Чтение 17–й страницы книги ~Энциклопедия мифов~

- Да знаю я, знаю твоего Ельцина, - зеваю. - Президента называецца, чукча умный, чукча не дурак... Он еще на танке тусовался во время путча, Ельцин твой; правда, я так и не понял, зачем. А, кстати, зачем?

- О! А вот что ты, к примеру, в августе девяносто первого делал? - вдруг оживляется Веня. - Проспал ведь все, небось, а?

- Я бы и рад был проспать, да не дали. У меня дома все городские Нострадамусы трое суток бухали. Сначала пророчили, будто ждет нас всех дорога на Колыму и прочий тридцать седьмой год; потом, когда стало ясно, что путчу полный но пасаран пришел, приободрились и посулили друг другу немедленное наступление развитого капитализма не позже, чем к началу сентября... Пророков из них не вышло, а вот здоровье мне подорвали. Я-то понимал, что бояться, теоретически говоря, нечего: ясно ведь, что существует почти бесконечное количество способов отнять у человека жизнь, имущество и свободу передвижения, а государственные репрессии - всего лишь несколько дополнительных пунктов в длинном списке теоретически возможных несчастий... Но как представил себе, что сейчас опять весь этот тоскливый совок начнется, стало мне тошно - это не метафора, к сожалению. Каждые полчаса в уборную бегал наизнанку выворачиваться, жрать ничего не мог, да и напиться не получалось. Что, к слову сказать, в сложившейся ситуации было особенно обидно.

- Ну, хоть ГКЧП тебя проняло, - с облегчением констатирует Веня.

- Да нет, не то чтобы проняло. Просто все вокруг с ума сходили, а сходить с ума было принято у меня дома. Такая городская традиция, что-то вроде выставки цветов в первое воскресенье сентября... Но путч, хвала аллаху, быстро закончился. С тех пор ничего такого, ради чего стоит включить телевизор, кажется, не случалось... Или я что-то пропустил?

- Ох! Боюсь, ты пропустил целую жизнь.

- Жизнь? Не думаю. Разве что, чужие комментарии к ней. Ну так комментарии у меня никогда особого интереса не вызывали... Знаешь, когда я по-настоящему понял, что началась какая-то "перестройка"? Когда в городе, где я жил, стали открываться кооперативные кафе. Сколько я денег просадил на кофе по-турецки и венгерский апельсиновый ликер "Вебер", сулящий, согласно надписи на этикетке "истинное маслаждение"... И не только это. Из моей жизни вдруг раз и навсегда исчез участковый: никого больше не интересовало, тунеядец я, или честный труженик. С топором под мост не хожу - вот и ладно, вот и молодец... Еще, помню, из магазинов исчез сахар, зато появилась пепси-кола. Хорошей музыки стало - завались, потом вдруг книжки появились в изобилии, да еще и видео. Вот это казалось настоящим чудом: посмотреть в гостях "Стенку", или "Ночного портье", или порнуху немецкую. Поначалу ведь по барабану было, что смотреть, лишь бы каждый день что-то новенькое... Вдруг выяснилось, что достать джинсы - больше не проблема, комиссионных магазинов стало больше, чем покупателей, и продавались там только новые фирменные шмотки. В одном из городских кинотеатров ввели ночные сеансы, так зал поначалу был переполнен, словно никому с утра на работу не нужно идти. Родители моего приятеля, старые "отказники", наконец, уехали в Штаты, а бывшая одноклассница Люська стала ездить в Польшу, торговать какой-то бытовой техникой - это за границу-то, куда прежде раз в жизни можно было попасть, да и то, если очень повезет. Зашла однажды ко мне, дома не застала и оставила записку на долларовой купюре, представляешь? У меня был настоящий культурный шок... Все это, конечно, мелочи, пустяки, частности, но они и есть реальность, данная нам в ощущениях, разве нет?

- Так и есть. Но странно слышать это именно от тебя, - недоверчиво щурится Веня. Ты - и вдруг участковый, ликер "Вебер", немецкая порнуха, даже некая бывшая одноклассница нарисовалась... Хочешь убедить меня, будто жил прежде нормальной человеческой жизнью?

- Почему - "прежде"? Я и сейчас...

- Извини, Макс, но ты не похож на человека, которого интересуют все эти милые пустяки, коим был посвящен твой прочувствованный монолог.

- Да? А на кого же я похож?

- Понятия не имею. Ты ставишь меня в тупик. Все эти гадания, переодевания, прозрачный взор, таинственные намеки, ни слова о прошлом и никаких планов на будущее... Тебе шутя удается все, за что ни возьмешься: книжками торговать - пожалуйста, вот вам тройная норма выручки за полдня, а я пойду погуляю; лоточников строить - запросто, не проходит и месяца, и вместо прежних вороватых алкашей в нашем распоряжении вымуштрованная бригада практически непьющих скаутов; отправляю тебя на переговоры к лютым мудакам, а назавтра выясняю, что мудаки очарованы до полной утери лютости и готовы сплясать под твою дудку хоть фокстрот, хоть тарантеллу, чего изволите...

- Какой я, оказывается, классный, - говорю мечтательно. - Цены мне нет. Продолжай в том же духе, Вениамин Борисыч, мне приятно. Давненько меня так не хвалили.

- Да погоди ты! Не хвалили его, видите ли, - досадливо морщится он. - Я тебя не хвалю, я факты констатирую. И еще не закончил эту процедуру.

- Давай, - ухмыляюсь. - Процедура-то сладостная.

- Рад, что тебе нравится. Потому что я как раз собирался добавить, что на этом идиллическом фоне твое искреннее равнодушие к происходящему выглядит довольно дико. Телевизор, газеты - это ладно. Возможно, тут ты как раз прав, а мы все - жертвы информационного голода, готовые теперь исступленно пожирать новости до полной утери разума... Но все остальное, Макс!

- Что - остальное?

- Ну, например, ты ни разу не попросил меня показать тебе компьютер, - Веня похож на обиженного ребенка. - Неужели тебе совсем не интересно? Ладно, предположим. Всему человечеству интересно, а тебе - нет, бывает... Но тебе, кажется, вообще ничего не интересно. Ни новое кино, ни музыка, ни клубы ночные - ты же не ходишь никуда, правда? И люди тебе совсем не интересны. Ты ведь не только о себе ничего не рассказываешь, ты и других не спрашиваешь ни о чем. А тех, кто и без расспросов готов все выболтать, не слушаешь. Даже просто в гости тебя зазвать невозможно, это не я один проверял: всегда наготове какая-нибудь отмазка. Зато и дома тебя застать непросто. Пока ты жил рядом со складом, у тебя вечно окна темные были, и оттуда ни звука не доносилось. Раиса все удивлялась, она у нас любопытная, а посему наблюдательная... В итоге, мы решили, что после работы ты просто растворяешься в сумерках. А какие еще могут быть версии?

- Да уж, - вздыхаю. - Представляю, как все это выглядит со стороны. Я бы и сам на вашем месте от любопытства погибал. Но тут нет никакой тайны, надеюсь, даже медицинской. Просто переезд в Москву меня слегка контузил. Новая работа, новые люди, новый образ жизни. Слишком много впечатлений, вот и стараюсь временно ограничить их количество. Надеюсь, это скоро пройдет...

- И я тоже надеюсь, - ехидно говорит Веня.

Ехидно-то ехидно, но взор его полон печального сочувствия. Ни дать, ни взять, исповедник, готовый выслушать любую ахинею и отпустить все грехи, даже грех безумия, ежели таковой существует. Но я преодолеваю искушение.

- Давай-ка лучше заниматься нашим покойничком, а?

- Ага, - ухмыляется лукаво, - переводим стрелки? Фильтруем базар? Отмазываемся от явки с повинной? Ладно, хрен с тобой, вернемся к покойничку. А то действительно, собрались на креативное совещание, а сами жрать, да трепаться? Не-е-ет, жрать и трепаться будем позже, когда напьемся до положения риз.

- Никогда, кстати, не понимал этого выражения. "До положения риз" - это как? В каком положении обычно пребывают ризы? В горизонтальном?

- А фиг их знает... Ну что, давай для начала решать, был наш гений старичком-боровичком, или юношей бледным? Как думаешь?

- Я думаю, что нам нужно поменьше думать.

- Пропаганду остановки внутреннего диалога разводишь? Хорошее дело, но несколько несвоевременное.

- Да нет, какая тут, к чёрту, пропаганда... Давай попробую объяснить. Мне кажется, что будет интереснее не придумать ему биографию, а составить ее при помощи множества мелких гаданий. Пусть судьба, или как там эта могущественная субстанция называется по научному, тоже примет участие в создании нашего героя. Мне кажется, так он получится более... живым и достоверным, что ли.

- А что, - раздумчиво тянет Веня. - Предложение забавное, вполне в твоем духе. Но так ты себе все это представляешь технически? Книжки будешь открывать? На втором этаже есть небольшая библиотека, вернее, склад утиля, но что мы станем делать, если в ответ на вопрос о возрасте получим фразу: "графиня изменившимся лицом бежит пруду"? Например. Или у тебя таких проколов не бывает?

- Не знаю, может и бывает. Тут пока не попробуешь, не узнаешь... Но я немножко иначе себе все представляю. Сначала пишем список: что нужно человеку для полноценной биографии? Где родился, в каком возрасте и от чего умер. Профессию его мы и так знаем: фотограф он у нас. Жил, по крайней мере, в последние годы, в том же городе, что и я, в противном случае, как бы мы познакомились? Сестер, братьев, жен и детей у него стопудово не было, потому что мы не сможем их предъявить. Все, да? Ну, можно еще выяснить, из какой он семьи, какое образование получил, бедный был, или богатый, счастливый, или не очень... Но это уже частности. На самом деле, для биографии требуется не так уж много фактов. По крайней мере, в нашем случае, когда налицо результаты его жизнедеятельности.

- Согласен. Составляем список. Считай, составили уже. Что дальше?

- А дальше берем бумажки - скажем, по пять штук на рыло. Пишем каждый по пять разных вариантов даты его появления на свет. Смешиваем все в кучу. Вытягиваем наугад. Фиксируем результат. То же самое с местом рождения, папой-мамой, образованием, причиной смерти. Ез?

- Почему бы и не ез, - легко соглашается Веня. - Осталось только найти в этом доме бумагу. Думаешь, просто?

- Думаю, практически невозможно. Но ты справишься.

Я был прав: он нарыл в каких-то своих закромах огромный рулон оберточной бумаги, и мы с энтузиазмом принялись драть его на клочки.

- Писать только год рождения, или дату полностью, с месяцем и числом? - деловито осведомился Веня.

- Давай полностью. В наше время редко случается, что точная дата рождения неизвестна. Понастроили, понимаешь, ЗАГСов на наши головы, никакой тебе таинственности...

- А тянуть кто будет, ты, или я?

- Давай по очереди.

- Давай!

Через полчаса мы установили, что покойный автор "Едоков" родился 22 февраля 1962 года (мой вариант) в городе Ужгороде (опять мой), в семье военнослужащего (Венина версия), закончил только среднюю школу (опять Веня) и умер от сердечного приступа (я принимал судьбу вымышленного фотографа близко к сердцу, почти как собственную, а потому приложил колоссальные усилия, вспоминая самые безболезненные и опрятные способы умереть).

- Дело за малым, - оптимистически заявляет Вениамин. - Осталось дать ему имя. Будем гадать?

- А может быть, он - мой тёзка? - предлагаю осторожно. - Все же я его прототип...

В глубине души я уверен, что это очень важно: дать вымышленному мертвецу мое имя. Того, ужасного и могущественного, которым стращал меня Франк, по странному совпадению, тоже назвали Максом. Если нашего гениального трупака будут звать как-то иначе, ничего не получится, - так мне почему-то кажется. Общее имя, - полагаю я, - станет своего рода мостом над пропастью, что пролегает пока между двумя призраками. И, может быть, однажды они встретятся на этом шатком мосту, лоб в лоб, как два барана из детского стишка, и разберутся между собой самостоятельно, без моего участия. О том, что эти двое могут столковаться и выступить против меня единым фронтом, я предпочитаю не думать.

- Ну, как скажешь, - соглашается Веня. - Твой крестник, имеешь право. Но фамилию-то твою мы ему давать не будем? А то фарс получится... Учти: вариант "Максим Максимович Исаев" к рассмотрению не принимается, из тех же соображений.

- Фамилию? - переспрашиваю удивленно. - Тьфу ты, господи, а ведь действительно, должна же быть и фамилия...

- Обычно у людей бывают фамилии, - вежливо сообщает мой компаньон. - Так, знаешь ли, принято. Конечно, если бы он у нас был исландцем, можно было бы обойтись отчеством. Но поскольку он вряд ли исландец...

- Хорош издеваться, - ворчу. - Сейчас будет ему фамилия... Вот же чёрт! Может быть, действительно за книжкой сходишь наверх? Возьми любую, наугад, хоть справочник по холодильным установкам.

- Будешь смеяться, но такая литература в доме действительно есть, - Веня выглядит озадаченным. - Мой отец был инженером холодильных установок, можешь себе представить.

Он отправляется наверх, а я кружу по комнате, дабы размяться. Разглядываю банки из-под импортного пива, не то низведенные в ранг подсвечников, не то возвышенные до этого статуса. Разглядывание, собственно, сводится к простой констатации мелких биографических фактов: это я покупал, таким меня поили в гостях, этого не пробовал никогда, а вот эдакого, кажется, даже и не видел до сих пор. Ну-ка, ну-ка...

Беру банку в руки. Зеленая с белым, дизайн не ах... "Beck's" называется. И надпись какая-то странная: "Alcohol frei". Ну, "аlcohol" - это понятно. А вот "frei"... Что бы это значило? Одна минута на размышление, гонг. Нет ответа.

Сверху спускается Веня. Ржет.

- Нет там книжек, - говорит. - Ни единой. Как корова языком слизала. Воры, что ли побывали? Странные какие-то воры... Или просто Ван Саныч на растопку уволок? А ведь мог, гад. Решил, небось, что это мусор...

- Ну, нечего делать, сейчас придумаем что-нибудь... Ты мне вот лучше скажи, что такое "фрей", а?

- Фрейр - это скандинавский бог. Ван среди асов, можно сказать, маргинал. Продовольствием у них заведовал, тьфу ты, плодородием... Кажется.

- Кто такой Фрейр, я и сам знаю. Я имею в виду надпись на банке: "Alcohol frei", - показываю.

- А, так это не "фрей", а "фрай". У немцев свои правила писания-читания, и никто им не указ... "Frei" - "свободный", причем не только в значении "независимый", но и "освобожденный от..." В данном случае надпись означает, что пиво безалкогольное. Освобождено от алкоголя, то бишь... Я, кстати, очень обижался на злых германцев, когда выпил содержимое этой банки утром трудного дня, и только потом заметил надпись...

- Погоди, - говорю нетерпеливо. - Так "Alcohol frei", - значит "без алкоголя"?

- Ну да.

- А "Максим Фрай" можно перевести как "без Максима"?

- Можно... Хочешь сказать, что именно так его и зовут, нашего покойничка?

- Ага, - я смеюсь, пораженный тем, как легко и изящно, сама собой, разрешилась самая сложная из текущих проблем. - Хороший каламбур, да?

- Ничего, сойдёт. Странная, правда, фамилия для сына военнослужащего, такая бы скорее докторскому отпрыску подошла, ну да ладно. Существует гипотеза, что жизнь всегда оказывается более причудливой, чем любой вымысел. Будем считать, что нашего мальчика это тоже касается. А теперь можем с чистой совестью расслабиться и выпить за упокой его души, мы это заслужили.

- Ага, - киваю, - все трое...

Кажется, мы все сделали правильно. Вернее, все сделалось правильно само собой, при нашем, не слишком активном, участии.

И все же меня грызут сомнения. Маленькие, но бойкие прожорливые зубастики, чтобы им пусто было! Очень хочется свериться с ответом в конце задачника, но открыть этот самый "задачник" на нужной странице мне пока не по силам.

А потому перед тем как уснуть, успеваю загадать: пусть завтрашняя погода станет своего рода "небесной рецензией" результата наших сегодняшних посиделок. Если, скажем, будет пасмурно и уныло, значит, мы, бездарные дураки, все испортили. Если, к тому же, еще ветер будет выть сердито, или другая какая природная напасть произойдет, лучше не гневить судьбу, и похоронить новорожденный проект под ближайшим кустом. Впрочем, если ни бури, ни метели не будет, а просто пойдет снег, тогда, памятуя финал кинофильма "Легенда о Нараяме", следует считать, что мы молодцы. А если выглянет солнышко... Но это вряд ли. Небо вон как тучами обложено.

А если все-таки выглянет?

С легкомысленным великодушием сладко засыпающего человека решаю, что солнечный день равносилен телеграмме: "Всем сердцем с вами тчк бог".

Вот и договорились. Глава 117. Ихет

... небесная корова, родившая солнце.

Просыпаюсь от того, что на моих веках играют в чехарду солнечные зайчики. Вопреки моим вчерашним прогнозам, первый день нового года оказался удивительно ясным: мороз и солнце, на радость школьным учительницам литературы.

На часах - половина десятого. В сущности, очень рано, если учесть, что позади - новогодняя ночь, со всеми вытекающими токсическими последствиями. Хозяин дома тихонько похрапывает в своем гнезде из тулупов. В печи еще тлеет огонь: вероятно, Веня вставал, чтобы подбросить туда дров. Поскольку мне никогда в жизни не доводилось топить печь, я минут пять размышляю, следует ли добавить пару поленьев, или оставить все как есть. Наконец, решаю, что за час, небось, не погаснет. А там, глядишь, и специалист проснется.

Включаю электрический чайник, усаживаюсь за стол, меланхолично удивляясь его благопристойному виду: никакого разгрома мы не учинили, ничего не перевернули, не разбили, даже не накрошили особо. И бумажка с нашими записями в полном порядке. Ни тебе томатных клякс, ни масляных отпечатков пальцев. В самом низу исписанной страницы - солнечный блик, яркое пятнышко света. Этакая "круглая печать" Гелиоса - дескать, утверждаю, исправленному верить...

И тут я вспомнил свои вчерашние фантазии о погоде. "Небесная рецензия", "телеграмма от бога", все дела... И вот. Мало того, что день, вопреки прогнозам и даже здравому смыслу, солнечный, так еще и "круглая печать". Чтобы не сомневался - так, что ли?

Что же за чудесная судьба мне выпала: получать время от времени такие вот послания! Преисполненный восторга и благодарности, выхожу на крыльцо. Щурюсь, моргаю, не в силах смотреть в лицо великодушной желтой звезде. Глубоко вдыхаю морозный воздух, перемешанный с солнечным светом и ощущаю сладкий жар в груди, потом в желудке. Тепло стремительно разливается по телу, и даже кончики моих пальцев излучают тусклое, но вполне достоверное красноватое сияние.

Кажется, я, и правда, проглотил кусочек солнца. Каждый день бы так завтракал! Глава 118. Ицпапотль

"Обсидиановая бабочка", в мифологии ацтеков богиня судьбы. <...> Изображалась в виде бабочки с крыльями, утыканными по краям обсидиановыми лезвиями...

Вечером того же дня мы вернулись в Москву, и я окопался в студии на улице Красикова, дабы с пользой израсходовать каждую арендованную минуту. Даже на работе несколько дней не появлялся - не просто с Вениного согласия, а, можно сказать, по его настоятельному требованию. Мы оба спешим, сгораем от нетерпения, и наши следы присыпаны пеплом, вопрос о происхождении которого мог бы поставить в тупик университетскую кафедру органической химии, в полном составе.

Я ночую там же, в студии, питаюсь бубликами с молоком, взбадриваю себя кофе с остатками новогоднего рома и развлекаюсь, фальшиво напевая шлягеры десятилетней давности, благо стены тут звуконепроницаемые. Я занят по горло, я завален работой, на которую мне, по хорошему, надо бы отвести месяц, а осталось всего-то три с половиной дня, я ухайдакиваюсь, как черный раб на плантации, и это - разновидность счастья.

Толстомясые лики "Едоков" не покидают меня даже во сне, иных видений мне пока, вероятно, не светит. Я понимаю, что это закономерно и даже справедливо: все самое чудесное и значительное теперь снова происходит со мной наяву. Я не просто печатаю фотографии, которые собираюсь продать почтеннейшей публике вместе с трупом моего двойника, а собственными руками вращаю тяжкое, скрипучее колесо судьбы. Занятие-то привычное, но прежде я всегда пребывал внутри колеса, резво перебирал лапками, как одомашненная белка: вперёд, только вперёд, и не нужно отчаиваться, обнаружив, что твое "вперёд" - самое что ни на есть мерзейшее "на месте". Пустяки, как говаривал мой любимец Карлсон, дело житейское... Но теперь я, кажется, впервые оказался снаружи.

По счастию, у меня есть помощник. Веня взял на себя самую нелегкую часть проекта. Он будет показывать мои (мои?) работы специалистам, договариваться о выставках, интриговать коллекционеров; он будет говорить с нужными людьми и с любовницами нужных людей, и с мужьями любовниц нужных людей, он будет говорить, говорить, говорить, он потрудится на славу, дабы я мог стоять в сторонке и самодовольно помалкивать, как и положено скромному наследнику мёртвого непризнанного гения. Веня все устроит, и это прекрасно, поскольку я никогда в жизни не умел ничего устраивать, и устраиваться я никогда не умел.

Впрочем, этот полезный талант мне, вероятно, без надобности. Мое дело маленькое: вращать колесо судьбы и следить, чтобы его острые края не отсекли мне руки по локоть. Глава 119. Ича

Ича, благодаря своей хитрости, в конце концов, побеждает и сжигает великана.

Вечером пятого января на пороге студии появляется Вениамин. Разглядывает снимки, одобрительно прищелкивает языком, комментирует. К комплиментам его я уже привык, да и устал изрядно, поэтому реагирую вяло. Вообще, можно сказать, не реагирую. Сижу в углу, симулирую улыбку Джоконды.

- Ну ты как, заканчиваешь уже? - интересуется он, наконец. - Или еще на недельку продлим аренду?

- Ни в коем случае. Завтра буду отсюда выметаться. У нас уже есть полсотни хороших снимков, даже немного больше, чем полсотни... ага, в частности эта стопка. И еще пару десятков совершенного позорища. Весь брак - сегодняшний. Я устал, одичал и смотреть не могу на бублики. Увижу на улице - буду швырять на землю и топтать спожищами... Как, кстати, там, на улице? Хорошо, наверное?

- Неплохо. Но холодно... Намек понял, одевайся, покормлю тебя чем-то не хлебобулочным. А почему, собственно, ты жрал одни бублики?

- Чтобы не тратить время на добычу пропитания. Булочная находится в соседнем подъезде, а других торговых точек поблизости нет.

- Маньяк!

- Есть немного.

Позже, уже в кафе, где среди искусственного плюща и розовых стен я обрел свое счастье в виде распятого обугленного цыпленка, Веня осторожно спросил:

- А написать его биографию ты мог бы?

- Чью? - я так страстно жевал, что не сразу даже понял, о чем он говорит.

- Нашего покойничка, твоего тёзки. Чью же еще?

- Не знаю даже, - я растерялся. - Никогда не писал ничьих биографий. И вообще никогда ничего не писал, кроме школьных сочинений. Те, правда, неплохо получались, по крайней мере, учителя всегда пытались вырвать у меня признание, откуда я это передрал... В общем, можно попробовать. Но ничего выдающегося не обещаю.

- Ничего выдающегося и не требуется. Просто оформи письменно все, что мы с тобой у меня на даче наговорили, только и всего. Шпаргалка у меня, вот, держи, - он поспешно протягивает мне лист оберточной бумаги с нашими общими каракулями. - Я сам собирался все написать, благо опыт какой никакой имеется, пять лет в газете пахал... Но какая-то херня со мной творится с тех пор, как мы с тобой в город вернулись. Свет то и дело вырубается и компьютер, ясное дело, вместе с ним; телефон звонит беспрестанно, бабы полузнакомые в гости ломятся, теперь вот соседи сверху на меня протекли, причем не куда-нибудь, а прямехонько на письменный стол. Мистика какая-то дурацкая. Все в точности как у Стругацких, помнишь эту повесть?

- Ага. "За миллион лет до конца света". На мой вкус, не лучшее из того, что они написали. Мягко говоря.

- Ну, может быть... А ты, я смотрю, не очень-то удивлен.

- Да нет, просто "когда я ем борщ, для меня все умерли". Знаешь этот анекдот?

Я, честно говоря, и рад бы удивиться, да не выходит. Напротив, чувствую, что все идет как надо. Конечно же, письменное жизнеописание своего вымышленного двойника нужно составлять собственноручно. Это, как говорится, священный долг каждого гражданина. Не отвертишься.

Вернувшись на улицу Красикова, достаю из кухонного шкафа пишущую машинку. Я ее еще в первый день приметил, как чувствовал, что пригодится. Ну вот, пригодилась... Почерк-то у меня докторский, да и ленив я руками писать. А печатаю я хоть и пятью пальцами, зато быстро. Еще с тех пор, когда Торману в его конторе помогал.

И бумага тоже в доме нашлась, целая стопка тонких серовато-желтых листочков странного формата: чуть больше тетрадной страницы. Вставляю в машинку чистый лист, бодро говорю себе: "поехали", - и цепенею. Становлюсь тварью бессловесной и остаюсь таковой до третьей рюмки рома - хвала Вениамину, предусмотрительно пополнившему мои запасы! Никогда не подозревал, что напечатать первое слово на чистом листе почти так же трудно, как начать новую жизнь. Каторжная работа, оказывается.

Но под воздействием пиратского эликсира выдавливаю из себя первую фразу: "Максим Фрай родился в 1962 году в городе Ужгороде, в семье военнослужащего". И тут же гадливо вычеркиваю написанное звездной чередой колючих буковок "ж": что за канцелярщина тупая! Пять минут спустя решаю, что надо же с чего-то начинать, и старательно воспроизвожу убиенную "канцелярщину". Выпиваю еще глоток рома и снова все зачеркиваю. Невозможно!

Хожу по комнате, курю, злюсь. Если бы я еще знал, как пишутся эти сраные биографии! Но ведь, наверное, именно так и пишутся: родился, учился, женился, умер. Типовой набор. Считается, что именно из этого и состоит человеческая жизнь. Какая гадость!

И тут я, наконец, понимаю, что отсутствие опыта развязывает мне руки. Я не знаю, как "надо", а потому могу писать все, что взбредет в голову. Даже если Веня будет очень недоволен, вряд ли он поставит мне двойку. И уж, при всем желании, не сможет вызвать на собеседование моих родителей, которые, по правде говоря, и без него в курсе, что с сыном им не слишком повезло...

На радостях я уничтожил еще одну рюмку рома, взялся за работу и останавливался лишь дважды: для того, чтобы вставить в машинку чистый лист бумаги.

Максим Фрай родился в самом начале весны, в маленьком закарпатском городке Ужгороде, но провел там лишь первые полтора года жизни и больше ни разу туда не возвращался. С тех пор рай в его воображении неизменно принимал облик пряничного города в горах, по крайней мере, любой иной рай был ему без надобности.

Он молчал до трёх лет, поскольку не знал, о чем говорить с людьми, которые его окружают, потом всё же заговорил, но в три с половиной года научился читать, и снова умолк: чёткие изображения слов на бумаге нравились ему больше, чем несовершенная живая человеческая речь.

Первой наукой, за изучение которой он принялся, была тактика партизанской войны с реальностью. Её он освоил в совершенстве, но азов стратегии так и не постиг, поскольку не мог внятно объяснить себе, зачем ему нужна эта война. Ответ: "Так почему-то надо", - выдавал полное отсутствие стратегических талантов. Не имея ни малейшего представления о своей конечной цели, он, разумеется, не мог разработать план ее поэтапного достижения, а потому удовлетворялся собственной способностью пускать пыль в глаза взрослым и (эту науку он освоил чуть позже, уже в первых классах школы) своим ровесникам.

Когда ему было пять лет, умерла его бабушка. Так он узнал о существовании смерти, но потрясен не был, поскольку с самого начала подозревал, что в механизме мироустройства заложена некая роковая неправильность. Теперь стало ясно, какая именно. Он испугался, но и почувствовал себя удовлетворенным, как всякий человек, разгадавший, наконец, непростую загадку.

Он рос мизантропом и мечтателем, но производил впечатление абсолютно благополучного ребенка. И школьная учёба, и дворовые премудрости, вроде лазания через заборы, метания ножиков, бега наперегонки и сочинения обидных дразнилок давались ему легко. Но жизнь казалась скучной и бессмысленной до тех пор, пока отец не подарил ему к десятилетию фотоаппарат "Виллия", достаточно дешевый, чтобы его можно было доверить ребенку, и достаточно скверный, чтобы даже эта скромная цена казалась завышенной. Заглянув в окошечко видоискателя, он обнаружил самый простой способ приблизиться к недостижимому идеалу: оказывается, можно выбрать самую красивую картинку, а все прочее оставить за кадром. Он был зачарован внезапно открывшимися возможностями. Чуть позже, впрочем, он понял, что можно поступать и наоборот: превратить объектив фотоаппарата в прокурора на обвинительном процессе: "Максим против человечества". Наглядность доказательств, полагал он, избавит его от необходимости сформулировать, наконец, обвинение, что, как уже неоднократно выяснялось, было ему не по силам. Он и сам не знал, что именно его не устраивает. Просто чувствовал себя марсианином, без вины сосланным в чужое, враждебное пространство, о котором можно сказать наверняка лишь одно: здесь все умирают.

Восемь лет спустя, на следующий день после своего совершеннолетия, он ушел из родительского дома, не взяв с собой ничего, кроме рюкзака с одеждой, на дне которого, бережно завернутая в свитер, лежала его первая любовь по имени "Виллия". "Редкостная дрянь, но я ее люблю", - говорил он приятелям, ласково поглаживая черный пластмассовый бок фотоапарата. Нечего и говорить, что женщинам, которых он, по собственному признанию, не стоил, не доставалось и сотой доли этой нежности.

Он зарабатывал на жизнь, фотографируя сельские свадьбы, выпускные вечера и малолетних узников пионерских лагерей; к занятию этому относился с брезгливостью, но прочие способы товарно-денежных отношений с миром были ему вовсе недоступны.

Друзья и любовницы часто называли его бессердечным, но сердце у него все-таки имелось. Более того, оно оказалось самым нежным и уязвимым его органом, калиткой, которая всегда была приоткрыта на тот случай, если смерть, проходя мимо, решит завернуть на огонек. В двадцать восемь лет он перенес первый инфаркт, несколько месяцев спустя - второй. Оказавшись без работы и без средств, он наотрез отказался обратиться за помощью к близким, но легко согласился принять ее от постороннего, одного из множества коллег, с которым его связывало лишь шапочное знакомство.

За неделю до смерти, он сказал автору этих строк, что любую биографию следовало бы писать от противного: важно не то, где человек родился, чему научился и как жил; значение имеет лишь то, что так и не сбылось. "Вот например я никогда не был за границей, никогда не пил баккарди с колой, никогда не водил автомобиль, не летал на самолете, не спал с мулаткой, не жил в небоскребе, не выступал на сцене, не ел устрицы, не нюхал кокаин и вряд ли смогу отпраздновать свой трехсотлетний юбилей, - с грустью заключил он. - Поскольку мне искренне хотелось пережить все эти события, их перечень описывает, насколько ограничены были мои возможности. А биография всякого человека - не более чем попытка очертить границы его возможностей. Злодейский жанр."

Серия "Едоки" создавалась на протяжении девяти лет, но при жизни автора этих работ никто не видел. Умирая, он признался, что всегда мечтал именно о посмертной выставке. "Если от человека после смерти остается хоть что-то, - сказал он, - мое "что-то" непременно прорвется на вернисаж. Ужасно хочется посмотреть на лица зрителей. Поэтому попробуй это устроить."

И мы это устроили. Глава 120. Ишум

Охраняет людей, особенно больных, в ночи.

Я вынул из пишущей машинки последнюю страничку, собрался было перечитать текст, но вдруг с ужасом понял, что мое собственное сердце бьется кое-как, да и прочие ощущения не свидетельствовали о физическом благополучии: в груди словно бы ворочался осиновый кол, глаза слепли, мозг пылал и пульсировал, как огромное испуганное одноклеточное. Дела мои обстояли более чем скверно. Кажется, тело всерьез вознамерилось немедленно инсценировать вышеописанный трагический сценарий. И я понятия не имел, что следует делать в таких случаях. Скорую помощь вызывать? Но я почему-то совершенно не верил, что медицинское вмешательство поможет делу.

И тут раздался звонок в дверь. Не просто звонок, а словно бы условный сигнал: два коротких звяка, пауза, снова два коротких, один длинный. Странно, если учесть, что я ни с кем ни о чем не уславливался. Но в тот момент мне было абсолютно все равно, кто стоит за дверью. Хоть участковый, хоть соседка с нижнего этажа, хоть перепутавший дверь пьянчужка. Достаточно того, что по ту сторону находится живой человек, и, наверное, он сможет мне помочь; хотя, что это я мету: ни один человек не способен помочь другому, и всё же...

Это "и всё же" стало костылём, опираясь на который я смог доковылять до прихожей и непослушными, онемевшими пальцами отомкнуть замок.

На пороге стояла юная женщина в пестрой шубе до пят, сшитой из кусочков меха, разного цвета и фактуры. Маленькая смуглая брюнетка, миловидная, улыбчивая, с ямочками на щеках.

- Ой, - восклицает растерянно, - а разве здесь не Миша живет?

- Не знаю.

Мотаю головой, улыбаюсь глупо - просто потому, что улыбаться легче, чем говорить. Впрочем, говорить всё-таки придется. Надо же объяснить этому славному существу, как обстоят дела с квартирой и ее ненаглядным Мишей, которого я в глаза не видел.

- Вообще, хозяина дома зовут Гена. Я у него арендовал помещение, всего на неделю. Даже не я сам, а мой друг... А я тут фотографии печатаю. Завтра уже выметаюсь. Может быть, ваш Миша тоже временно здесь обитал?

- Ой, всё может быть, - теперь она, кажется, готова заплакать. - Я у него тут всего два раза была, а потом он куда-то пропал, но это как раз в порядке вещей... А я с мамой поругалась и ушла, хлопнув дверью. Следовательно, возвращаться до утра - моветон. Думала у него переночевать. Подружек уже будить не хочется, а Миша всегда поздно ложится... Ладно, что-нибудь придумаю. Вы извините...

- Если хотите, можете зайти, - говорю нерешительно. - Я не насильник и не убийца... впрочем, даже если бы я был убийцей и насильником, боюсь, сейчас у меня ничего бы не получилось. Вот разве, чаем вас напоить, на иное насилие я не способен. Что-то я не в форме.

Вижу, что она колеблется, и решаю, что в кои-то веки имею право воспользоваться хваленой женской жалостливостью. Никогда прежде ею не злоупотреблял, но сегодня - сам бог велел. Нельзя мне, чтобы она сейчас уходила. Никак нельзя.

- У меня как раз перед тем, как вы пришли, сердце прихватило. Первый раз в жизни такое со мной случилось. Я, честно говоря, испугался. А вот как открыл вам дверь, все начало возвращаться в норму. Может быть, вы действительно выпьете со мной чаю? А потом, если не захотите оставаться, я вас на такси посажу. А можете и переночевать, здесь два дивана, в комнате и на кухне. Ладно?

Она внимательно меня разглядывает. Решает: можно ли иметь со мной дело. Что ж, могу её понять. В этом смысле женщинам действительно труднее живется: всегда нужно быть начеку, настороже, слишком уж много желающих прибрать к рукам то, что плохо лежит, не осведомившись, желает ли это самое "плохолежащее" человеческое существо быть прибранным, или же у него какие-то иные планы на ближайшее будущее. Я бы с ума сошел от такой жизни, честное слово!

- Ладно, - говорит она, наконец. - Вид у вас действительно неважный. Да и мне не помешает согреться, я с Зубовской сюда пешком шла. Давайте будем пить ваш чай.

Понятия не имею, на каком расстоянии отсюда находится оная Зубовская (моя Москва - все еще драное лоскутное одеяло), но, на всякий случай, изображаю уважительное сочувствие: дескать, надо же, с Зубовской, пешком - вы себя не бережете!

Таня - так ее звали - сняла шубу и оказалась совсем хрупким созданием: птичьи рёбрышки просвечивают из-под тонкой водолазки, худые коленки, детские запястья. Но жизненных сил, доставшихся этому крошечному существу, кажется, хватило бы на дюжину грузчиков: шаровая молния, а не человечек. Даже жарко на кухне стало от ее присутствия. Она одобрительно отнеслась к моей манере заваривать чай, съела целых два бублика из моих запасов, потом полезла на антресоли и достала оттуда коробку шоколадных конфет. "Птичье молоко", не хрен собачий, я такие только однажды ел, да и то в детстве, в гостях у зажиточных родственников.

- Это я Мишке приносила, - смеется, - а он, оказывается, шоколад не жрёт. Спрятал, якобы, для гостей. Так и знала, что он их тут оставил, съезжая!.. И не смотрите на меня сочувственно, Мишка - не сбежавший любовник-подлец, а просто забавный мальчик. Друг-приятель, из тех, к кому можно вламываться без предварительного звонка. Только и всего.

- Это хорошо, - киваю. - Хорошо, что для вас его отсутствие - досадная неприятность, а не трагедия.

- Ну уж - трагедия. Скажете тоже... Какая может быть трагедия, если все живы?

- Ваша правда. Но человеческое сознание способно оформить как трагедию любое пустяковое происшествие.

- Ну да, в частности, человеческое сознание моей мамы. Но это какое-то неправильное сознание, вам так не кажется?

Разумеется, мне так кажется. Никаких возражений. Весь вечер мы только тем и занимались, что соглашались друг с другом. Это было и странно, и славно: будто бы вдруг нашлась моя сестрёнка-близнец, с которой нас разлучили в младенчестве злые сценаристы, работавшие над созданием сериала о нашей непростой, но поучительной жизни. Редкостный кайф.

Мы болтали часа два, выдули неимоверное количество чаю, уничтожили мои запасы сахара, и коробку конфет. Даже крошки от бубликов подмели в экстазе. Я и думать забыл о своей внезапной хвори, не вспоминал даже, что заманил эту милую женщину на свою кухню с корыстными целями: чтобы она не дала мне умереть.

Она, собственно, и не дала.

Кончилось тем, что я заснул прямо там, где сидел, сам не заметил, как свернулся калачиком на кухонном диване, успел лишь пробормотать, что комната в ее распоряжении, а если все-таки нужно посадить ее на такси, я готов подняться, одеться, и всё такое... Наглая ложь: в тот момент я вряд ли смог бы даже добрести до уборной. Был слаб как новорожденный.

Сквозь сон я почувствовал, как невесомая ладошка гладит меня по щеке - всего одно прикосновение, наполнившее меняя теплом и покоем. А потом маленькие ножки зашлепали по коридору, заскрипели половицы, запели диванные пружины. Таня устраивалась на ночлег, и теперь я мог не сомневаться, что доживу до утра.

А больше ничего и не требовалось. Глава 121. Иэйиэхсит

В якутской мифологии богиня-посредница между божествами и людьми.

Когда я проснулся, в доме уже никого не было. Вот и гадай теперь: приходила ко мне маленькая женщина в пестрой шубке, или просто привиделась? Дверь заперта, но это ничего не значит: захлопнуть ее с равным успехом можно было и изнутри, и снаружи. На кухне чисто: то ли Таня перед уходом вымыла чашки, то ли не было никакой Тани, а значит, и посуду никто не пачкал. Заглядываю в мусорное ведро. Коробка из-под конфет "Птичье молоко" - там. Ну, слава богу, хоть какая-то вещественная улика! Была Таня, была. Просто решила не ограничиваться спасением моей жизни, а еще и порядок навела. Очень мило с ее стороны.

Так мило, что даже обескураживает.

Впрочем, с загадками можно повременить. Мне нужно одеваться, идти в булочную за сахаром и хлебом, завтракать, собирать манатки и освобождать чужую территорию от своего деятельного присутствия. Чем быстрее, тем лучше. Пока светит солнце, во дворе орёт и хохочет малышня, а на моем подоконнике щебечут прикормленные воробьи, я - кум королю, но еще один вечер в этом доме - явный перебор.