с шотландским портпледом в руках. Эмилия побывала в ломбарде. В огромном
зале городского ломбарда она встала в одну очередь с бедняками. Зал был
отделан мрамором и напоминал плавательный бассейн, из которого выпустили
воду. Бедняки не сумели выплыть. Они ушли на дно. Они не остались на
поверхности. Они остались в глубине. На поверхности, на самом верху была
жизнь, ах, этот блеск, ах, это обилие, жизнь была по ту сторону мраморных
стен, над застекленной крышей зала, за матовыми стеклами, за этим туманным
небом, раскинувшимся над водоемом с утонувшими. Они находились на дне
бытия и вели призрачное существование. Они стояли у окошек, держа в руках
остатки своей прежней собственности, имущество другой жизни, которая не
имела больше ничего общего с их теперешним прозябанием, жизни, которую они
вели до того, как утонули, а вещи, которые они протягивали в окошко,
казались им чужими, словно это было краденое, которое они хотели сбыть, и
они вели себя робко, как пойманные воры. Может быть, наступил их конец?
Конец близился, но еще не наступил. Их еще связывали с жизнью остатки
имущества; так призраки цепляются за зарытые в старину сокровища. Они
принадлежали к полусвету Стикса, еще была отсрочка, в окошке им давали
шесть марок за пальто, три за туфли, восемь за перину, утонувшие получали
глоток воздуха у еще раз брали увольнительную в жизнь на несколько часов,
несколько дней, а то и на несколько недель, те, кому улыбнулось счастье,
_срок выкупа четыре месяца_. Эмилия протянула в окошко серебряный прибор
для рыбы. Никто не взглянул на ренессансный узор прибора, никто не
заинтересовался искусством серебряных дел мастера; посмотрев на пробу,
прибор бросили на весы. Сервировка к рыбе, украшавшая обеденный стол
богатого советника коммерции, лежала на ломбардных весах. "Лососина, ваше
превосходительство!" Генералу кайзеровской армии подают вторую порцию.
_Полный вперед! - слова кайзера на заре нового века_. Прибор весил
немного. Серебряные рукоятки вилок были полыми. Их держали в своих руках
советники, банкиры и министры, угощаясь лососиной, осетриной и форелью, в
жирных, украшенных кольцами, роковых руках. "Его величество упомянул в
своей речи Африку. Полагаю, что колониальные акции..." - "Дурачье! Надо
было все перевести в золото и где-нибудь закопать, дурачье, в золоте все
уцелело бы, и я не стояла б здесь!" Ломбард платит по три пфеннига за один
грамм столового серебра. Эмилии протянули из окошка восемнадцать марок и
квитанцию. С завистью глядели на нее утонувшие в стигийских водах. В
царстве теней Эмилия еще принадлежала к элите, нищая принцесса в
поношенной меховой жакетке.
меховой жакетке пищей принцессы, с вещами, завернутыми в смешной
шотландский портплед: она остановилась перед подвалом, где помещалась
лавка господина Унферлахта, еще один вход в преисподнюю, скользкие ступени
уводили под землю, и за грязными стеклами Эмилия увидела могучую лысину
Унферлахта, сиявшую в свете алебастровых ламп под тяжелыми грушеобразными
опаловыми абажурами: они достались ему однажды из имущества какого-то
самоубийцы и до сих пор он так и не сумел их продать. Он был приземист и
широкоплеч и напоминал носильщика из мебельного магазина, который вдруг
обнаружил, что торговать старым барахлом куда выгоднее и легче, чем
таскать его на своих плечах, или же толстопузого коротышку, который в
труппе борцов, выступающих перед публикой, изображает злодея, но,
разумеется, он не был ни грузчиком, ни борцом на арене, а скорей всего
лягушкой, коварной и неуклюжей лягушкой, подстерегающей в своем укрытии
мух. Эмилия спустилась вниз, открыла дверь и, увидев его, содрогнулась от
ужаса. У нее по спине пробежали мурашки. Нет, не лягушачий король
обернулся на дверь, то был Унферлахт собственной персоной, смотревший
холодными водянистыми глазами, он не был заколдован, и не было надежды,
что его расколдуют и прекрасный принц однажды сбросит свой лягушачий
наряд. Какое-то музыкальное устройство, которое Эмилия, открыв дверь,
привела в действие, заиграло "Господь-могучий-наш-оплот". В этом но было
ни религиозного, ни символического смысла. Музыкальное устройство, как и
лампы, Унферлахт приобрел задешево и теперь ждал, когда объявится
покупатель на эти сокровища. Рассчитывать, что он продаст лампы, было
глупостью с его стороны: именно их алебастровый блеск, заливая тусклым
светом подвал, придавал ему сходство с настоящим адом. "Ну, Сиси, что
принесла?" - сказал Унферлахт, его лягушачья чешуйчатая рука (и в самом
деле, казалось, что меж пальцев проросли роговидные плавательные
перепонки) взяла Эмилию за подбородок, ее маленький подбородок скользнул в
выемку лягушачьей ладони, словно в пропасть, в то время как другая рука
Унферлахта поползла по ее молодым, упругим ягодицам. По неясной причине
Унферлахт называл Эмилию Сиси; видимо, она напоминала ему ту, которую так
звали в действительности, Эмилия и неизвестная, быть может, уже давно
похороненная носительница этого имени, слились в одно существо, которое
владелец подвала встречал похотливыми ласками. Эмилия высвободилась из его
рук. "Лучше поговорим о деле", - сказала она. Ей вдруг стало дурно. От
спертого подвального воздуха у нее перехватило дыхание. Она уронила
портплед на пол и рухнула в кресло. Она плюхнулась в него так тяжело, что
кресло - это было кресло-качалка - пришло в движение. Эмилии казалось, что
она плывет в лодке по открытому морю; лодку подбрасывает на волнах;
какое-то чудище поднимает голову из зыбей; еще немного - и лодка пойдет ко
дну; у Эмилии сейчас начнется морская болезнь. "Ну хватит, Сиси! -
закричал Унферлахт. - Я сам сижу без денег. А ты что думала? Дела идут
туго". Он смотрел на Эмилию, которая то взлетала вверх, то падала вниз; он
видел ее то прямо перед собой, то под собой, распростершуюся в качалке, ее
юбка задралась, он видел ее голые ноги, там, где кончались чулки. "Совсем
детские бедра", - подумал он; у него была толстая и ревнивая жена. Он был
зол. Эмилия возбуждала его, его возбуждали ее детские бедра, усталое и
нежное лицо уставшей и изнеженной девушки могло б свести его с ума, будь
ему доступны иные эмоции, кроме страсти к наживе. Унферлахт видел в Эмилии
нечто изысканное. "Из хорошей семьи", - думал он и желал ее, но желал не
больше, чем дразнящую фотографию в иллюстрированном журнале; ему хотелось
ее подержать и только, но уже одно это могло повредить делу: он был совсем
не прочь что-нибудь купить у Эмилии, он лишь делал вид, что у него нет
денег, без этого не было б торговли. Эмилия всегда приносила хорошие вещи,
"из такой знатной семьи, из такого богатого дома", она отдавала их за
бесценок, она и представления не имела об их истинной стоимости, "какие на
ней короткие трусики, как будто их вообще нет", однако каждую секунду в
подвале могла появиться фрау Унферлахт, злая жаба, свиной окорок. "Хватит
качаться, Сиси! Покажи лучше, что принесла!" Он говорил Эмилии "ты", ему
доставляло удовольствие обращаться с ней, как с потаскушкой, думая при
этом: "Из знатной семьи, из такой знатной семьи". Собравшись с силами,
Эмилия раскрыла портплед. Она извлекла молитвенный коврик: он был с
дырками, но его можно было заштопать. Эмилия развернула его. Филипп любил
этот коврик, любил его изящный орнамент в виде голубой висячей лампы на
красном фоне, Эмилия не случайно взяла с собой именно этот ковер, она
взяла его, потому что он нравился Филиппу, а она хотела отомстить Филиппу,
отомстить за то, что у него не было денег, за то, что ей пришлось пойти в
ломбард и к Унферлахту, за то, что ему явно было безразлично, есть у него
деньги или нет, за то, что он не протестовал, когда она по-нищенски кротко
разбазаривала свое добро. Порой Филипп казался Эмилии чуть ли не людоедом,
затем она снова видела в нем чудесного спасителя, от которого можно было
ждать всего, любых сюрпризов, страданий, но вместе с тем богатства, славы
и счастья, ей жаль было его мучать, она бы, не раздумывая, опустилась
сейчас на коврик и, встав на колени, произнесла молитву и попросила
прощения у бога и у Филиппа за то, что "была бякой" (она употребляла это
детское выражение), но где бог, и где Мекка, и кому должна она направить
свою молитву? А Унферлахт, которого не обременяло раскаяние и не терзали
религиозные сомнения, суетился, рассматривая ковер, и тыкал пальцем в
дыры. Они вдохновляли его на торжествующие выкрики: "Да он весь изодран!
Старая рвань! Сплошные дырки! Нестоящая вещь, Сиси, труха и гниль, и гроша
не стоит!" Он скомкал шерсть, возложил ее себе на лысину, прижал ковер к
уху и закричал: "Он поет!" - "Поет?" - переспросила ошеломленная Эмилия.
"Поет, - сказал Унферлахт, - похрустывает, он совсем истлел, я дам тебе за
него пять марок, Сиси, потому что это ты и потому что ты его сюда тащила".
- "Вы не в своем уме", - сказала Эмилия. Она попыталась придать своему
лицу бесстрастное ледяное выражение. Унферлахт подумал: "Он стоит сотню,
ладно, в крайнем случае заплачу ей двадцать".
Эмилия думала: "Не сомневаюсь, что он продаст его за сто". Она сказала:
"Тридцать на руки". Голос ее прозвучал решительно и твердо, но в ее сердце
была усталость. Благодаря Унферлахту она изучила хитрости торговцев.
Иногда она представляла себе, что будет, если ей вдруг удастся продать дом
(нет, это ей ни за что не удастся, этого никогда не будет: кто станет
покупать дома, ветхие стены, кто взвалит на себя это бремя, кто захочет
попасть под ведомственный надзор? Иметь дело с налоговыми комиссиями и
жилинспекторами? Кто полезет добровольно в петлю? Кому нужно знакомство с
судебным исполнителем? Кому охота препираться с жильцами, постоянно
требующими капитального ремонта, с жильцами, квартплату которых надлежит
почти целиком сдавать в финотдел, вместо того чтобы брать ее себе и жить
припеваючи, сидеть сложа руки в довольстве и уюте, как домовладельцы в
старые сказочные времена?), а если ей все же удастся! Избавиться от одного
из своих домов было ее сокровенной мечтой - однако покупатели не спешили
помещать капитал в предприятие, ничем не защищенное от вмешательства
государства, - о тогда, может быть, Эмилия тоже откроет лавку подержанных
вещей и будет жить, благоденствуя на богатстве прошлого и наследии
мертвых. Что это - превращение, снятие чар? Нет, не Унферлахт сбросил свой
лягушачий наряд, обернувшись принцем, а она, обворожительная Эмилия,
прекрасная и юная, унаследовавшая состояние советника коммерции, нищая
принцесса, вознамерилась отправиться в преисподнюю, где совершались самые
низменные спекуляции, сойти в подвал, где обитало мелочное корыстолюбие,
Посняков Андрей
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Буркатовский Сергей
Пехов Алексей
Шилова Юлия