расстегивать пуговицы на груди Кондратьева; от глаз ее и от волос, мнилось,
веяло непорочной свежестью. Он беспомощно оглянулся на солдат, дрожа в
ознобе, легонько отстранил ее показавшиеся очень холодными пальцы.
такой холод?
нее пренебрежительно и ревниво.
полежать бы вам надо, товарищ старший лейтенант. А впрочем, может, и это
сойдет.
Кондратьев, зябко ссутулясь, и направился к землянке.
к себе, своей грязной нижней рубахи и, чувствуя эту физическую собственную
нечистоту, боялся ее женских упругих бедер, белой шеи, ее высокой маленькой
груди, облитой гимнастеркой, ее внешней девственной чистоты и легкой
вызывающей доступности.
значительно-осторожно. - Я с охотой!..
неожиданно спросил, криво усмехаясь: - К Кондратьеву липнешь? Быстро
капитана забыла. Эх ты!
бедрами, стала подыматься к землянкам вслед за Кондратьевым.
тоже не мед. И не наше дело ей советовать.
соблюдая субординацию, Кравчук приказал отрыть ее отдельно, - и тут же
увидел в дверях соседней землянки телефониста Грачева.
упоенно храпело несколько солдат: отсыпались после беспокойной ночи. Связист
Грачев, присев на корточки у телефонного аппарата, вежливо подул в трубку.
трубку, покашлял от волнения.
Гуляева. - Ты говори, а не кашляй. Как дела? Почему редко докладываешь?
кашлянул тихо.
кисейная? Спишь никак?
его... Цыгичко... вплавь погоню. К чертовой матери!
Слышишь, шестой! Сам поймешь. Ночью папиросники и самоварники у тебя будут.
С линией. Сейчас, главное, точки замечай. Заноси. Используй день. Понял,
голубчик?
переправа и прорыв; и то, что ночью прибудут артиллеристы и минометчики со
связью от левобережных батарей и что занести надо в схему огня цели, которые
можно заметить отсюда.
берега, скользнул, пригнувшись, в траншею. В десяти шагах справа, в конце
кустарника, стояли орудия, приведенные к бою. Солнечно было здесь, на
высоте, и тихо. Часовой, разнежась в тепле, лежал на бровке и, свесив
голову, прислушивался к чужому разговору в ровике. Ровик этот соединялся с
ходами сообщения пехоты, был глубоко вырыт в виде тупого угла для удобного
обзора. Командир взвода управления, младший лейтенант Сухоплюев, необычайно
большого роста, в куцей телогрейке, горбился подле стереотрубы - отросшие
каштановые волосы спадали на воротник, - прогудел юношеским баском:
он сдержан, чуть высокомерен, никогда не улыбался никому.
полоску бумаги от свернутой книжечкой немецкой листовки, что разбрасывали
самолеты ночью.
немцам, и там, где подымалось оно, темнела еловая посадка. На краю ее четко
видны были навалы первых немецких траншей, и в одном месте, как вспышки,
летели прямо из земли комья: копали что-то. Немец в зеленом френче,
застегивая брюки, шел вдоль посадки, не пригибаясь, во весь рост: с нашей
стороны по нему не стреляли. Дошагал до того места, где копали, поглядел в
нашу сторону и спрыгнул в траншею. Левее посадки начиналась дорога -
желтела, извиваясь до леса, скрывавшего Ново-Михайловку и Белохатку.
упряжки. Они приблизились, четче стали видны тяжелые короткохвостые
першероны, немцы, муравьями облепившие станины. Упряжки скрылись за елями, а
мгла пыли долго висела над дорогой. Потом в кустах посадки появилось одно
приземистое, с обтекаемым щитом орудие, уже без упряжки. Немцы на руках
выкатывали его позади траншей; трое отошли к деревьям, начали рубить штыками
ветки, закидывать ими орудие. Никто не стрелял по ним.
аккуратно обозначенные линии немецких траншей, пулеметные точки, танки в
еловой посадке, минометные батареи в овраге за дорогой, он вынул карандаш и
отметил на схеме немецкое орудие. Рука Кондратьева дрожала, карандаш порвал
бумагу
независимые глаза Сухоплюев. - Сказали бы, сам сделал! Хоть все снова
перечерчивай! - И, отобрав схему, принялся стирать резинкой.
передал суть недавнего разговора со штабом полка.
карте точно прицел вычислите. Ночью там начнется. Мы поддерживаем. Все
решится ночью...
пойду..
укрывшись с головой брезентом. Голова горела, его знобило, была жаркая
сухость во рту, и особенно нестерпимо хотелось пить, но он не мог сделать
над собой усилие, открыть глаза, встать. "Сейчас, я сейчас, - думал он, -
вот сейчас я встану, найду флягу и напьюсь... Вот только полежу немного...".
И непонятно было то, что за землянкой с последней ярой силой светило
октябрьское солнце и солдаты грелись, скинув шинели, разувшись, сидели на
солнцепеке.
Молчать, молчать... Надо ждать ночи. Ночью все решится... Где капитан
Ермаков? Где Шура? Кравчук где? Подготовить цели. Ночью? Какая чепуха! Как
приятно бездумно лететь в густую и, как пух, невесомую темноту... Напиться
бы, только воды напиться, и все будет хорошо... Холодной, ледяной воды,
ломящей зубы...
морозный, клубящийся, пронизанный огнями. Люди спешат, бегут в мохнато
заснеженных пальто с поднятыми воротниками, вокруг чудесно скрипит снег. И
везде ощущение праздника, ожидание радости. И смех другой - счастливый,
влюбленный. Новый год, наверное? Он ждет Зину в вестибюле Арбатского метро,
милую худенькую Зину с бирюзовым колечком на среднем пальце и детской
привычкой растягивать слова. Лицо у нее юное, серьги ласково сверкают в
нежных мочках ушей, глаза, темно-серые, спокойные, улыбаются ему, а носок
опушенного мехом ботинка на сильной ноге нервно старается продавить льдинку
на тротуаре. И он тоже каблуком давит, этот ледок...
так: можно любить, в сущности, чужую тебе женщину, много лет любить... Но за
что я любил ее?"
лицу, и Кондратьев, в жару, чувствуя горячую влагу слез в горле, смутно и
радостно отдаваясь этим рукам, подумал: "Кто же ее привел сюда? Зачем она
здесь?"
губы, прохладные, легкие, коснулись его подбородка, и голос, знакомый,
близкий, растягивал слова:
Каменистый Артем
Максимов Альберт
Круз Андрей
Афанасьев Роман
Сертаков Виталий
Шилова Юлия