же упорно, может, и еще упорнее, чем прежде, восстанавливал свое
порушенное княжество.
вникал сугубо. О переменах литовских, тревожных зело, вести уже дошли.
Чуялось, что католики и на том не остановят. Потому и с Пименом надобно
было решать скорее, потому и Федор Симоновский был посылаем в Царьград.
благословением. Ехал в тряской открытой бричке, отчужденно озирая еловые и
сосновые боры и хороводы берез, выбежавших на глядень, к самой дороге.
Мысленно уже ехал по Месе, среди разноплеменных толп великого города,
направляясь к Софии. После смерти Дионисия Суздальского все осложнилось
невероятно, понеже великий князь по-прежнему не желал видеть Киприана.
тяжелую книгу в <досках>, обтянутых кожею (жития старцев египетских),
пошел открывать. Племяннику не удивил, верно, знал, что тот приедет к
нему. Внимательно слушал взволнованный рассказ Федора, кивал чему-то
своему, познанному в тиши монастырской.
осталось летов. Грядут иные вслед нас, и время иное грядет! Княжич Василий
жив, я бы почуял иное. А с Пименом... Одно реку, не полюби мне то, что
творится там, на латынском Западе! Не полюби и дела Цареградские. И ты
будь осторожен тамо! Подходит время, когда православие некому станет
хранить, кроме Руси. Это наш крест и наша земная стезя. Нас всех, всех
русичей! Егда изменим тому - пропадем!
то, как они были сказаны. Дядя точно завещание прочитал.
спутник Сергия на протяжении долгих лет. Не с того ли дядя так скорбен?
страшила его. Смерть была обязательным переходом в иной, лучший мир.
Оберегать и пестовать надобно было тех, кто оставался здесь, в этом мире,
по сю сторону ворот райских, тех, кто еще был в пути. Племянник Федор был
еще в пути. В пути, но уже в самом конце дороги жизни, был и он сам,
радонежский игумен Сергий. И сейчас, прислушиваясь к себе, Сергий отмечал
движение времени, судил и поверял свою жизнь, приуготовляя ее к отшествию
в иной мир.
пасть в объятия наставника и выплакаться у него на груди. Но ударили в
било. Сергий встал, принял от Федора свой посох и задержал на племяннике
свой загадочный, глубинный взор:
адамантом зовомый, ибо не на мне, но на тебе теперь судьба православия! И
помни, что зло побораемо, но одолевать его надобно непрестанно, вновь и
вновь, не уставая в бореньях!
зарыдать, почуял нежданный прилив душевных сил. Дядя был прав, опять прав!
Не надобно было ни рыдать, ни бросаться на грудь наставника, и ничего
иного, что творят обычные люди в рассеянии и расстройстве чувств. Иноку
подобает сдержанность и сердечная твердота. И совместная молитва, на
которую они сейчас идут вместе с Сергием, больше даст его душе и
смятенному разуму, чем все метания немощной плоти.
с крыльца, следя, как изо всех келий спешат к церкви фигуры молодых и
старых монахов, братии и послушников, нет-нет да и взглядывая украдом на
своего знаменитого игумена, к которому нынче приехал на беседу из Москвы
племянник Федор, тоже игумен и, больше того, духовник самого великого
князя.
себе кормленым князем литвина, Патрикия Наримонтовича, отдались под власть
Литвы, а значит, теперь, когда Ягайло крестит литвинов в латынскую веру, -
под власть католического Запада!
сам шел с Владимиром Андреевичем и с полками.
плотно укрыли землю. Пути окрепли. Полозья саней визжали на морозном
снегу. Конница шла в облаках морозного пара, шерсть коней закуржавела от
инея. Дмитрий кутался в просторный овчинный тулуп. Ехал в открытых
санях-розвальнях, возок следовал сзади. Морозный воздух обжигал лицо, и
так весело было от белизны снегов, от сиреневой мягкости зимних небес!
Сердце ухало каждый раз, когда сани взлетали и падали на угорах. Мощный
широкогрудый коренник неутомимо работал ногами, то и дело отфыркивая снег
из ноздрей. Пристяжные красиво вились по бокам, выгибая шеи. Так бы и
ехать, неважно, куда и зачем, по этой белизне под серо-синим облачным
пологом, вдыхая морозную свежесть и чуя, как легко, невесть почему, кружит
и кружит голову и сердце неровными толчками ходит в груди!
расписные с серебряною оковкою сани. Дмитрий оглядывал полки из-под низко
надвинутой бобровой шапки своей с красным бархатным верхом, по бархату
шитым речным жемчугом, изредка подымал руку в зеленой перстатой рукавице,
отделанной золотою нитью, - отвечал на приветствие кметей. Воины были в
шубах и полушубках, кони - под попонами. Наперед были загодя усланы
вестоноши очищать и топить избы для ратных, вплоть до Новогородского
рубежа.
ратных. Слышались мычанье и блеянье скотины, женский крик и плач детей. И
уже не можно стало любоваться красотою зимних боров. Дмитрий пересел в
возок, ехал, глядя прямо перед собою, сердито сопя.
Александровича, просивших <унять меч>, но ничего толком не обещавших,
Дмитрий отослал без миру. Войска продолжали двигаться, подвергая разору
все окрест. То и дело подъезжали бояре с вестями. Новгородская рать не
выступила противу ни под Торжком, как ожидалось, ни здесь.
открывались леса за лесами, деревеньки прятались в изножьях холмов, к ним
устремлялись ратные, и оттуда скоро начинали подыматься дымы пожарищ. Он
смотрел недвижимо. Земля была бедной, и грабить тут было почти нечего...
Как бы не поумирали с голоду после московского нахожденья! - отчужденно
подумал не как о своих, а все же хозяйское взыграло: велел приказать по
полкам, чтобы жгли помене хором, не баловали!
подъем, и все повторялось снова. И снова то там, то тут подымались дымы
пожаров.
когда в стан великого князя прибыл новогородский архиепископ Алексий.
оглядывал московский стан: разъезженный снег в моче и навозе, проходящие
рысью конные дружины оружных московитов, разгорающиеся там и сям костры,
порушенные ограды хором, ряды временных коновязей, и ту деловую, настырную
суету, которая всегда сопровождает движущееся войско. Он требовательно и
сурово взглянул в очи московского боярина, что озирал новогородского
владыку, чуть подрагивая усом и небрежно уперев в бок руку в перстатой
дорогой рукавице, властно поднял благословляющую длань, и укрощенный
московит неволею склонился перед ним, принимая благословение.
Новогородские бояре и житьи, сопровождавшие владыку (доселева думалось: не
допустят и до великого князя, огрубят, заберут в полон), с облегчением
спрыгивали с седел.
тяжело спешился думный боярин княжой, в тяжелой, до земли, бобровой шубе
сверх пластинчатого панциря, в отороченной седым бобром шапке с алым
бархатным, чуть свисающим набок верхом. После нескольких приветственных
слов посольство повели во временную гостевую избу. Безостановочно скрипел
и хрустел снег под полозьями саней и копытами проходящей конницы, и
владыка, очутившись в дымной избе и узнавши, что великий князь примет их
только лишь из утра, непроизвольно сжал пясть в кулак. Следовало спешить,
не то московиты так и войдут без бою во всполошенный, полный слухов и
доселева не приуготовленный к обороне город!
когда новогородские молодцы дерзали спорить с половиной мира, когда, как
свидетельствуют седые летописи в тяжелых, обтянутых кожею <досках> с
медными узорными застежками, <жуковиньями>, ставили они на престол великих
киевских князей, добывая себе грамоты на права и волю от самого великого
Ярослава, и меркантильное осторожничанье его разбогатевших и потишевших
современников зачастую претило владыке. Он не понимал, в самом деле не
понимал, почему его город, самый богатый и самый пока еще многолюдный на
Руси, должен склоняться хоть перед литовским, хоть и перед московским
великим князем, ежели сами батыевы татары дошли токмо до Игнача креста, а
оттоле повернули назад! Но истина дня сего заключалась в том, что
новогородская боярская господа скорее готова была платить (впрочем, елико
возможно, затягивая платежи), а не двигать полки для ратного спора, и ему,
архиепископу, отцу и пастырю великого города, приходило в очередной раз
договариваться о мире.
Дмитрий, посопев (только что принимал благословение от владыки, и
возражать было пакостно), потребовал княжчин, черного бора по волости,
недоданного в прежние годы, и перемены служилого князя. Владыка Алексий и
бояре начали торговлю. Князь сидел в походном креслице, большой, тяжелый,
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Никитин Юрий
Прозоров Александр
Браун Дэн
Шилова Юлия