вода - общая кухня - и разные мелкие хозяйственные удобства. Завсегдатаи
этого - кхм - заведения любезно называют меня - кха - Отцом Маршалси.
Посетители с воли обычно считают своим долгом приветствовать меня в качестве
- кхм - Отца Маршалси. Бесспорно, если право на это - кха - почетное звание
дается числом проведенных здесь лет, то я - кхм - могу принять его с чистой
совестью. Моя дочь, леди и джентльмены. Моя любимая дочь, родилась здесь.
испуганная, она думала только о нем, о том, как бы успокоить его и увести.
Она встала перед ним, подняв к нему лицо, словно стараясь заслонить его от
любопытной, недоумевающей толпы. Он обхватил ее левой рукой, и минутами
можно было расслышать ее тихие мольбы и уговоры.
выросла. Моя дочь, почтеннейшие господа. Дитя злополучного отца, который,
однако, и в несчастье сумел остаться - кха - джентльменом. Да, я беден, но -
кхм - горд. Неизменно горд. У моих - кха - почитателей - только почитателей,
разумеется, - вошло в обычай - кхм - выражать свое уважение к тому
полуофициальному посту, который я здесь занимаю, небольшими - кха - знаками
внимания, чаще всего в форме подношений - кхм - денежных подношений.
Принимая эту добровольную дань признательности за мои скромные усилия
поддерживать здесь известный - кха - тон - вот именно, тон - я считаю, что
это меня никоим образом не компрометирует. Кха. Никоим образом. Кхм. Я не
нищий. Отнюдь. Категорически протестую против этого наименования! Но я бы
никогда не позволил себе - кха - оскорбить благородные чувства моих друзей
хотя бы тенью сомнения в приемлемости - кхм - подобных знаков внимания.
Напротив, я горячо приветствую их. Заявляю это во всеуслышание, если не от
своего имени, то от имени своей дочери, без малейшего ущерба для моего - кха
- личного достоинства. Храни вас бог, леди и джентльмены!
на долю хозяйки дома, уже разбрелось по соседним комнатам. Вскоре за ними
последовали и те, кого любопытство дольше удерживало на месте, и в зале,
кроме Крошки Доррит и ее отца, остались только слуги. Родной, голубчик,
теперь он пойдет с нею, да? Но как она ни упрашивала, он все твердил свое:
ему не подняться по крутой лестнице без Боба, где Боб, почему никто не
сходит за Бобом? Наконец, под предлогом поисков Боба, ей удалось свести отца
вниз, где уже бурлил поток гостей, съезжавшихся на бал, усадить в
подвернувшийся наемный экипаж и увезти домой.
в узкую лестницу лондонской тюрьмы; но он никому не позволил дотронуться до
себя, кроме дочери, да еще старика брата. Вдвоем они довели его до спальни и
уложили в постель. И с этого вечера его бедная больная душа вернулась туда,
где впервые были перебиты ее крылья; сказочная явь последних месяцев
перестала существовать, и мир снова замкнулся для него в стенах Маршалси.
Шаги на улице казались ему монотонным шарканьем ног по тюремному двору. В
час, когда в тюрьме запирают ворота, он напоминал, что посторонним пора
уходить. В час, когда их обычно отпирают, он так настойчиво требовал Боба,
что домашним пришлось сочинить ему целую историю: Боб, мол, простудился
(бедняга уже много лет лежал в могиле), но скоро поправится и придет -
завтра, послезавтра или в крайности дня через два. Он так ослабел, что не
мог пошевелить рукой. Но его покровительственное отношение к брату ничуть не
изменилось; и он раз пять - десять на дню снисходительно замечал ему, завидя
его у своей постели: "Мой дорогой Фредерик, садись. Тебе не по силам
стоять".
Почему-то он вдруг забрал себе в голову, что это какая-то пьянчужка, которая
метит на место миссис Бэнгем. Он тут же высказал ей эту оскорбительную
догадку, не стесняясь в выражениях, и так настаивал, чтобы Эми пошла к
смотрителю и попросила выгнать ее вон, что неудачную попытку больше не
повторяли.
спросил, дома ли Тип. Но дочь, которой он стольким был обязан и которой так
скудно отплатил за все, постоянно занимала его мысли. Не то, чтобы он щадил
ее или опасался, что она надорвет свои силы и здоровье; это его беспокоило
не больше чем прежде. Нет, он любил ее все так же, по-своему. Они снова были
в тюрьме, и она ухаживала за ним, и он беспрестанно нуждался в ней, каждый
час, каждый миг; но не раз принимался рассуждать о том, как он счастлив, что
ему так много пришлось вынести ради нее. А она склонялась над ним, молча
прижималась лицом к его лицу и с радостью отдала бы жизнь, чтобы вернуть ему
здоровье.
безболезненное угасание, она вдруг заметила, что он тревожно прислушивается
к тиканью своих часов - великолепных золотых часов, так громко напоминавших
о том, что они идут, как будто, кроме них, ничто больше в мире не шло, разве
только время. Она остановила часы, но он не успокоился; видно было, что она
не угадала его желания. Наконец, собрав все силы, он дал ей понять, что
просит ее снести часы в заклад. Когда она притворилась, что исполнила его
просьбу, он был так доволен, что даже со вкусом выпил глоток вина и съел
несколько ложек желе - впервые за все это время.
назавтра, когда за часами последовали запонки, а потом кольца. Нетрудно было
видеть, что ему доставляет огромное удовольствие давать ей эти маленькие
поручения, воображая при этом, будто он весьма мудро и предусмотрительно
распоряжается своим добром. После того как исчезли подобным образом все
драгоценности, находившиеся у него на глазах, настала очередь гардероба; и,
быть может, увлечение, с которым он отправлял вещь за вещью к
несуществующему закладчику, несколько лишних дней поддерживало в нем жизнь.
прижимаясь к его щеке. Случалось, она от усталости засыпала на несколько
минут рядом с ним. Потом, проснувшись, сразу все вспоминала; слезы
беззвучно, неудержимо лились из глаз, и сквозь них она видела, как на
любимое лицо, неподвижно белеющее в подушках, понемногу ложится тень более
глубокая, чем тень стены Маршалси.
Медленно, медленно светлел и разглаживался нахмуренный заботой лоб.
Медленно, медленно исчезало с него отражение тюремной решетки. Медленно,
медленно молодело лицо под седыми кудрями, и все явственней проступало в его
чертах сходство с дочерью, пока они не застыли в вечном покое.
не взяв меня с собой! Ты, такой благородный, утонченный, умный, ты ушел, а
я, жалкий, никчемный, никому не нужный старик, остался!
и поддерживать.
постарался справиться со своим отчаянием. О себе он не думал; но ее готов
был оберегать последними силами своей честной души, которая так долго
существовала словно в полусне и теперь пробудилась лишь для того, чтобы
принять сокрушительный удар.
морщинистые руки. - Вот перед тобой дочь моего дорогого усопшего брата! Ты
ясно видишь то, что я лишь смутно мог разглядеть в своей грешной слепоте. Ни
один волос не упадет с ее головы без твоей воли. Ты будешь ей поддержкой и
опорой здесь до ее последнего часа. А потом, я верю, воздашь ей по заслугам!
вдвоем почти до полуночи. Иногда горе старика искало себе выхода в бурном
порыве, подобном первому; но он был слишком слаб, а кроме того, всякий раз
вспоминал ее слова, корил себя и утихал, жалуясь только, что брат ушел без
него; вместе они начинали свой жизненный путь, вместе были сокрушены
несчастьем, вместе долгие годы терпели нужду, и до этого дня оставались
вместе; а теперь брат ушел без него, один!
дядю в его комнату, настояла на том, чтобы он лег, хотя бы одетым, своими
руками заботливо укрыла его и тогда только ушла. Придя к себе, она бросилась
на постель и тут же заснула глубоким сном - сном, давшим ей отдых, в котором
она так нуждалась, но не вытеснившим смутного сознания беды. Спи, добрая
Крошка Доррит. Спи до утра!
вышине, лучи ее сквозь полузакрытые жалюзи проникли в комнату, где так
недавно пришли к концу невзгоды и заблуждения одной жизни. Две фигуры
покоились в торжественной тишине этой комнаты. Два человеческих существа,
одинаково безгласные и бесстрастные, одинаково далекие от шумной суеты той
земли, в которую им предстояло вскоре лечь.
к нему головой; лицо было опушено, и губы касались лежавшей на одеяле руки,
как в ту минуту, когда с них слетело последнее дыхание. Оба брата были уже
перед Отцом своим; там, где бессилен суд этого мира; куда не доходит его
сумрак и мгла.
ГЛАВА XX - Вводная к следующей
выглядел Кале и час, когда берега обнажались отливом. Вода убывала так
быстро, что пакетбот только-только мог подойти к молу; и отмель, едва
прикрытая мелкой волной, была похожа на какое-то морское чудовище, лениво
дремлющее под самой поверхностью воды. Белесый тощий маяк, торчавший на
берегу точно загробная тень здания, которое обладало и красками и формами,
ронял меланхолические слезы, вспоминая свои схватки с морем. Ряды мрачных
черных свай, осклизлых, мокрых, потрепанных непогодой, с траурными венками
Семенова Мария
Володихин Дмитрий
Березин Федор
Сертаков Виталий
Быков Василий
Пехов Алексей