частушками сыпали мои земляки, озоровали бабы, и пуще всех выкомуривала
Полина:
угощая гостей пирогом с таймениной, -- стоит бык печенай, в заду у его
чеснок толченый, с одного боку режь, с заду макай да ешь!
навострилась?
ответа.
оплужника, у обшэственного нужника! Одним словом, девки, ниверситет тот и вы
знавали -- сплавна запань на Усть-Мане да леспромхозовский барак на таежной
деляне.
заутирались:
вспомянуть! До горла в снегу, на военной пайке-голодайке... Мужицки чембары
подпояшешь, топор-пилу в руки -- и на мороз, в трещебник!.. Слез-то сколько
пролито, горя-то сколько пережито...
Екатерина Петровна: "Бабьи печали нас переживут и поперед нас от могилы
убегут". А ну-ка, девоньки, а ну-ка, подруженьки, подняли, подняли! Седня
праздник, жена мужа дразнит, шаньги мажет, кукиш кажет: "На тебе, муженек,
сла-а-аденький пирожок, с лучком, с мачком, с пе-е-ер- чико-ом!"
передразнивали пьяных, что-то таскали со стола. Их кто-нибудь пугал
понарошке, топотя ногами, они с визгом сыпались под яр и там спасенно
хохотали.
какой-то приблудился. Оказалось на нем обстановочное начальство --
намеривалось крепко взгреть Мишу, но, узнавши, по какому случаю идет пир, не
только смягчилось, даже от себя посудину выставило. Под пирог, под уху с
таймениной да под толченую черемшу хорошо нам пилось и пелось. В особенности
удалась нам завалящая песня: "Горит свеча дрожащим светом, бандиты все
спокойно спят, а мент решетки проверяет -- замки железные звенят..." Дальше
в песне наступало жалостное: "Один бандит, он всех моложе, склонивши голову
на грудь, в тоске по родине далекой не может, бедненький, заснуть..."
активной нежности по причине моего сиротского положения в родове, отныне еще
и оттого, что на войне поувечен. И все пошло бы дальше дружно, жалостливо,
согласно. И наплыло на меня красным семафором паскудное слово "мент", и
поведал я застолью, братьям и сестрам своим, как подвергнулся унизительному
задержанию на уединенной даче современного губернатора.
отродясь ворья в родне не было!"
общем-то, отроду смирный, но чувствующий себя неловко, как "тыловик",
похватали кто чего и двинули походом за Караулку. Братан прихватил дробовик
и патронташ; мы выламывали из огорода тынины. Впереди всех катил под гору
полководцем на звенящей коляске затесавшийся в компанию городской инвалид.
голову недавно бойцы, распалились, кричали, грозно потрясая дрекольем. Люди
в ближних избах стали запираться на засовы. Не знаю, что бы мы натворили,
скорее всего до цели не дошли бы, схватились бы с кем-нибудь другим, но
бабы, наши российские бабы, твердо знающие свою задачу: хранить мужиков от
бед, напастей и дури, стали боевым заслоном у речки и за водный рубеж нас не
пускали, бесстрашно вырывая дреколье, расталкивали по сторонам. А мы, чем
они нас больше унимали, тем шибче ярились. Какая-то из баб умывала инвалида
в речке -- он не удержал ходу, скатился с крутика, опрокинулся вверх
колесами и разбил о камни нос. Какая-то, вроде бы Полина, щелкнула мужа по
загривку, которая-то кричала; "Навязались на наши головы! Чтоб вы пропали,
кровопивцы!" -- "Упрись, Гаранька, в кутузку тащат!" -- дурачился босой
мужичонка с известкового поселка, понарошке оказывая сопротивление жене.
мужиков, направляла их на мирную рельсу, продолжала как бы не прерывавшуюся
песню: "С та-а-аско-о-ой по р-ро-оди-ине-е-е-е-е дале-о-о-окой..."
косогор. Лишь инвалид разорялся еще возле речки; "Смерть
фашистам-оккупантам! Гр-р-рами захватчика н-на месте! Десантники пленных не
бер-р-рут!.."
бык, чтобы обозреть с высоты родные просторы, за которые так люто все мы
сражались, и чтоб я, как Стенька Разин, крикнул с утеса в честь Победы
что-нибудь складное. Но бабы, опять же бабы! -- разве они понимают
воспарение мужицкой души?! -- "Сорветесь ишшо к язвам с утеса-то!" --
сказали и никуда нас не пустили.
односкатной амбарной крышей, прогретой пуще русской печки. Всего меня сеном
искололо, потому что с половика-подстилки, с подушки я скатился. В волосьях,
совсем еще мало отросших, в ушах и в носу щекотало от сенной трухи, позывало
на чих, каяться перед людьми и Богом хотелось, либо укрыться в леса
навсегда, в крайности, хоть на ту сторону реки, спрятаться у бабушки
Катерины Петровны -- она даст хорошую баню, выволочку сделает и, глядишь,
легче жить на свете станет.
как ни в чем не бывало речка Караулка. "Э-эх-хо-хо-о-о-о-о!" -- вырвалось из
моей груди многоступен- чатым вздохом.
лестницу, прислоненную к стене. "Допировался, -- презирая себя, сказал я, --
по углам уж лазить начал! Скоро по потолку пойду..."
видно. Я поплелся в распахнутую избушку.
мокрое полотенце.
шутку. -- Плохо, Тереха, хило, Вавило, да?
швам. А я все смотрел, сам не знаю зачем? Надо было к речке идти, попить,
умыться, но я сидел и смотрел. Миша вроде бы стоял по команде "смирно" и так
вот, не меняя позы, упал на кровать спиной. За уши ему текло с мокрого
полотенца. От полотенца падала тень на глубоко ввалившиеся, тускло мерцающие
глаза. Кости скул, и без того крутые у нашей родовы, вовсе выперли наружу,
щеки ввалились, под глазами, то и дело в бессилии закрывающи- мися, залегли
желтые тени. Чахлая, засушливая бороденка взошла на лице братана. Заметил я:
у пьяных людей борода скорее растет, и вообще лицо у человека во время
пьянки быстро дичает, приходит в запустение.
напоминает. Оно, воспоминание, само спазмою подкатывало к сердцу и оживало в
моем оглушенном нутре. Миша походил на немца, убитого мною на войне! -- вот
отчего заранее болела память, от которой я открещивался, оттирал ее в
сторону. Немца того, тотального, я по глупости лет, ходил глядеть после боя.
"Отринь, отринь, Господи! -- пытался я вспомнить одну из самых мощных
бабушкиных молитв. Но где там! -- голова тяжела и пуста. -- И расточитесь
врази Его!.." -- скорее подогнал я конец молитвы. Неточный конец-то,
скомканный, однако он все равно маленько успокаивал. Не очень-то еще вобрала
меня и мучила тогда глубь, точнее, бездонье вопроса о смерти, и оттого сразу
мне удалось думать о другом: "Расточатся вот врази, вытянет бабушка по
хребту батогом -- и сразу все расточатся! Мише, как главному сомустителю,
тоже перепадет".
голубоньки мои. Ты-то как?
стоявшую на полу, и шлепнул его обратно на лоб. -- П-о-оль-ка!.. --
контуженно пропел он. -- По-о-олька баканы потушит... в деревню после
опохмелиться... рас... рас.. старается... 0-ох, матушки мои! 0-ой,
голубоньки мои! Кто это вино придумал?
куриц. Несушки беспечно разгуливали по избе, не считая за человека
поверженного похмельем братана, раскрепощенно оправлялись где попало, нагло
при этом кокотали, наращивая яйца. -- Кы-ышь, -- схватился Миша с кровати,
забегал по избушке, замахал кулаками, На заду Мишиных кальсонишек цветочная
заплата, давно не стриженные волосенки сосульками висели, уши сделались
лопушистей и бледнее. Курицы базарно кудахтали, летая по избушке. Раздался
звон, посыпались стекла лампового пузыря на стол, рухнула кринка с полки,
заклубился крахмал или мука, луковая связка развязалась на печи, луковицы
рассыпались по избушке, с окна упал цветок, обнажив клубком свитые коренья.
Одна совсем уж шальная курица выхлестнула заслонку, в печь попала и
закричала там человеческим голосом -- в печи еще было горячо. Миша ринулся
выручать курицу, но она сама из печи соколом вылетела, братана на пол
опрокинула и приземлилась на угловик, где должна быть икона. Вместо иконы
там стоял репродуктор и вазочка с древними своедельными цветочками,
квитанции хранились, справки и всякие казенные бумаги. Репродуктор повис на
проволоке, заговорил с испугу. Бумажки, сохлые вербы, три желтые рублевки и
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Акунин Борис
Шилова Юлия