Чтение 17–й страницы книги ~Очаг на башне~

– Да знаю я эти типы, их сейчас широко вводят... Если считывание унифицировано...

– Во-во, тут так и сказано.

– Позвони через недельку. Пока ничего не обещаю... Слушай, но зачем тебе? Подался с вольных харчей в ихтиологи? На этих системах изучают поведение высших рыб в полях.

– Угу, – сказал Вербицкий. – Рыб, ага. Высших.

– А что на кассете? – для очистки совести спросили там.

– Да не бойся ты, шутка одна. Сюрприз хочу другу сделать, именно ихтиологу.

– Ну, черт с тобой. Через недельку позвони.

Он нажал на рычаг и затем сразу набрал номер Инны.

Она ответила сразу, будто сидела у телефона и ждала.

– Здравствуй, – сказал он просто. – Это я. Узнала?

– Узнала, – после заминки, совсем спокойно ответила она.

– Прости, что побеспокоил в такую поздноту.

– Ничего. Ты же знаешь, мне можно звонить очень поздно.

– Никогда не посмел бы тебя затруднять лишний раз. Но мне больше не к кому обратиться. Не сердись.

– Я никогда на тебя не сержусь.

– Мне нужны Босх и Дали.

– Опять кого-то очаровываешь?

Я зачахну и умру, любимый, если ты не будешь купаться в выгребной яме. Я умою тебя своими слезами, вытру насухо гидро-пиритной гривой и, постоянно зажимая двумя пальчиками свой нос, вслух не скажу ни разу, как от тебя разит, – но, умоляю, купайся...

– Это подарок для мужчины, – честно сказал Вербицкий. Она помолчала. Затем произнесла тем же бесцветным голосом:

– Будут тебе Босх и Дали. Через три дня. Устроит?

– Разумеется! Можно даже через три с половиной!

– Я позвоню тебе, когда сделаю. Можно?

– Конечно, Инна.

– Все? Ты ничего мне больше не хочешь сказать?

– Не-ет, – с досадой поморщившись, ответил Вербицкий. – А что-то нужно? Ты мне скажи, что, и я тут же скажу, – пошутил он.

– А... – проговорила она, и он по голосу почувствовал, что она улыбнулась своей слабой, беззащитной и беспомощной улыбкой, которую он так ненавидел. – Хорошо, забудь. Только, пожалуйста, Валерик, не пей больше. Я слышу, ты пил.

Пошли гудки. Он глубоко вздохнул и положил трубку на рычаги. И выпил еще.

А в воскресенье уже шагал с огромным, тяжелым портфелем.

Симагин с утра пораньше отправился в химчистку, и Антон увязался за ним. Химчистка назревала давно, а с приближением конгресса и отпуска стала неизбежной. Симагина покачивало от хронического недосыпа. Каждое утро, с трудом раздирая глаза, он клялся и божился, что ляжет сегодня пораньше, и каждый вечер не получалось. Ну, все, думал он, слушая Антошку. Никаких сегодня чаепитий. Антона уложим – и завалюсь. Он представил, как сладко будет завалиться часов этак не позже десяти... одиннадца... та... Всегда что-нибудь мешает. Вчера, например, Ася ускакала на какой-то день рождения, а к Симагину пришел Карамышев – вечеров в институте им уже не хватало. Часов шесть кряду, сделав перерыв лишь для перекуса и для того, чтобы загнать в постель Антона, который весь вечер напролет рвался им помогать, они думали, спорили, и черкали, кроша карандаши. Ничего у них не получилось, спорь не спорь, и в начале двенадцатого им стало невмоготу. На их головах, по Асиному выражению, можно было кофе варить – так раскалились. Выражение есть, а кофе нет. Дефицит. Симагин разлил чаю, они пошабашили, и разговор пошел, к вящему симагинскому удовлетворению, про рыбалку. Как теперь было видно, своим приглашением Симагин пробил брешь в скорлупе математика, и тот раскрылся. Это было черт знает как приятно. Они протрепались бы, наверное, до утра, но тут заявилась веселая Ася, Карамышев оробел опять и удрал. Тогда Симагин сразу почувствовал, как вымотался, – он был точь-в-точь, по Валериному выражению, выжатый лимон со слабым чувством исполненного долга – и поспешно начал стелиться. Ася размашисто громыхала на кухне, недовольно бормоча: "Раз в жизни не могу прийти на все готовенькое..." Вернувшись в комнату за сервизной чашкой – вот сегодня ей вдруг не захотелось пить чай из ежедневной, – она заметила, что сервиз был задействован, и возмутилась: "Это называется, он остался, чтобы работать! Это называется, ради науки я сидела, как холостая! Это как же называется?!" Симагин, таская простыни и подушки, сонно отшучивался. "Знаю я теперь вашу работу, – брюзжала Ася, с чашкой в руке разгуливая, как привязанная, за Симагиным по квартире и время от времени прихлебывая. – Работать он остался. Там такие девочки, а он тут – с лысым мужиком... Симагин, ты мне лучше скажи сразу честно ты кого больше любишь – нежных девочек или лысых мальчиков? Симагин подхихикивал, глаза у него слипались. Ася поняла, что он отключается, и сразу сменила тон, поспешно допила чай и, как Антошку, стала Симагина укладывать. Симагин уложился мгновенно, а она, вспомнив про хозяйство, даже зашипела и уселась спарывать пуговицы с подлежащей чистке одежды. Симагин засыпал и опять просыпался, слушал, как она дудит и бубнит себе под нос. "Чтоб тебя", – урчала она, пиля какую-то особенно неподатливую нитку; улыбался от чувства уюта и опять задремывал. Потом он проснулся от взгляда – Ася светлой статуэткой стояла у постели и ждала, когда он почувствует и проснется. Увидев, что он открыл глаза, она робко попросила разрешения полежать с ним рядышком. Я буду тихонько-тихонько. Можно? Симагин разрешил. С полминуты она действительно вела себя обещанно – только с бесконечной осторожностью, едва касаясь, рисовала что-то у него на груди подушечками пальцев, – а потом не выдержала, разумеется: уселась, подтянув колени к подбородку, и начала. А у них бельчонок дома живет, представляешь? И не в клетке, не в колесе, а по квартире скачет, веселый такой, рыжий! Провода погрыз. К людям сам пристает – на спинку опрокидывается и требует, чтобы пузень щекотали. Пушистый, ушастенький такой, хвостатенький! И она принялась руками показывать, какой он ушастенький, а всем остальным – какой он хвостатенький. Глаза у нее сверкали звездами. Валентина такую пеньюрашку отхватила – я сразу подумала: вот бы тебе понравилось! Совершенно безнравственный: прозрачный-прозрачный, и две пуговки всего, одна на груди, другая вот тут, чуть шагнешь, и он вразлет. По твоей милости, между прочим, меня за одинокую приняли! Один хмырь все танцевал со мной... Ну-ну, и что дальше, подозрительно спросил Симагин, слегка просыпаясь. А ничего, посмеивалась она. Целоваться хотел. До дому меня подвез. Такой интеллигентный, непьющий, с машиной... Ты что, с ума сошла? Конечно, сошла. Знаешь, как торопилась? Думала, ты волнуешься, почему не иду, от окошка к окошку скачешь. Нет, погоди, Аська, – он что, тебе понравился? Здра-асьте! С каких это пор мне кто-то нравится? Я тебе русским языком говорю – к тебе торопилась. А тут человек предлагается. Думаешь, мне интересно одной в первом часу трамвай искать? Авантюристка ты, Аська... А ты не знал? В детстве я всегда была миледи. Черта лысого меня Д'Артаньян догонял!

Еще минут пять Ася тараторила, а потом вдруг осеклась, растерялась и сказала удивленно: "Вот и все". Симагин засмеялся, счастливо глядя на нее, и спать ему совершенно уже не хотелось – спать ему хотелось, когда, покидав барахлишко в чемодан, он шел с Антошкой по улице, до краев залитой солнцем. Антон старательно помогал ему нести, так держась за ручку чемодана, что приходилось тащить и чемодан, и Антона. Ничего, тешил себя Симагин, скоро отдых. Конгресс, вдвойне приятный оттого, что мы наверняка впереди, а потом отдых. Воздух, напоенный душистым сиянием луга... и узенькая Боярынька, укутанная зарослями орешника, ивняка, благоуханной крапивы – с нею так любит воевать Антон, лихо прорубая ходы к речке, где вековые ветлы, увитые хмелем, роняют ветви к таинственной сумеречной воде... и сияющий туман Млечного пути, призывно распахнутые созвездия, оранжевый факел громадной луны над серебрящимися яблонями, неистовый стрекот ночных кузнечиков, сеновал... и Ася, Ася – в телогрейке, которая ей велика; в купальнике, покрытая искрами капель!.. И – покой. Можно спать вволю, никуда не торопясь, безмятежно чинить что-то, стругать, пилить, и опять Антон мельтешит под ногами, тискает пахучую желтую стружку, делится соображениями, что она живая, только спит, оттого и свернулась колечком, и сам смеется и не вполне верит себе, и просит дать ему задание... и Ася кричит из оконца: "Мужики-и-и!" И мужики идут обедать, с сожалением оставив неторопливую работу, и маленькая мама оспаривает с Асей право разливать томленые в русской печке щи, и Ася, конечно, побеждает. А потом – степенные послеобеденные беседы, отец курит, присев на ступени крыльца и держа папиросы как-то по особенному, по-деревенски – в городе он держит совсем иначе, а Ася в Лешаках не курит никогда, а Антон грызет морковку... В подполе перегородки подгнили, но в этот год подновить уж не успеем; белые-то отходят, надо сходить, сходим-ка завтра за Мшаники, помнишь, там еще Гришки-то Меньшова кобель ногу подвихнул в то лето, как ты диссертацию к защите подал... ну, на Купавино через бор, от развилки налево, сосна там молнией побита... А у сосны, – Симагин помнил с детства – просторная поляна: трава по пояс, цветы, цветы. Воздух горячий, смоляной, медовый, обстоятельные шмели с гулом плавают в мареве...

– Ты чего молчишь? – спросил Антон. – Ты засыпаешь? Или ты не рад, что меня взял?

– Да нет, – возмутился Симагин. – Просто подумал: мама проснется одна, кто ее покормит?

– Нас она кормит, а себя что, что ли, не сможет?

– Да ведь это другое дело. Других кормить приятно, а себя – скучно. Детеныш ты, Антон.

– Нет, – возразил Антошка, – я взрослый.

– Это почему?

– А все говорят. Совсем большой и не по годам развитый.

– Ты им не верь, – твердо сказал Симагин. – Ты сам подумай: разве настоящему взрослому так скажут?

Антон призадумался. Потом нерешительно проговорил:

– Нет, наверное...

– У тебя есть еще время взрослеть, и я тебе в этом даже завидую, Тошка. Тяжело работать, как взрослый, когда еще не вполне взрослый. Взрослость измеряется силой человека, а сила измеряется тем, скольким людям человек может помочь.

– Да-а? – удивился Антон. – А я думал – сила это когда... ну... и драться тоже...

– Это совсем другая сила. Она измеряется в лошадиных силах – помнишь, я рассказывал? Она тоже нужна, правильно. Но сейчас я не про лошадиную силу, а про человеческую. Чем человек слабее, тем меньше умеет помогать. Он хороший, не злой – но не умеет. Например, друг ногу сломал, а тот стоит рядом и: говорит:

"Ах, как я тебе сочувствую, ах, как тебе больно, ах, да кто же нам теперь поможет?.."

– Это только старые бабушки так говорят, – обиделся Антон. – Надо не болтать, а наложить шину.

– Ну, и как ее накладывать?

Антон насупился, а после паузы сказал с просветлением:

– А хорошо быть врачом. Приходит больной, мучается – а ты что-то такое сделал, и он уже здоровый. Засмеялся и побежал на работу. Здорово, правда?

– Правда, – сказал Симагин.

– Я буду врач, – сообщил Антошка. – А ты почему не врач?

– А я врач. Я самое лучшее лекарство изобретаю.

– А когда ты его изобретешь?

– Не знаю, Антон. Это трудно.

– Ты его изобретай скорей. Девочка Лиза из нашего класса очень часто простуживает гланды и заднюю стенку, а когда ее нет, мне скучно и даже уроки хуже учатся.

– Извини, Антон, но ко второму классу я не поспею, – улыбаясь, сказал Симагин. – Однако ты не думай, я стараюсь.

– Да уж я знаю, – важно поверил ему Антон. – Уж ты работаешь. Вовка меня и то спрашивает: твой папа всегда с вами живет или не всегда? – ехидновато-приторным голоском Виктории передразнил он. – Его папа всегда приходит с работы в семь, садится к телевизору и больше никуда уже не девается до следующей работы, – Антон подпрыгнул, меняя шаг, чтобы пристроиться с Симагиным в ногу, – А мама почему не врач?

– Она тоже врач, – не задумываясь, сказал Симагин. – Помнишь, я часто прихожу усталый, грустный... А она меня сразу вылечивает.

– А еще помню, как мы с мамой пошли в кино без тебя, и она только и смотрела кругом, и у нее все время делалось такое лицо, как когда ты приходишь. И сразу пропадало. А ты был дома грустный, а когда мы пришли, сразу вылечился.

У Симагина стало горячо в горле.

– Ну, вот, – проговорил он мягко. – Ты же все понимаешь. Плохое настроение – это болезнь. Опасная и заразная.

– Да-а? – Антон задрал голову, заглядывая Симагину в лицо пытаясь сообразить, не шутит ли он. Сразу споткнулся, конечно.

– Да-а! – в тон ему ответил Симагин, и Антон заулыбался. – Мама и на работе всех вылечивает, кто грустный и нервный, я видел. Только меня ей лечить приятнее, поэтому она всегда со мной.

– А тебе ее лечить приятнее, поэтому ты всегда с ней, – заключил Антошка.

Интересно, что он думает сейчас, прикидывал Симагин, глядя сверху на темную Антонову макушку. Сколько из того, что сейчас сказано, отложится там? И даже не сколько, а – как? Совершенно не могу представить. Он думал так, а разговор катился: как лечат друг друга мама и папа, как лечат друг друга знакомые, как лечит друга друг... и что это – друг...

– Представь, что вы где-то делаете революцию. И министр обороны старого правительства вроде бы человек хороший и прогрессивный. Может, даже вас поддержит. А может, и нет. Может, он специально притворяется, чтобы войти к вам в доверие, все выяснить и предать. И вот ты ему веришь и считаешь, что надо все рассказать, – тогда он вас поддержит армией. А твой лучший друг не верит, он считает, что министр вас обманывает.

– Какой же он друг, если по-моему не считает? – обиделся Антошка.

– Твой самый лучший. Вы с ним вместе выросли, вместе сидели в тюрьме у старого правительства, вместе бежали. Он тебя спас от смерти, потом ты его спас от смерти. А теперь ты говоришь, что он погубит дело, а он говорит – что ты. Как быть?

– Собрать большое собрание и проголосовать, – со знанием дела, уверенно ответил Антошка. Симагин даже опешил на миг.

– Нельзя, – сказал он затем. – Нельзя об этом говорить всем. Вдруг есть какой-нибудь ме-елкий предатель. Тогда он погубит министра. А если министр станет вам товарищем? Как же можно будущим товарищем рисковать? А во-вторых, кто будет на собрании? Деревенские повстанцы, в основном. С министром они не знакомы. Разве можно заставлять их решать? Решать тем, кто знает.

– Так а что же делать-то? – нетерпеливо спросил Антошка.

– А ты как думаешь?

– Не знаю, – произнес Антон после долгого размышления.

– Вот понимаешь? Кроме вас двоих – в общем, некому решать. И ты говоришь одно, а твой лучший друг – другое. А если вы поступите неправильно, могут погибнуть все революционеры. И вы сами. Оба, понимаешь? И тот, кто ошибался, и тот, кто был прав.

– Да как же быть-то, папа?! – Антон был в отчаянии.