Чтение 17–й страницы книги ~Тайна Урулгана~

Москва нас встретила бодрящей свежестью чудесного
апрельского вечера. За еще не одетой березовой рощей нежно
розовела весенняя, "глухариная" заря.

И как-то сразу берега Нила, по набережным которых я бродил
еще нынче утром, стали неправдоподобно далекими, словно бы и не
видел их никогда, только читал в учебнике, а потом увидел во сне.

С первых же дней нахлынули новые заботы и новые хлопоты,
меняя весь строй мыслей.

Надо было искать помещение для разбора находок, плывущих
где-то по Черному морю. Эта проблема облегчалась тем, что мы
начинали обработку материалов как раз в то время, когда другие
экспедиции обычно выходят в поле.

Предстояло отчитаться перед хозяйственниками в каждой
израсходованной копейке и составить смету будущей экспедиции, а
это для меня было, пожалуй, самым сложным.

Но постепенно все хозяйственные заботы утряслись, наши
коллекции тем временем благополучно прибыли в Москву, и теперь
можно было приступить к работе.

По собственному опыту знаю, у многих еще существует довольно
смутное представление о нашем труде. Некоторый кажется, будто
основная работа археолога -- раскопки и только в поле совершаются
открытия. Между тем немалое значение имеет и лабораторный анализ
находок, особенно теперь, когда за последние годы так успешно
начали применяться в археологии новейшие достижения техники и
многих наук -- от ядерной физики до математической логики и
теории вероятностей.

Какие только приборы теперь не увидишь в лаборатории
современного археолога! Тут и чувствительные магнитометры, и
масспектрографы, и рентгеновские аппараты для флуоресцентного
анализа, и гейгеровские счетчики для "ловли" радиоактивных частиц
и меченых атомов. И нередко уже здесь, в лаборатории, удается с
помощью приборов сделать любопытные открытия, даже если находки
на первый взгляд и не предвещали никаких сюрпризов и
неожиданностей.

Вот и мы теперь занялись детальным исследованием каждого
найденного глиняного черепка, надеясь наткнуться на что-нибудь
ускользнувшее от невооруженлого глаза и таящее в себе приятную
неожиданность. Ибо что такое, в сущности, каждое открытие, как не
подобная неожиданность. Заинтересовавшись им, начинаешь с
волнением потягивать за ниточку, распутывать целый клубок новых
загадок и новых открытий.

Но меня, конечно, сейчас больше всего интересовал анализ
письменных находок; и, предоставив Павлику с помощниками
колдовать в лаборатории над черепками и древними бусинками, сам я
целые дни проводил в библиотеке и в своем кабинете, обложившись
толстенными фолиантами.

Прежде всего необходимо было проверить и обосновать догадку
о том, что найденные нами надписи относятся ко времени фараона
Хирена, а затем были исправлены при Рамзесе II. Но установить
точный "возраст" каменной плиты было трудно. Здесь мне не могли
помочь ни радиоактивный анализ, ни метод палеомагнетизма, которым
теперь часто с успехом пользуются археологи, -- слишком мал был
разрыв во времени между правлениями этих двух фараонов, чтобы
уловить его с помощью приборов.

К тому же мне ведь необходимо доказать еще, что часть
надписи, как и ту, что сохранилась в пирамиде, продиктовал Хирен
и что надпись эта, так сказать, несет отпечаток личности самого
фараона, -- разве не подметил еще Бюффон: "Стиль -- это человек"?

Но как это установить спустя тридцать три века?

Какие тексты можно считать бесспорно принадлежащими Хирену?
Пожалуй, только надпись в погребальном покое пирамиды. Может
быть, еще ту, где он назван великим строителем, -- не исключено,
что Хирен сочинял ее сам.

Горы книг вокруг меня все росли. Выражение "Сын мой,
мститель мой..." нигде, похоже, больше не встречалось. Лишь в
одном тексте мне попалось довольно схожее: "Брат мой, мститель
мой..." Но эта надпись относилась совсем к другому времени, к
эпохе Тутмоса III, а он правил лет за сто до Хирена.

Наверное, тысячу раз я рассматривал в сильную лупу каждый
иероглиф, сравнивая надписи на плите, которую мы нашли, с
текстом, выбитым на скале. Мне казалось, что они сделаны одной
рукой; в иероглифе "ф" одинаковый характерный изгиб, и вот этот
значок -- детерминатив "связывать" очень индивидуален.

Но если это мне только кажется? И как убедить других в
сходстве почерков?

Конечно, я перечитал все работы Красовского, отмечая те
места, где он рассуждал об оригинальных чертах архитектуры
пирамиды, -- это могло помочь найти по определенным признакам и
настоящую гробницу Хирена, так сказать, по особенности его
"строительного стиля".

Заново -- в который уже раз! -- начал я изучать все
документы, сохранившиеся от бурной эпохи между смертью Эхнатона и
воцарением Харемхеба. Я рассматривал этот отрезок истории словно
под микроскопом, стараясь обнаружить в надписях и документах хоть
какие-нибудь косвенные упоминания о Хирене, ускользнувшие, быть
может, от других исследователей.

Реформа, начатая Эхнатоном, конечно, не могла ограничиться
только сферой религии. Она задевала интересы различных слоев
населения и вызвала глубокую ломку устоявшихся за века отношений.
В борьбе с фиванскими жрецами фараону-еретику надо было на
кого-то опереться, и он решительно начинает выдвигать на
придворные должности, передававшиеся раньше по наследству от отца
к сыну, людей незнатных, неродовитых, никому не известных.

В развалинах Ахетатона сохранилась любопытная надпись,
сделанная по приказу одного из таких "выдвиженцев" -- некоего
Май, начальника воинов, восхваляющего Эхнатона:

"Он умножил свои милости ко мне, как песок. Я -- глава
чиновников над всем народом, мой владыка возвысил меня, ибо я
следовал его поучениям, и я внимаю постоянно его словам..."

Вероятно, так же быстро возвысился в это время и нубиец
Хирен, которому прежде не было бы доступа к придворной должности.

А новые порядки, конечно, не нравились представителям старой
знати, -- и борьба с каждым годом обострялась, вовлекая в свой
водоворот все большее число людей. Дворцовые интриги и тайные
заговоры переходят в открытые схватки и мятежи. И наследники
Эхнатона в борьбе за власть лишь раздувают пламя борьбы.

После смерти Тутанхамона его молодая вдова Анхесенпаамон,
видимо, никому не хотела уступать власть. У нее были в запасе до
вступления на престол нового фараона два месяца, требуемых по
традиции на все похоронные церемонии. И царица развивает бешеную
деятельность, отзвуки которой долетели до нас сквозь века.

Она срочно пишет царю хеттов, обитавших в Малой Азии:

"Мой муж умер, а я слышала, что у тебя есть взрослые
сыновья. Пришли мне одного из них: я выйду за него замуж, и он
станет владыкой Египта".

Через две недели к ней прибывает тайный гонец. Он привозит
весьма осторожное ответное послание, полное выражений сочувствия
и тревожных вопросов:

"Где сейчас сын покойного владыки? Что с ним случилось?" --
переспрашивает слишком боязливый царь хеттов, явно боящийся
попасть впросак.

"Для чего я стану тебя обманывать? -- отчаяние так и
прорывается между строк нового письма овдовевшей царицы. -- У
меня нет сына, а мой муж умер. Пришли мне одного из своих сыновей
-- и я сделаю его царем!"

Гонец мчится обратно, но путь не близок и снова займет не
менее двух недель. А время уходит... И на престол вступает Эйе.

Переписка обрывается, и, наверное, мы так никогда и не
узнаем, что сталось с женщиной, готовой даже чужеземца сделать
правителем родной страны, лишь бы самой властвовать рядом с ним.

А что в это время делал Хирен, ведь он тоже был при дворе, в
самой гуще интриг? Снова и снова я рассматриваю фотографии той
единственной фрески, где он приносит дары фараону Тутанхамону.
Она, к сожалению, плохо сохранилась, сильно потрескалась местами,
но лицо Хирена все-таки можно рассмотреть. Высокий лоб, курчавые
"негритянские" волосы, нос с горбинкой -- как хорошо, что
художник еще оставался верен реалистической "амарнской" традиции
времен Эхнатона и стремился подчеркнуть неповторимую
индивидуальность изображаемого лица! Я сравниваю его с
фотографией статуэтки-ушебти, найденной в пустой гробнице
Красовским, -- конечно, это тот же человек.

Но вот странное сооружение, которое преподносит фараону
Хирен, никак не удается разглядеть хорошенько. Не то модель
какого-то дворца, не то машины, а может быть и корабля?

И вот что любопытно: если Хирен был таким талантливым
строителем, достойным сравнения с легендарным Имхотепом, -- а
справедливость этих славословий разве не доказывает так мастерски
построенная пирамида с фальшивой гробницей? -- то почему
усыпальницу для Тутанхамона строил не он, а Эйе? Об этом
сохранилась специальная надпись на ее стене.