоряжался, призывал,
заказывал, приказывал... И разве удивительно, что его тянуло именно к этой
роли, что он стремился перейти от словопрений к действиям? Он страдал, пока
окружающие предавались этим словопрениям или предавались слишком долго но
не из тщеславия страдал он тогда, - Ганс Касторп был в этом уверен. У
тщеславия нет масштабов, и величие не бывает тщеславным. Нет, потребность
Пеперкорна в конкретности вызывалась другим: а именно - "страхом", говоря
грубо и прямо - тем особым сознанием долга и одержимостью чувством чести, о