Чтение 17–й страницы книги ~В руках врага~

- Есть, гражданка член Комитета, - вытянувшись в струнку, ответила Сангро и, повернувшись к своим солдатам, рявкнула: - Слышали приказ члена Комитета? Загоните этот сброд, этих прислужников олигархии, обратно в их камеры.

- Минуточку, - раздался одинокий голос, и все взоры обратились к выступившему из шеренги пленников широкоплечему, с проседью в темных волосах офицеру, которого Кэслет не знал.

Охранники насторожились, Рэнсом склонила голову набок.

- Кто ты? - спросила она с презрительным видом.

- Капитан Алистер МакКеон, - невозмутимо ответил неизвестный офицер.

- И ты хочешь встать на сторону народных масс в борьбе против угнетателей? - с ядовитым сарказмом осведомилась Корделия.

- Как старший из присутствующих здесь офицеров Ее Величества, - с язвительным спокойствием сказал он, проигнорировав ее вопрос, - я выражаю официальный протест против неподобающего обращения с моими подчиненными и требую немедленной встречи с коммодором Хонор Харрингтон.

- Здесь нет никаких "офицеров какого-то величества", и все твои пустые протесты не имеют никакого значения. Ты можешь претендовать лишь на те права, которые сочтет нужным предоставить тебе народ, но должна признаться, я решительно не вижу причин предоставлять тебе какие бы то ни было. Что же до уголовной преступницы, которую ты именуешь "коммодором", то ее ты, так и быть, увидишь. Когда будешь присутствовать при повешении.

- Согласно Денебским соглашениям... - начал МакКеон, но Рэнсом вскочила на ноги.

- Гражданка капитан де Сангро! - взревела она, и охранница ударом приклада сшибла МакКеона наземь, разбив ему губы и выбив несколько зубов.

Веницелос рванулся вперед, но Энсон Летридж и Скотти Тремэйн, вцепившись в его плечи, не позволили ему покинуть строй. Врач "Адриана", лейтенант Уокер, опустился на колени рядом со своим капитаном, и его взгляд заставил охранницу невольно попятиться. Под презрительным взглядом Рэнсом МакКеон с помощью молодого хирурга поднялся на ноги, вытер тыльной стороной ладони окровавленный рот и, бесстрастно взглянув на Корделию, сказал:

- Надеюсь, ваши операторы все засняли. - Говорить ему было трудно, но слова прозвучали более или менее разборчиво. - Эта запись пригодится как доказательство, когда после войны вы предстанете перед трибуналом.

Рэнсом побледнела, и Кэслет испугался, что она прикажет пристрелить МакКеона на месте, однако гражданка член Комитета совладала с собой и, восстановив презрительное спокойствие, произнесла:

- Если после войны и состоятся судебные процессы, то проводить их буду я. Но ты этого не увидишь, поскольку до того времени не доживешь. Гражданка капитан де Сангро, действуйте!

Кивком головы Рэнсом указала в сторону люка, Сангро выкрикнула приказ, и ее люди принялись выпихивать пленных из зала. Кэслет откинулся на стуле с чувством, похожим на облегчение: встреча оказалась непродолжительной и, несмотря на инцидент с МакКеоном, не имела столь тяжких последствий, каких можно было опасаться. Однако все это представление было пародией на идеалы, в верности которым он был воспитан, и...

- Эй, погодите! Погодите!

Кэслет повернулся на звук. Рэнсом, прервав беседу с Владовичем, воззрилась в том же направлении. Зычный голос принадлежал главному старшине Харкнессу: охранник пытался подтолкнуть его к люку, но силач, похоже, просто не замечал его усилий. Однако если стоял он подобно скале, то на лице его был написан неподдельный страх. Ничего подобного Кэслет от него не ожидал.

- Эй, погодите! - снова крикнул Харкнесс - Я никакой не герой... и, черт меня побери, ничего не забыл в этом лагере "Харон"!

- Старшина! - крикнул Веницелос. - Опомнись, что ты...

Договорить коммандер не успел: удар прикладом в живот заставил его сложиться пополам. Харкнесс при этом впился взглядом в Рэнсом и в сторону офицера даже не обернулся.

- Послушайте, мэм... Член Комитета или как вас там. Я оттрубил на флоте полста лет, пятьдесят чертовых годков. Я не затевал этой войны и не вызывался идти на нее добровольцем, но такая у меня работа. Во всяком случае, так меня учили, да и другого ремесла у меня все равно не было. Только вот деньжатами мне с этой войны не разжиться, а гнить в тюрьме из-за каких-то богатеньких сукиных сынов у меня нет ни малейшего желания.

- Харкнесс, да ты что! - не веря своим глазам и ушам, закричал Скотти Тремэйн, за что и был немедленно вознагражден ударом приклада. Он упал наземь, его вырвало, и на сей раз Харкнесс все же оглянулся.

- Вы уж не обессудьте, сэр, - хрипло сказал он, - но ежели вам, офицерам, и охота цепляться за честь мундира, то нижним чинам это ни к чему. Я простой старшина, и главного-то выслужил с грехом пополам...

Покачав головой, он со стыдом и отчаянием в глазах снова повернулся к Рэнсом и выпалил:

- Стало быть, мэм, если вы предлагаете перейти на вашу сторону, так я согласен.

Глава 24

- Что? - Роб Пьер в озлобленном неверии уставился на экран коммуникатора, и его собеседник испуганно сглотнул. На его лацкане красовались ведомственный значок Комитета по открытой информации и карточка, на которой было написано: "Л. Бордман, второй зам. директора". Больше всего на свете гражданину Бордману хотелось прекратить этот разговор.

- Гражданин председатель, - зачастил он с поспешностью мелкой сошки, силящейся избежать начальственного гнева, - мне известно не так уж много. Имеется информационный чип, там все записано и растолковано гораздо яснее, чем я при всем желании мог бы...

- Заткнись!

Оборвав сбивчивое бормотание Бордмана, председатель Комитета общественного спасения метнул на него испепеляющий взгляд, но тут же заставил себя смягчить суровое выражение лица. Откровенный ужас чиновника заставил его слегка устыдиться. Ему ничего не стоило одним лишь словом уничтожить собеседника не только в служебном, но и буквальном, физическом смысле, и этот факт не являлся тайной для них обоих. Безграничная власть опасна, напомнил себе Пьер, она разъедает, как ржавчина, чего следует остерегаться... хотя нельзя не признать, что эта ржавчина приятна на вкус. В конце концов, разве он не имеет права малость разрядиться, сорвав раздражение на трусливом бюрократе?

Пьер глубоко вздохнул, собрался и, подавшись к экрану, тоном, в котором угадывалось желание назвать собеседника идиотом, сказал:

- Чипы я, разумеется, посмотрю, но в свое время. А сейчас изложи мне вкратце суть дела.

- Слушаюсь, сэр! - ответил Бордман.

Даже сидя, он ухитрился чуть ли не вытянуться в струнку. Пальцы его забегали по клавиатуре, находившейся за пределами поля зрения видеокамеры; несколько мгновений он считывал информацию с диска, после чего с заискивающей улыбкой сказал:

- Значит, так, гражданин председатель, согласно справке, подготовленной моим помощником гражданином Манкузо, гражданин контр-адмирал Турвиль... - на всякий случай чиновник перечитал имя и кивнул, - да, контр-адмирал Лестер Турвиль захватил в плен несколько кораблей монти, включая крейсер, на борту которого находилась Хонор Харрингтон.

Бордман умолк, уставившись в текст. Он выглядел так, словно сам не очень-то верил собственным словам - и его, учитывая, что Народный Флот не часто радовал народ победами, можно было понять. Однако пауза затянулась, и Пьер раздраженно прокашлялся.

- Прошу прощения, гражданин председатель, - встрепенулся чиновник. - Итак, гражданин Турвиль, взяв в плен названную Харрингтон, направил на Барнетт соответствующее донесение, содержание которого стало известно находившейся там гражданке секретарю Рэнсом. Исходя из очевидного пропагандистского значения названного события, она приказала доставить пленницу на Барнетт.

- Это я уже понял! - рявкнул Пьер. - Что, черт побери, было потом?

Бордман съежился, в глазах его стояла паника. Разногласия в среде высшего руководства редко выходили за пределы Комитета, но если это случалось, то обычно заканчивалось исчезновением одного из оппонентов. По этой причине Роб Пьер, как правило, избегал открытых высказываний, которые могли быть истолкованы как осуждение образа действий или мыслей кого-то из его коллег. И не потому, что эти мысли и действия ему всегда нравились, а по единственной причине: если разногласия становились достоянием гласности, ему как главе Комитета не оставалось ничего другого, кроме как устранить политика, вызвавшего его недовольство. Любая иная реакция таила бы в себе угрозу для его авторитета и власти.

Бордман прекрасно понимал, что злость председателя на Рэнсом не сулит ему - как одному из ее старших помощников - ничего хорошего. Падение гражданки секретаря скорее всего повлечет за собой чистку в ее аппарате. Конечно, он мог попытаться с ходу переориентироваться и осудить свою начальницу... однако такой ход означал для него верную гибель, если ей все же удастся вывернуться. Бюрократ угодил меж двух огней, и ему приходилось учитывать тот факт, что от непосредственной руководительницы его отделяло несколько световых лет, а от гражданина председателя - всего лишь несколько этажей.

- Мне трудно судить, какими мотивами руководствовалась гражданка секретарь, - сказал, набравшись-таки мужества, Бордман. - Я при этом не присутствовал и даже не успел толком ознакомиться с записью. Однако, судя по предоставленному мне краткому обзору, она вспомнила про вынесенный Харрингтон еще до войны старорежимным судом смертный приговор, и... - Он умолк, чтобы собраться с духом. - И решила лично доставить пленницу в лагерь "Харон" для приведения этого приговора в исполнение.

- Можем мы ее остановить? - хрипло спросила МакКвин, сидевшая рядом с Оскаром Сен-Жюстом, напротив Роба Пьера.

В ее зеленых глазах бушевало пламя. Начав вникать в новые обязанности, она с ходу уяснила, что дела в военном ведомстве обстоят страшнее, чем в достопамятных Авгиевых конюшнях, а этот акт безумия грозил резко ухудшить ситуацию.

- Я такой возможности не вижу, - невыразительным тоном ответил Сен-Жюст. - Курьерский корабль Тейсмана стартовал к Хевену только через три дня после отлета Корделии на Цербер. Сейчас она менее чем в шести днях лету от системы, а ни одному нашему курьеру туда быстрее не добраться.

- На худой конец, можно было бы попытаться, - резко возразила МакКвин. - Ведь не повесит же она Харрингтон в день прибытия!

- Боюсь, гражданка адмирал, вы кое-чего не понимаете, - с тяжким вздохом произнес Роб Пьер. - Мы не можем позволить себе отменить ее приказ, даже будь у нас такая возможность.

- Почему? - В последний момент МакКвин попыталась смягчить свой тон, однако раздражение все равно прорвалось.

- Да потому, - ответил за председателя Сен-Жюст, - что она дала репортаж о своем "разговоре" с Харрингтон в эфир. Следовательно, репортеры Лиги уже разослали соответствующие сообщения во все корреспондентские пункты на планетах Альянса. Впрочем, даже если журналисты Лиги по каким-то причинам оставили это событие без внимания, монти все равно просматривают наши передачи, и им наверняка известно о принятом решении. Если эта новость и не достигла Мантикоры, то достигнет очень скоро, и мы не можем пойти на попятную, не выставив себя круглыми дураками.

Несколько секунд МакКвин смотрела ему в глаза, после чего перевела взгляд на Пьера, который угрюмо кивнул. Помолчав, секретарь по военным вопросам заставила себя заговорить самым спокойным тоном, на какой была способна.

- Гражданин председатель, ситуация требует особого осмысления. Значение Хонор Харрингтон как простого флотского офицера даже при всем том уроне, который она нам нанесла, не так уж и велико. Конечно, она враг, и я признаю ее несомненный талант - тактиков такого уровня приходится не больше полудюжины на поколение, - но с чисто военной точки зрения ее следует рассматривать как одного из множества адмиралов или коммодоров - в зависимости от того, офицером какого флота ее считать. Однако гражданка член Комитета Рэнсом допускает серьезную ошибку, относясь к Хонор Харрингтон лишь как к вражескому военачальнику. Между тем в Звездном Королевстве в этой женщине видят одного из славнейших героев, а на Грейсоне она является не только героем, но и одним из правителей суверенного государства. Конечно, можно предположить, что кто-то на нашем флоте, равно как и в гражданском обществе, вздохнет с облегчением, узнав, что способный неприятельский командир выведен из игры, но для этого вполне достаточно содержать ее в лагере. Убивать Харрингтон вовсе не обязательно, тем более что ее казнь на основании, вы уж не обессудьте, надуманных обвинений будет чревата для нас нежелательными последствиями, которые не скомпенсирует ни временный пропагандистский эффект, ни утрата противником одного из командиров. Смерть сделает Харрингтон мученицей, а мученица десятикратно - нет, стократно! - опаснее, чем любой флотоводец. Но давайте забудем о том, какой эффект произведет известие о ее смерти в мирах Альянса, и ограничимся тем, как это скажется на судьбах наших людей. Монти не простят нам расправы над своей национальной героиней, а поскольку - при всем моем уважении к гражданину Сен-Жюсту - сотрудники госбезопасности не участвуют в боевых операциях и не рискуют оказаться в плену, гнев противника будет обращен на персонал Флота. Понимание нашими людьми того факта, что им в случае попадания в плен придется расплачиваться за деяния БГБ, никоим образом не способствует ни укреплению боевого духа, ни взаимопониманию между военными и органами госбезопасности.

Произнося эти слова, МакКвин внимательно следила за реакцией собеседников и была готова к вспышке гнева, но ничего не случилось. Впрочем, она не могла припомнить, когда видела на лице Сен-Жюста хоть какие-то проявления эмоций, а Пьер выглядел не столько раздраженным, сколько усталым. Но когда МакКвин умолкла, он покачал головой, протер глаза и угрюмо произнес:

- Ваши рассуждения безупречны, гражданка адмирал, однако даже если в роли мученицы Харрингтон и впрямь причинит нам больше бед, чем командуя эскадрой, мы не можем позволить себе дезавуировать Корделию. Во всяком случае публично.

МакКвин попыталась вставить слово, но председатель остановил ее, подняв руку.

- И я, и Оскар не хуже вас понимаем, что она совершила глупость, но эта глупость озвучена. Чтобы отменить принятое решение, я тоже должен выступить публично, а это решительно невозможно. Мы не можем позволить себе сразу после истории с Уравнителями признать существование разногласий в Комитете. Если мы позволим врагам усомниться в нашем незыблемом единстве, это будет немедленно использовано против нас. Нет, гражданка адмирал, пусть за осуществление плана Корделии нам придется заплатить высокую цену, попытка остановить ее обойдется еще дороже.

МакКеон удалось сдержать так и рвавшиеся с языка возражения. Ее переполняли гнев и отвращение: было ясно, что Сен-Жюст и Роб Пьер приняли решение еще до встречи с ней. Они продемонстрировали если не глупость, то недальновидность, однако она отдавала себе отчет в том, что указывать им на это в ее не слишком устойчивом положении опасно. Пока ее попытки настоять на своем привели лишь к большему сплочению руководства Комитета. При этом все доводы МакКвин они признавали справедливыми, им просто казалось, что последствия открытого разрыва с Рэнсом могут оказаться хуже, чем то, против чего она их предостерегала. Они ошибались, однако ей не следовало упорствовать, оспаривая это печальное решение. Не могла же она пилить сук, на котором сидела!

- Ну что ж, гражданин председатель, - сказала она. - Мне по-прежнему кажется, что это серьезная ошибка, но в конечном счете принятое решение является не военным, а политическим. Коль скоро вы с гражданином Сен-Жюстом считаете, что отменять решение гражданки Рэнсом... нежелательно, стало быть, так оно и есть.

- Спасибо, гражданка адмирал, - произнес Пьер. Ее удивила искренняя признательность в голосе Роба. Он был председателем Комитета и сам - а уж тем более вдвоем с Сен-Жюстом - мог поступать как угодно, вовсе не интересуясь ее мнением... до поры до времени.

- Я склонен предположить, - продолжил между тем он, - что ваши соображения относительно нежелательных последствий совершенно справедливы, и нам потребуется вся доступная помощь, чтобы свести их к минимуму. Составить официальную декларацию от имени Комитета поручено гражданину Бордману, и он сделает все, что может, однако его компетентность - прежде всего в военных вопросах - вызывает у меня серьезные сомнения. Я бы просил вас помочь ему представить случившееся в наилучшем свете.

- Гражданин председатель, - откровенно заявила МакКвин, - как бы мы ни старались, Флот все равно воспримет случившееся плохо, однако я попытаюсь помочь Бордману в его попытках представить дело лучше, чем оно обстояло в действительности.

- Спасибо, - снова сказал Пьер.

МакКвин, поняв намек, встала, кивнула обоим, в точной пропорции совместив почтительность с чувством собственного достоинства, и покинула кабинет. Чтобы не выдать клокотавшей ярости, ей пришлось призвать на помощь всю свою выдержку.

"По крайней мере, это не мое решение, - напомнила она себе направляясь к лифту. - Я возражала, и не только из соображений целесообразности. Забавно, впервые за многие годы у меня есть возможность не кривя душой сказать: "Мои руки чисты"... и это, черт возьми, ничего не меняет."

Она нажала кнопку вызова лифта и сложила руки на груди продолжая размышлять:

"С другой стороны, нет худа без добра. Затея с казнью принадлежит Рэнсом, а Пьер с Сен-Жюстом отказались отменить расправу. Рано или поздно это станет известно и нашему офицерскому корпусу, и монти тоже. Вот карта, которую в удачный момент можно будет разыграть. В конце концов, если что и побудит меня к действиям так это праведное возмущение злоупотреблениями Бюро госбезопасности. Разве не так? Только так, и не иначе."

Лифт подошел, и МакКвин с иронической усмешкой на губах шагнула внутрь.

* * *

Сидя на скамейке в тени, Миранда Лафолле любовалась играющими детьми. Рядом с ней, растянувшись на животе и положив мордочку на ее колено, лежал Фаррагут. Молодая женщина, слушая его ласковое урчание гладила пушистую спинку. Кот игриво прогнулся, и даже этот отклик вызвал в ней новую волну изумления: она до сих пор не понимала, за какие заслуги ей даровано это волшебное счастье. Фаррагут стал ее защитником, спутником и самым близким другом, без которого она уже просто не мыслила своей жизни. Такого просто не могло случиться и...

Мысль оборвалась, как случалось уже не раз. Сосредоточившись на простых повседневных обязанностях, ей удавалось забыться, однако рано или поздно мрачная действительность вступала в свои права.

Она взглянула на других котов, и в глубине ее души шевельнулось ставшее уже привычным беспокойство. Саманта и Гера лежали, растянувшись, на ветвях дуба со Старой Земли и, подергивая свешивающимися вниз кончиками хвостов, наблюдали за тем, как Кассандра и Андромеда под присмотром Артемиды подкрадываются к своим братишкам. Со стороны все выглядело обычно, однако Миранда присутствовала при встрече вернувшегося на Грейсон Джеймса МакГиннеса с Самантой и, поскольку держала на руках Фаррагута, смогла ощутить ее чувства.

Если у нее и были какие-то сомнения в том, что древесные коты понимают человеческий язык, они отпали, когда изможденный, раздавленный МакГиннес, опустившись на колени и глядя кошке в зеленые глаза, рассказывал ей о том, что случилось с ее другом и отцом ее котят.

Миранда знала, что этого ей не забыть никогда. Разумеется, она переживала и за брата, и за землевладельца, но у нее оставалась огромная, любящая семья... и Фаррагут. А вот Саманта, двадцать стандартных месяцев назад лишившаяся прирученного ею человека, теперь потеряла и супруга, и его человека тоже. Боль несчастной разрывала сердце. Фаррагут и все остальные коты окружили Саманту сочувствием и теплом, однако никакая эмпатия не могла уменьшить ее страданий.

В какой-то мере помогло прошедшее с тех пор время: возможно, оно и не врачует любые раны, однако никто - ни человек, ни древесный кот не способен изводить себя горем вечно. Как и у Миранды, у Саманты имелась семья: котята и весь клан, который они с Нимицем привезли на Грейсон. Как и Миранда, Саманта искала забвения в семейных хлопотах. Коты, похоже, понимали целебную силу такого рода забот и, чувствуя состояние МакГиннеса, то просили его последить за котенком, то придумывали еще какое-нибудь занятие. На самом деле коты присматривали за старым стюардом так же внимательно, как и за детьми Саманты, а Миранда проследила за тем, чтобы и вся челядь Дворца Харрингтон - разумеется, не подавая виду - опекала его с той же заботой. Правда, к этому никого принуждать не требовалось: люди были привязаны к МакГиннесу почти так же, как и к своему землевладельцу, и попечение о нем считали как бы частью своего обязательства к возвращению леди Харрингтон сохранить ее дом и лен в полном порядке.

Фаррагут, шевельнувшись, приподнял голову, и Миранда, проследив за его взглядом, увидела шедшую по дорожке по направлению к ней доктора Харрингтон. Пожалуй, мать землевладельца прибыла на Грейсон не в самое подходящее время, но Миранда была искренне рада ее видеть.

Доктор Харрингтон взялась за организацию клиники с энергией, не уступавшей энергии ее дочери, и в короткий срок добилась впечатляющих результатов. В последнее время на Грейсон зачастили врачи с Мантикоры, а поскольку не меньше трети из них были женщинами, их деятельность способствовала не только подъему местного здравоохранения, но и преодолению предрассудков, касавшихся неравенства полов. Ни один грейсонский врач не мог позволить себе заявить, будто женщины менее компетентны, чем мужчины, если медицинские познания этих женщин опережали их собственные на целое столетие. Конечно, закоренелых фанатиков-ретроградов не переубедить ничем, и хотя они не составляли большинства ни среди граждан вообще, ни в медицинской среде, все-таки находились врачи, утверждавшие, будто доктор Харрингтон возглавила клинику благодаря не столько своим профессиональным данным, сколько родству с землевладельцем.

Но стоило мало-мальски знающему врачу поговорить с ней - хоть на профессиональную, хоть на административную тему, - как от подобной предвзятости не оставалось и следа. Она получила образование в лучшем медицинском университете населенной галактики, стажировалась в лучших клиниках, имела за плечами шестьдесят пять лет обширнейшей практики, а ее энергии и энтузиазму могли позавидовать и люди раза в четыре моложе. Кроме того, она, как и ее дочь, просто всегда отдавалась делу полностью и выполняла свою работу только наилучшим образом. Она не старалась произвести хорошее впечатление: ей достаточно было оставаться самой собой.

Если по части ответственности, энергии и компетентности мать и дочь походили друг на друга, то их жизненный опыт и манера поведения разнились весьма существенно. Миранда не сомневалась, что Алисон Харрингтон исполнена исключительно самых добрых намерений, однако ей - просто из озорства - нравилось смущать грейсонских пуритан, наслышанных о нравах уроженцев Беовульфа. Чего стоило одно лишь ее появление на званом ужине у Клинкскейлсов в платье из тонкого - очень тонкого! - нейсмитского натурального шелка, которое при всей простоте покроя столь откровенно подчеркивало формы, что несколько секунд Миранда опасалась за здоровье регента. Как-никак, он был человеком немолодым, а подобное зрелище должно было сказаться на пульсе и кровяном давлении. Однако Говард, похоже, еще со встречи на посадочной площадке понял, чего следует ждать от гостьи. Не выказав ни смущения, ни испуга, ни негодования, он с изысканной любезностью поднес руку доктора к губам и проводил ее к обеденному столу, чтобы представить своим женам.

Миранда не поручилась бы, что их предупредили заранее: за последние годы все три его жены не раз демонстрировали поразительную гибкость мышления. Так случилось и в этот раз: единственной их реакцией на наряд Алисон стало одобрение ткани и простоты фасона, вылившееся в обсуждение сравнительных достоинств и недостатков грейсонской и мантикорской моды. Алисон и тут удивила Миранду, поддержав этот разговор с неподдельной заинтересованностью.

Удивление было вызвано тем, что доктор Харрингтон, как выяснилось, сознавала собственную привлекательность и любила принарядиться не меньше любой грейсонской красавицы. В самом по себе пристрастии к нарядам, разумеется, не было ничего особенного, однако до сих пор Миранда судила о женщинах с Мантикоры по Хонор, которая всегда старалась выглядеть прилично, но модницей ее не назвал бы никто. Внешность всегда имела для нее второстепенное значение. Впрочем, нелепо было бы считать, будто профессионал такого уровня, как Алисон, создавшая практически на пустом месте великолепное медицинское учреждение, может быть пустой кокеткой - просто, едва выйдя за ворота лечебницы, она по-детски радовалась платьям, украшениям и косметике - всему тому, к чему ее дочь относилась совершенно безразлично.

Это простодушное кокетство в сочетании с озорным юмором, беовульфовским воспитанием, великолепными внешними данными, талантом исследователя и опытом врача делали ее смертельно опасной для замшелых ретроградов. Традиционалисты, возмущавшиеся "иностранкой", стали для матери этой иностранки сидячими мишенями. Уравновешенная и уверенная в себе, она в отличие от дочери обожала приемы, званые ужины и балы.

Она наслаждалась ими с неподдельным, чуть ли не головокружительным восторгом, и там, где землевладелец, все еще смущавшаяся традиционного "подобающего дамам" грейсонского наряда, казалась себе смешной и нелепой, доктор чувствовала себя как рыба в воде. С помощью жен регента - в первую очередь Кэтрин Мэйхью - Алисон освоилась с местными фасонами и на их основе принялась шить себе потрясающие наряды. Хотя скроены они были на грейсонский манер, даже самая отчаянная из здешних кокеток вряд ли осмелилась бы нацепить на себя столь экстравагантные вещички, однако доктор Харрингтон сама устанавливала для себя правила, а ее бездонные миндалевидные глаза и необоримые чары делали возможным все.

Конечно, на первый взгляд это позволяло ретроградам склонять ее имя как пример нравственного падения, которое неминуемо ждет весь Грейсон на гибельном пути преобразований. Однако эти люди, обманувшись девичьей внешностью и кажущейся бесшабашностью, допускали существенную ошибку, ибо, даже кокетничая напропалую, она так ни разу и не дала местным сплетникам настоящего повода упрекнуть ее в безнравственности. Разумеется, немаловажной причиной была ее искренняя любовь к мужу, однако Миранда подозревала, что чаровница, разбивавшая мужские сердца на протяжении семидесяти пяти стандартных лет, порой сдерживала свои порывы из нежелания огорчать придерживающуюся не столь вольных взглядов дочь. При всем при этом Алисон столь умело завлекала мужчин в свои сети и столь безжалостно давала им от ворот поворот, что Миранда сочла военно-тактические способности Хонор качеством, унаследованным от матери.

Едва доктор Харрингтон успела стать светской львицей и притчей во языцех всего грейсонского общества, как известие об исчезновении землевладельца положило конец всем балам и приемам. Весь лен Харрингтон погрузился в печаль, острее всего она ощущалась во Дворце, месте сосредоточения людей, знавших ее ближе других. Лорд Клинкскейлс немедленно отправил "Тэнкерсли" на Мантикору, чтобы доставить на Грейсон отца леди Харрингтон, а Протектор Бенджамин и все его домашние настроились до его прибытия взять несчастную мать под свою опеку.

Правда, вскоре выяснилось, что в этом нет никакой нужды: отбросив шутливый флер кокетства и озорства, доктор Харрингтон обнаружила потрясающее самообладание, величайшую внутреннюю силу и неколебимую стойкость. Она не только не пала духом, но и ухитрялась поддерживать остальных. Те, кого Хонор шутливо называла своим "ближним кругом" - МакГиннес, Миранда, Клинкскейлс, - вскоре поняли, что нуждаются в ней и не знают, как пережили бы случившееся, не делись она с ними своей отвагой. Доктор Харрингтон пробыла на Грейсоне всего пару месяцев, но Миранда уже не представляла себе Дворца без этой женщины. Не представляла и представлять не желала.

Сейчас Алисон приближалась к ней, и ее улыбка сделалась теплее. Для Самантиных котят доктор Харрингтон стала кем-то вроде человеческой бабушки, да и ко всем аспектам жизни обосновавшейся на Грейсоне колонии древесных котов проявляла немалый интерес. Миранда полагала, что отчасти он обусловлен тем, что коты представляли собой некую нить, связывавшую ее с дочерью, но независимо от причин интерес этот был искренним и глубоким. Миранда взяла за правило рассказывать ей о забавных кошачьих выходках и уже собралась было начать историю о розыгрыше, который Фаррагут и Худ устроили главному садовнику, как улыбка ее истаяла.

Что-то было не так. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять что именно, а когда пришло понимание, она в ужасе вскочила со скамьи. От упругой, летящей, полной энергии и жизни походки Алисон не осталось и следа. Она шла, переставляя ноги так, будто их приводил в движение механизм, сама женщина даже не осознавала того, что движется, и могла слепо шагать вперед до тех пор, пока не уткнется в какую-нибудь преграду.

Миранда покосилась на Фаррагута: взгляд кота был зафиксирован на Алисон, уши прижались к голове, из горла доносилось приглушенное встревоженное рычание. Почувствовав на себе взгляд Миранды, он на миг скользнул по ней темно-зелеными глазами и тут же снова сосредоточился на докторе Харрингтон. Миранда, не понимая, что происходит, растерянно огляделась по сторонам, и желудок ее скрутило узлом: со всех сторон, как по волшебству, возникали взрослые кошки и коты. Они выбирались из кустов, перепрыгивали с ветки на ветку, подкрадывались по дорожкам, и все - все вместе и каждый по отдельности - не сводили горящих глаз с матери землевладельца. Алисон приближалась походкой зомби, и Миранда почувствовала, что ее охватывает бесформенный ужас. Правда, краешком сознания она еще пыталась гадать, что тому причиной: механические движения доктора Харрингтон или - и в какой степени - это резонанс на реакцию котов. Какое телепатическое воздействие могут оказать на человека сразу девять взрослых, чем-то отчаянно встревоженных древесных котов? Однако эта мысль была отдаленной, смутной и в настоящий момент вовсе не важной.

- Миледи, - сказала Миранда, положив руку на плечо Алисон, и услышала в собственном голосе страх.

Ее прикосновение остановило Алисон, однако несколько мгновений Миранде казалось, будто та или ничего не слышит... или собственная боль просто лишила ее способности воспринимать окружающее. Но нет, доктор Харрингтон подняла глаза - и ужас всколыхнулся в Миранде с новой силой, заставив ее содрогнуться. Прекрасные миндалевидные глаза были совершенно пусты.

- Что с вами, миледи? - в страхе выпалила она.

Алисон, потянувшись, положила ладонь на ее руку.

- Миранда, - проговорила она безжизненным невыразительным голосом, который трудно было узнать.

- Что случилось, миледи? - повторила Миранда не так торопливо, и рука Алисон задрожала.

- Я только что... - Она осеклась, сглотнула и продолжила: - Новости. Я... я только что смотрела сводку новостей. Материалы о хевах, полученные агентствами Лиги. Сюжет.

Голос ее прервался. Она просто стояла и смотрела на Миранду.

- Что за сюжет? - спросила Миранда, как могла бы спросить ребенка.

Ужас захлестнул ее, ибо лицо Алисон Харрингтон сказало ей все.

Глава 25

Завершив изометрические упражнения, Скотти Тремэйн утер вспотевшее лицо выданным пленникам грубым полотенцем. Проку от этих тряпок было маловато, поскольку влагу они впитывали немногим лучше водоотталкивающего пластика, но офицер был рад и этому. Могли бы и вовсе ничего не дать!

Возвращать пленникам их багаж в БГБ сочли нецелесообразным, в результате чего Скотти, как и его товарищам, приходилось обходиться той форменной одеждой и тем бельем, в котором они предстали перед Рэнсом. Конечно, современные синтетические ткани были прочными и носкими, но поскольку мундиры пришлось носить постоянно, они вскоре стали выглядеть отнюдь не щегольски.

Правда, охранники предложили пленным переодеться в ярко-оранжевые робы, однако те единодушно отвергли это, сделанное отнюдь не из добрых побуждений, предложение. Мундиры, пусть потертые и драные, позволяли им чувствовать себя не безликими арестантами, а офицерами Ее Величества, а это стоило того, чтобы стирать вручную свою одежонку, выстраиваясь в очередь к единственному в отсеке умывальнику.

Размышляя, Скотти вспомнил единственного из своих соратников, кто согласился на посулы хевенитов, стиснул зубы и снова утер лицо, скрыв под полотенцем гримасу отвращения. Это предательство потрясло его сильнее чем он мог ожидать... и в известном смысле даже сильнее, чем дикое известие о смертном приговоре леди Харрингтон. В космическом масштабе событий измена Харкнесса особого значения не имела, никакого влияния на ход войны оказать не могла и уж всяко была несопоставима с намечавшейся неправосудной казнью женщины, которую Тремэйн уважал больше, чем кого бы то ни было во всей галактике. Скотти понимал это, однако вновь и вновь возвращался мысленно к тем дням на станции "Василиск", когда его, такого же зеленого необстрелянного юнца, как нынешний Карсон Клинкскейлс, главстаршина Харкнесс принял под свое чуткое мудрое покровительство. Не читая нотаций, не наставлениями, а примером он терпеливо учил салажонка быть настоящим офицером. Такова участь старшин всех флотов в истории человечества: наверное, и в эпоху Пунических войн такие же умудренные опытом морские волки брали на себя попечение о карфагенских салажатах, превращая их в грозных противников флотоводцев Рима. Каждый флотский командир стал тем, кем он стал, благодаря мудрости и терпению своего не имевшего офицерских погон наставника, и для Скотти таким наставником был Харкнесс.

К глазам лейтенант-коммандера подступили слезы. Всегда - и на крейсере "Бесстрашный", и после перевода на "Трубадур" МакКеона, и в Первой Битве при Ельцине - они с Харкнессом были вместе. Вместе служили на "Принце Адриане", вместе прошли через горнило Третей Ельцинской кампании, вместе дрались в двух первых битвах за Найтингейл. Вслед за Тремэйном Харкнесс перешел на "Пилигрим", и когда корабль тяжело пострадал в бою, именно их взаимовыручка спасла жизни и им самим, и всем уцелевшим в том тяжком бою членам команды. Скотти никогда даже не пытался охарактеризовать их взаимные отношения - они казались чем-то, не нуждающимся в формулировках и определениях, - однако всегда, даже в самых отчаянных, а то и безнадежных ситуациях, не падал духом, если знал, что где-то рядом с ним был Харкнесс.

И вот теперь Харкнесса рядом не было, и он чувствовал, что рухнула одна из опор его личного мироздания - то, что придавало окружающему незыблемость и надежность. Теперь все вокруг стало зыбким и неопределенным, а коварное предательство ранило так сильно, что ему хотелось кричать от боли на всю Вселенную. Только вот предала его отнюдь не Вселенная, и вопли гнева ничего изменить не могли. Глубоко вздохнув, он усилием воли отогнал прочь скорбь по оставшемуся в его памяти Горацио Харкнессу. Тремэйн знал, что скорбь все равно вернется, однако, будучи старшим по званию офицером в отсеке, считал своим долгом подавать товарищам пример выдержки и самообладания. И этими качествами, равно как и обостренному чувству ответственности, он был обязан не в последнюю очередь все тому же Харкнессу! Ему казалось, что пока он исполняет заветы Харкнесса, предательство старшины неким непостижимым образом вычеркивается из реальности. Кроме того, ему помогали мысли о людях, которых просто невозможно было представить проявившими слабость. Скотти невесело думал, доведется ли когда-нибудь леди Харрингтон или капитану МакКеону узнать, что сохранить достоинство и не выказать признаков отчаяния в присутствии Клинкскейлса, Мэйхью, Кэндлесса и Уитмена ему помогли не мужество и самоотверженность, а боязнь подвести их, не дотянуть до их стандартов?

Заставив себя рывком подняться со скамьи, Скотти еще раз напомнил себе, чем он обязан им и, несмотря ни на что, Горацио Харкнессу. Как бы ни повел себя сам Харкнесс, Тремэйн усвоил его уроки слишком хорошо и не собирался забывать их, что бы ни случилось на борту "Цепеша".

Джеймс Кэндлесс проводил взглядом направлявшегося к энсину Клинкскейлсу лейтенант-коммандера Тремэйна и поежился. Хотя формально Джейми числился офицером морской пехоты, ему с Уитменом казалось, что их место вовсе не здесь, рядом с флотскими офицерами. Оба они служили гвардейцами, и не просто гвардейцами, а личными телохранителями землевладельца, однако их землевладелец оказалась плененной и приговоренной к смерти, а они не только допустили это, но и остались в живых.

"Этого стыда нам не избыть до конца дней! - подумал Кэндлесс, отстраненно глядя на присевшего рядом с Клинкскейлсом и ободряюще заговорившего с ним Тремэйна. - Пусть мы не могли вызволить землевладельца, но в таком случае обязаны были погибнуть с честью."

Тот факт, что, когда хевениты приговорили ее к смерти, ни его, ни Уитмена рядом не было, никакого значения не имел. Землевладельца избили прикладами, Нимица покалечили и едва не убили, а верные телохранители ничего не сделали для той, кого поклялись защищать.

Заскрежетав от отчаяния зубами, Кэндлесс закрыл глаза. Он знал, что Уитмену тоже не по себе, но даже Уитмен не мог постичь всей глубины его страданий. Шесть лет вместе с майором Лафолле Кэндлесс провел возле леди Харрингтон, оберегая ее от врагов, а порой и от самой себя - от опасностей, в которые ввергала ее отвага и привычка идти на риск ради других. А теперь она осталась в одиночестве, находилась лишь Богу Испытующему ведомо где, терпела лишь Испытующему ведомо какие лишения и ждала неминуемой гибели, тогда как Джеймсу Кэндлессу было отказано даже в праве умереть рядом с ней.

Открыв глаза, он снова увидел Тремэйна и Клинкскейлса, невольно отметив, что испытания сделали лейтенант-коммандера более зрелым, да и Клинкскейлса заставили заметно повзрослеть. Телохранитель обвел взглядом помещение: Уитмен, склонившись над умывальником, стирал мундир, а лейтенант Мэйхью и лейтенант медицинской службы Уокер играли в уголке в шахматы на доске, существовавшей лишь в их воображении. Они пока держались, но никто не знал, сколько это продлится и чем закончится. Пленные не имели ни малейшего представления о том, сколько времени лететь до Аида, а хоть бы и имели! У них не было ни хронометров, ни календарей, они даже не знали, как долго находятся в пути... в конце которого землевладельцу предстоит погибнуть, а им всем - стать безымянными узниками тюрьмы размером с целую планету.

В этой ситуации Кэндлесс видел для себя лишь один выход. Возможностей спасти землевладельца у него имелось не больше, чем захватить этот корабль, однако кое-что он сделать мог. Решение далось на удивление легко, хотя гвардеец никогда не замечал в себе задатков берсерка. Умереть вместе с землевладельцем ему не дадут, но когда-нибудь, рано или поздно, он получит свой шанс. Пусть не сразу, пусть придется ждать, но рано или поздно он заставит этих ублюдков в черно-красных мундирах убить его, но он умрет, лишь прихватив с собой хотя бы одного из них. Хотя бы одного...

* * *

- Ладно, вошь камерная, одевайся, - глумливо обронила охранница, швыряя Хонор оранжевую робу.

Хонор, не глянув в ее сторону, поймала комбинезон и принялась одеваться. С того момента, как два охранника вошли в ее камеру для проведения регулярного послеобеденного обыска, имевшего официальной целью "предупреждение и недопущение возможной попытки самоубийства", она смотрела только прямо перед собой. При этом унизительном ритуале всегда присутствовали двое: сегодня вторым был сержант Бергрен, особо радовавшийся любой возможности покуражиться над пленницей, иногда его сменял Хэйман, а то и сам Тиммонс, но одно оставалось неизменным: второй охранник всегда был мужчиной.

Даже действия сотрудников БГБ регулировались правилами, причем на бумаге эти правила нередко выглядели вполне разумными и приемлемыми. Другое дело, что они оставляли определенный простор для толкования, и двуногие животные вроде Тиммонса и его банды умели извратить регламент так, что, не нарушая формально ни единого пункта, получали возможность вдоволь поиздеваться над своими жертвами. В правилах оговаривалось, что производящий обыск должен быть одного пола с обыскиваемым, и Хонор всегда осматривала женщина. Однако тот же регламент предусматривал присутствие при обыске второго охранника, пол которого особо не оговаривался. Вот этим вторым Тиммонс непременно назначал мужчину.

Хонор понимала, что это форма психологического давления. Возможно, со временем такой подход и подействовал бы, но пока она держалась. Те времена, когда наглость Павла Юнга повергала ее в отчаяние, отравляя существование, остались в далеком прошлом: любовь Пола Тэнкерсли стала лучшим противоядием против такого рода отравы, и даже теперь, когда Пола не стало, Хонор окружала себя его любовью, как защитным полем.

Злорадствующие, потешающиеся над ее наготой животные в глазах Хонор вовсе не были мужчинами, и презрение к ним в сочетании с воспоминаниями о Поле не позволяли низшим существам взять над ней верх. Более того, эти чувства придавали ей не только стойкость, но и физические силы, иначе она не смогла бы, не повернув головы и не моргнув глазом, поймать робу на лету.

Уставившись в переборку и натягивая одежду, она ощущала ярость и раздражение своих мучителей. Как бы они ни куражились, им не было дано знать, что придает ей силы, а инстинктивное понимание того, что отсутствие с ее стороны какой-либо реакции на их действия вовсе не является свидетельством упадка духа и покорности, сбивало мучителей с толку и выводило из себя.

Хонор понимала растерянность и озлобленность этих нелюдей, убежденных в том, что попрание в человеке всего человеческого неизбежно должно раздавить и сломить его.

В унылой камере не было зеркала, однако Хонор и без него представляла себе, как ужасно она выглядит. Строго следуя правилам, запрещавшим использование заключенными кибернетических протезов или имплантированных биоусилителей, тюремщики лишили ее искусственного глаза, а заодно и синтетических нервов левой стороны лица. Разумеется, это было чистой воды издевательством: ни глаз, ни нервные волокна не таили в себе угрозы. При этом, не будучи знакомыми со столь тонкими биоэлектронными технологиями и не располагая кодами, хевы не могли просто отключить протезы - и предпочли пережечь цепи, ослепив ее на один глаз и превратив левую половину лица в неподвижную маску. Хонор полагала, что восстановить жизнедеятельность имплантантов уже невозможно, однако это, учитывая ее перспективы на будущее, особого значения не имело. Мучители стремились уязвить ее даже в мелочах: например, они якобы из "гигиенических" соображений обрезали великолепные волосы, на отращивание которых у нее ушел не один год. Правда, тут хевы дали маху: они понятия не имели о том, что большую часть своей жизни Хонор носила короткую стрижку.

Хотя дух пленницы оставался несломленным, она и без зеркала знала, что заточение медленно, но верно подтачивает ее силы. Тиммонс, похоже, был осведомлен относительно ее ускоренного метаболизма и связанной с этим потребности в дополнительном питании - и намеренно ограничивал ее рацион. Впрочем, не исключено, что он делал это исключительно из желания заставить ее выпрашивать добавку, однако и тут просчитался. Хонор твердо решила скорее умереть, чем обратиться к тюремщикам с подобной просьбой - и, надо заметить, продвигалась именно в этом направлении. Скудность питания и недостаток движения сказывались на состоянии ее организма самым плачевным образом. Узница находила в этом повод к мрачному злорадству: для репортажа о казни желательно сохранить узницу в хорошей форме, и тут, похоже, Рэнсом ожидало разочарование. Однако внутри, за защитной броней духа, Хонор сознавала опасность своей оторванности от мира. Находясь в камере, где никогда не менялись температурный режим и освещение, она понятия не имела о ходе времени. Ей не давали книг, в помещении не имелось средств связи, и ничем не заполненное ожидание прерывалось лишь доставкой еды, неизменно сопровождавшейся унизительным обыском. Разумеется, они неотвратимо приближались к месту назначения, а стало быть, к месту казни, но это вовсе не казалось таким уж важным. За все время пребывания и камере Хонор не перемолвилась с тюремщиками ни словом - и порой, оставаясь наедине с собой, задумывалась, не разучилась ли она говорить. Впрочем, в качестве компенсации за пассивность речевых центров активизировались иные, внутренние, а обрекая себя на немоту, Хонор сознательно обрывала еще одну связь с внешним миром, тем самым отстраняя себя и от контролировавших этот мир мучителей.

Правда, одна связь, та, которая не могла подвести, оставалась, и охранники о ней не подозревали. Хонор знала, что Нимиц жив.

Он оставался ее любовью, ее спасением. Она чувствовала его боль, боль физическую - во все еще не заживших ранах и боль душевную, порожденную бессилием облегчить ее страдания. Однако в самой возможности ощущать боль друг друга таилась великая радость, ибо их связь, остававшаяся тайной для тюремщиков, взаимно подкрепляла их обоих. Подкрепляла не надеждой, ибо как раз надежды у них не было, но чем-то более важным. Любовью. Абсолютной уверенностью в том, что они существуют друг для друга, пребудут вместе всегда, и ни один из них, на что бы там ни рассчитывали хевы, не покинет другого на пути во мрак небытия. И отнять это у них не могли ни лейтенант Тиммонс, ни сержант Бергрен, ни капрал Хэйман.

Хонор уже начала продевать руки в рукава комбинезона, когда тяжелая ладонь легла ей на плечо. Она замерла, но сердце ее, несмотря на всю выстраданную отстраненность, тревожно сжалось. То была ладонь Бергрена.

- Скоро прибудем на место, вошь камерная, - прохрипел он позади ее уха, обдав обнаженную кожу горячим дыханием. - Скоро твоя жесткая непокорная шея сделается малость подлиннее.

Хонор промолчала. Сержант загоготал, стиснул пальцами голое плечо и продолжил:

- Почему бы тебе не поразвлечься чуток - перед тем, как тебя вздернут? Может быть, тебе понравится, тем более что другой возможности уже не будет.

Хватка сержанта сделалась крепче, он повернул ее к себе лицом, и Хонор увидела его полные болезненного вожделения глаза. Это желание не имело ничего общего с той тягой друг к другу, какую испытывали они с Полом, и была отвратительнее даже животной похоти Пола Юнга. Юнг ненавидел ее за то, что она отвергла его поползновения; мелкое, недостойное, но все же личное чувство.

А вот злобная похоть Бергрена имела совсем иную природу. Сержанту было плевать на то, кто его жертва и что она собой представляет. Если не считать раздражения, вызываемого неудачными попытками сломить ее, он вообще не испытывал к ней лично никаких чувств. Ему было все равно, кто окажется в его власти, ибо потребность причинять страдания, физические и душевные, никоим образом не была связана с личностью жертвы. Все свои обиды и неудачи, подлинные и мнимые, этот человек с неистовым упоением стремился выместить на каждом, ибо ненависть составляла единственную суть его личности.

Искусственный глаз был мертв, однако правый, несмотря на все ее усилия, светился холодным презрением, а рот непроизвольно скривился в столь же презрительном оскале.

- Да, да, вошка, - продолжил он еще более алчными омерзительным тоном. - На виселице тебя никто не приголубит, так что раздвигай ноги, да поскорее.

Он облизал губы и покосился на охранницу-женщину, причем вовсе не потому, что опасался ее вмешательства. Она была поражена тем же недугом и предвкушала предстоящее зрелище с тем же болезненным нетерпением, что и он сам.

- Давай, давай, - прохрипел сержант и потянулся свободной рукой к ее груди.

Но не дотянулся. Стоило ему податься вперед, как Хонор с быстротой атакующей змеи выбросила вверх левую руку, и ее пальцы тисками сжались на его запястье. Сержант рванулся, пытаясь высвободиться, но хватка пленницы оказалась стальной. Привыкнув к ее пассивности, он совсем забыл о том, что она родом из мира с высокой гравитацией. Неожиданное сопротивление пленницы не только повергло его в изумление, но и подняло темную волну страха. Между тем хватка Хонор сделалась еще сильнее, а правая сторона ее рта скривилась в усмешке.

- Убери руку, - тихо, но предельно четко произнесла она, сама - после стольких дней молчания - удивившись собственному голосу.

Голос, от стального спокойствия которого отразилась ненависть Бергрена, на миг заставил его похолодеть от ужаса, однако сержант тут же совладал с собой и шагнул вперед, норовя прижать ее к стене.

Не получилось. Даже не пошатнувшись, Хонор резко вывернула его запястье, и острая боль вынудила Бергрена упасть на колени.

- А ну отпусти его, сука! - взревела охранница, хватаясь за висевшую на поясе дубинку.

- Тронешь меня дубинкой - переломаю тебе хребет! - невозмутимо предупредила Хонор.

Стражница, ошеломленная ее уверенным спокойствием, застыла на месте. Спохватилась она лишь спустя мгновение.

- Это вряд ли, вошь камерная. А если попробуешь, тебе же хуже будет. И тебе, и твоим приятелям, тем, что наверху. Помнишь о них?

Она шагнула вперед и Бергрен завопил, когда хватка Хонор заставила хрустнуть его запястье. Отшвырнув сержанта ногой, Харрингтон повернулась к его напарнице, и та, устрашенная холодным огнем в глазах пленницы, попятилась.

- Ты права, - тихо сказала Хонор, - я помню о своих товарищах, поэтому и терпела до сих пор ваши мелкие трусливые издевательства. Но всему есть предел и вы к нему подошли. Напомню, хевенитка, что ваша Рэнсом наказала вам доставить меня к виселице "целой и невредимой". Мне терять нечего, а вот вашему сброду советую поумерить пыл.