которых Ганс Касторп не раз пытался говорить с Сеттембрини и которое готов
был признать до известной степени военной чертой.
- Господа, - и сейчас остановил их голландец, воздев свою капитанскую
руку с копьями ногтей заклинающим и повелительным жестом.
- Хорошо, господа, превосходно, отлично! Аскетизм...
снисходительность... Чувственные наслаждения... Мне хотелось это...
Безусловно! Чрезвычайно важно! Чрезвычайно важно! Однако разрешите мне...
Боюсь, что мы берем на себя тяжелое... Мы уклоняемся, господа, мы уклоняемся
самым безответственным образом от самых святых... - Он глубоко перевел
дыхание. - Этот воздух, господа, сегодня, этот особый воздух, когда дует
фен, с его мягким и расслабляющим весенним ароматом, полным предчувствий и
воспоминаний, нам не следовало бы дышать им, чтобы потом, в форме... я
настоятельно прошу: не будем этого делать. Это же оскорбление. Нам следовало
бы отдавать только ему наше глубокое и цельное... о, наше высшее и
полнейшее... Кончено, господа! И только как чистую хвалу его свойствам,
должны мы были бы выдыхать его из нашей груди... Я перебью самого себя,
господа! Я перебью себя в честь этого...
Он остановился, откинулся назад, заслонив шляпой глаза от солнца, и все
последовали его примеру.
- Обращаю ваше внимание, - начал он опять, - ваше внимание на небо, на
высокое небо, на ту вон темную, кружащую в нем точку, в необычайно синем,
почти черном небе... Это хищная птица, большая хищная птица. Это, если я
не... и вы, господа, и вы, дитя мое... это орел. И я решительно обращаю на
него ваше... Смотрите! Не сарыч и не коршун... если бы вы были так
дальнозорки, как я становлюсь с годами... Да, дитя мое, конечно, года
идут... волосы мои побелели, разумеется... то вы увидели бы так же
отчетливо, как я, по плавной закругленности крыльев. Это орел, господа.
Беркут. Он кружит в синеве прямо над нами, парит без взмахов в
величественной высоте к нашему... И, наверно, выслеживает своими мощными
зоркими глазами под выступающими надбровьями... Это орел, господа, птица
Юпитера, царь птиц, лев воздуха! У него штаны из перьев и железный клюв,
круто загнутый спереди, невероятной силы лапы и загнутые когти, задний
коготь как железными тисками охватывает передние Видите, вот так! - И он
попытался придать своей капитанской руке сходство с орлиной лапой. - Что ты
кружишь и ищешь, кум? - сказал он, снова глядя ввысь. - Бросайся вниз! Бей
его своим железным клювом в голову и в глаза, вспори живот тому созданью,
которое бог тебе... Превосходно! Кончено! Пусть его внутренности обовьют
твои когти и с твоего клюва закапает кровь...
Он был полон воодушевления, и интерес всей компании к антиномиям Нафты
и Сеттембрини угас. А образ орла еще долго потом как бы жил в планах и
решениях, которые осуществлялись по инициативе мингера: зашли в гостиницу,
пили и ели в неурочное время, но с аппетитом, разгоревшимся от безмолвных
воспоминаний об орле начался один из кутежей, которые так часто затевал
мингер вне "Берггофа", в "курорте" или в деревне, в трактирах Глариса или
Клостерса, куда ездили погулять в маленьких поездах и пациенты, под его
властным руководством, вкушали классические дары жизни - кофе со сливками и
местным печеньем или сочный сыр на ароматном альпийском масле, удивительно
вкусные горячие жареные каштаны - и запивали все это местным красным вином,
- пей, сколько угодно а Пеперкорн сопровождал импровизированный пир великой
невнятицей слов или требовал, чтобы говорил Антон Карлович Ферге, этот
добродушный страдалец, которому все возвышенное было совершенно чуждо но он
мог очень толково рассказать о выделке русских калош: к резиновой массе
прибавляли серы и других веществ, и готовые, покрытые лаком калоши
"вулканизировались" при температуре выше ста градусов. И о Полярном круге
рассказывал он, так как служебные поездки не раз приводили его и в подобные
места о полуночном солнце и о вечной зиме на мысе Нордкап. Там, говорил он,
причем двигались и его узловатое горло, и свисающие усы, пароход казался
совсем крошечным в сравнении с гигантскими скалами и бескрайней стальной
поверхностью моря. А по небу стлались желтые пласты света, это было северное
сияние, и ему, Антону Карловичу, все казалось призрачным, и пейзаж и он сам.
Хорошо было господину Ферге, единственному участнику маленького кружка,
стоявшему вне всех этих сложных и запутанных отношений! Что касается
отношений, то следует отметить два коротких разговора, две диковинных беседы
с глазу на глаз, которые имели место в те дни между нашим негероическим
героем и Клавдией Шоша, а также между ним и ее спутником, притом с каждым в
отдельности - один происходил в вестибюле, вечером, когда "препятствие"
лежало наверху в приступе лихорадки, а второй - днем, у ложа мингера
Пеперкорна...
В тот вечер в вестибюле царил полумрак. Обычное совместное пребывание
пациентов после ужина было недолгим и каким-то вялым. Общество быстро
разошлось по балконам для вечернего лежания, иные запретными для больных
путями спустились вниз, в широкий мир, чтобы предаться танцам или игре в
карты. Только одна лампочка горела где-то под потолком опустевшего
вестибюля, были чуть освещены и прилегающие к нему гостиные. Ганс Касторп
знал, что мадам Шоша, ужинавшая без своего повелителя, еще не вернулась на
второй этаж, а сидит одна в читальне, почему и он медлил уйти к себе наверх.
В глубине вестибюля, в той его части, которая отделялась от остальной
комнаты одной плоской ступенькой и несколькими белыми арками с обшитыми
панелью столбами, он уселся возле выложенного изразцами камина, в такой же
качалке, в какой некогда качалась Маруся, когда Иоахим единственный раз
говорил с ней. Ганс Касторп курил папиросу, после ужина это здесь
разрешалось.
Она вошла, он услышал ее шаги, шелест ее платья за своей спиной, вот
она уже подле него, и, помахивая каким-то письмом, она спрашивает своим
Пшибыславовым голосом:
- Консьерж уже ушел. Дайте хоть вы tim re- o te!*
______________
* Почтовую марку! (франц.).
В этот вечер на ней было темное платье из легкого шелка, с круглым
вырезом вокруг шеи и широкими рукавами, стянутыми у кисти манжетами на
пуговицах. Ее туалет понравился ему. Кроме того, она надела жемчужное
ожерелье, мягко поблескивавшее в полумраке. Он поднял глаза и посмотрел на
ее киргизское лицо. И повторил:
- Tim re? У меня нет.
- Как? Ни одной? Тогда ta t i our vou *. Значит, вы не можете
оказать даме любезность? - Она надула губы и пожала плечами. - Я
разочарована. Ведь вы, мужчины, должны быть хоть точны и исполнительны. А
мне почему-то представлялось, что в вашем бумажнике лежат сложенные листы
почтовой бумаги, они распределены по сортам.
______________
* Тем хуже для вас (франц.).
- А зачем? - отозвался он. - Писем я не пишу. Да и кому писать? Изредка
отправишь открытку, и то оплаченную заранее. И кому бы я стал писать письма?
У меня никого нет. У меня уже нет никакой связи с равниной, я потерял ее. В
нашем сборнике народных песен есть такая песня: "Для мира я потерян". Так
дело обстоит и со мной.
- Ну, тогда дайте хоть папиросу, пропащий вы человек! - сказала
Клавдия, опускаясь против него на стоящую у камина скамью с полотняной
подушкой она закинула ногу на ногу и протянула руку. - Видно, запас у вас
большой. - Она небрежно взяла из протянутого им портсигара папиросу и, не
поблагодарив, закурила от зажигалки, которую он поднес к ее склоненному
лицу. В этом ленивом "Ну, тогда дайте", в этой манере брать не благодаря
сказывалась беззаботность избалованной женщины, но, кроме того, и
человеческая, вернее "человеееческая" привычка к товарищеской общности
владения, какая-то первобытная и мягкая, сама собой разумеющаяся
естественность, с какой она считала нужным брать и давать. Он отметил это с
пристрастием влюбленного. Потом сказал:
- Да, большой. Папиросы у меня всегда есть. Их нужно иметь. Да и как
обходиться без них? Не правда ли, если так подумать, то это называется
страстью? Говоря откровенно, я человек не страстный, но и у меня бывают
страсти, флегматические страсти.
- Меня необыкновенно успокаивает, - сказала она, выпуская дым вместе со
словами, - ваше заявление, что вы человек не страстный. Да и как бы вы могли
быть им? Вы оказались бы выродком, страсть - это значит жить ради самой
жизни. А такие, как вы, живут ради переживаний. Страсть - это самозабвение.
А ведь вы стремитесь только к самообогащению. C'e t ca*. И вы даже не
подозреваете, что это ужаснейший эгоизм и что вы, мужчины, в один прекрасный
день окажетесь в положении врагов человечества!
______________
* Вот именно (франц.).
- Стоп, стоп! Сейчас уж и враги человечества! Почему ты это говоришь,
Клавдия, зачем так обобщаешь? Ты имеешь в виду что-то определенное и личное,
раз ты настаиваешь на том, что для нас важна не сама жизнь, а наше
обогащение? Вы, женщины, ведь не морализируете зря. Ах, знаешь ли...
мораль... Право же, это тема для спора между Нафтой и Сеттембрини. Она
относится к области предметов чрезвычайно туманных. А живет ли человек ради
себя или ради жизни, он сам не знает и никто не может знать точно и
наверняка. Я хочу сказать, что границу тут установить трудно. Существует
эгоистическая жертвенность и жертвенный эгоизм... Думаю, что дело здесь
обстоит так же, как в любви. Я не могу хорошенько вдуматься в то, что ты
говоришь о морали, и это, вероятно, аморально, но я прежде всего рад, что мы
вот так сидим вместе, как сидели всего один-единственный раз, и потом больше
не сидели, с тех пор как ты вернулась. И рад, что я могу сказать, как
удивительно идут тебе эти манжеты вокруг кисти и этот тонкий шелк, спадающий
с твоих плеч, с твоих плеч, которые я знаю...
- Я ухожу...
- Прошу тебя, не уходи! Я буду считаться и с обстоятельствами и с
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Херберт Фрэнк
Акунин Борис
Посняков Андрей
Орлов Алекс