вес. Открывает и находит содержимое соответствующим рисунку. Сворачивает
пробку -- в бутылке отнюдь не керосин... Немудрено тронуться умом. Особенно
от приложенных конфет -- пускай их и подъедят к тому времени разные
жучки-червячки...
разрыв в ельнике, нерукотворную полосу, голую первые пятьдесят метров, но
дальше поросшую переплетенными кустами. Местность здесь поднималась круче,
чем где-либо до того. На озере я знал впереди близкую цель, да и мои
фантазии хорошо отвлекали от дороги. Но вот стало очевидно, что мы
заблудились, -- и сразу напомнили о себе и бессонная ночь, и постоянный
холод, и усталость от вчерашнего перехода. Я будто вдвое потяжелел и вдвое
же ослабел. Теперь каждое скольжение лыжи давалось мне ценою преодоления
чего-то в себе -- и с каждым убывала потребная на это сила духа. Я не то что
не хотел еще одной холодной ночевки -- я откровенно ее боялся. А положение
виделось мне безвыходным -- какие мы имели альтернативы? Возвращаться назад,
на станцию? Теоретически мы могли бы еще успеть туда, где оборвалась
вездеходка, -- а с нее и в темноте вряд ли собьешься. Но все то же самое в
обратном порядке... Я чувствовал, что меня уже не хватит.
насчет палатки. И сказал, пристально изучив окрестности, что мы не будем
тратить время на поиски правильной просеки, пускай она и обязана
обнаружиться где-то совсем рядом. Потому как сто против одного и даже сто
против нуля: наше обетование сейчас точно перед нами, наверху, за лесом.
Напрямик -- рукой подать. Подозреваю, не так уж крепко он был в этом уверен.
Просто понял, что стоит проявить нерешительность -- и я раскисну вконец. Без
дальнейших обсуждений он двинул через ельник в гору. Не выбирать -- я
потянулся следом. Шаг вперед -- два шага назад. Кусты до крови расцарапали
мне нос и шею возле уха. Сухой рыхлый снег то и дело проседал подо мной, и я
съезжал вместе с ним. На подъеме мне стало недоставать кислорода. Я не
задыхался -- но воздух казался пустым и не насыщал меня. Под коленями, в
руках, в сбамой утробе появилась гадкая мелкая дрожь, с которой усилием воли
я уже не мог совладать. Впору было примерять к себе унизительное слово
"сломался".
все увеличивалось. Мне неулыбалось потерять его из вида. Вроде бы лес вокруг
него стал уже попрозрачнее, как в преддверии опушки или поляны. Наконец он
оглянулся, показал мне рукой куда-то вбок -- и затем исчез, будто перевалил
гребень. Я крикнул -- ни ответа, ни эха. Осталась только память, что я
кричал.
быстрее. Тут же подвернулась нога, лыжа встала на ребро, железный тросик
крепления соскочил и утонул в снегу. Я нагнулся достать его, неосторожно
наступил -- и увяз до бедра. Попытался переместить другую ногу, опереться и
вылезти -- лыжа отскочила и там. Меня одолела какая-то яростная истома.
Всего раз я испытывал такое -- лет в пять, когда отбился от родителей в
переполненном универмаге. Я мычал, лупил кулаком снег и едва сдерживался,
чтобы не метнуть вниз по склону проклятые лыжи, не расшвыривать, сдирая с
себя, движениями насекомого, судорожно сокращая мышцы, шапку, рукавицы,
анорак... Ух как я ненавидел Андрюху в эту минуту! Он должен был ждать меня.
Если уж не вернуться на помощь. А не доказывать в догонялках свое
превосходство. Вообще за то, что он затащил меня сюда... Тросик никак не
ладился на место. Я плохо соображал от злости и слабости. Андрюха снова
замелькал среди деревьев, торопился ко мне. Благодарствуем, барин, что не
забываете! Ранняя звезда, может быть Сириус, дрожала и расплывалась в
глазах. Ночь на подходе. Сказать ему, что лучше спуститься опять к озеру --
там много валежника и можно поддерживать большой костер...
внимание, что он налегке -- без санок, без рюкзака. Он смеялся. Он
протягивал руку.
разновеликих строений на обширной поляне. Из них пригодными для жилья мы
нашли только три стоящих стена к стене щитовых блока. Все остальное: и
длинный барак, и что-то вроде избы, и какие-то сараи, мастерские -- где
обвалилось, где не имело крыши и побывавшими тут путешественниками
использовалось в качестве нужника или источника дров. Но сохранившиеся жилые
помещения явно берегли и содержали в порядке. Мы осмотрели их, чиркая спичку
за спичкой, и выбрали самое маленькое -- за уют. Две двери, опрятный
предбанник, одноярусные нары во всю торцевую стену, застекленное окно, даже
столик... А главное -- кирпичная печь, не буржуйка, как в соседнем, -- с
чугунной плитой, конфорками, с исправным дымоходом. Правда, сперва она
задала нам работы. Выстывшая труба не давала тяги, Андрюха шаманил у топки,
комбинировал положения заслонки и дверок -- бесполезно, дрова (доски, наспех
собранные на снегу) не разгорались толком, а дым валил в помещение. Мы
глотали его, отчего голова шла кругом и выступали слезы. Но не очень-то
стремились обратно на свежий воздух. Только после того, как Андрюха отрыл за
печкой треснувший ржавый топор без топорища и наделал тонких щепок, занялось
по-настоящему. Стал таять снег в котелке на плите. Дым выгнали в дверь,
размахивая Андрюхиной курткой. Принесли из сеней мятый оцинкованный таз и
соорудили над ним лучину. Я поджег ее -- и почувствовал себя дома, что редко
со мной бывает.
каких-нибудь следов прежних обитателей. Но не было ни росписей на стенах, ни
резьбы на столе -- исключительно культурные люди навещали этот приют. Позже,
распаковывая вещи, я уронил кружку и вытащил вместе с ней из-под нар
разбухшую, похрустывающую от заледенелой влаги амбарную книгу в сиреневом
картонном переплете, с надписанием строгой тушью в белом окошечке:
говорят, сурово. Пустыня. Начальные страницы отсутствовали, кто-то выдрал,
но вряд ли они существенно отличались от других, расчерченных химическим
карандашом на графы с показаниями термометров, гигрометров, анемометров --
что там есть еще? Отмечались сеансы радиосвязи -- дважды в сутки. Изо дня в
день. Я машинально листал: июнь, июль, август... Десятого сентября погода
еще интересовала наблюдателей. Ниже, поперек столбцов, было выведено со
старательным школярским нажимом:
Цзэдун.
вершинах, и дождь застыл, не коснувшись земли. Но я по наитию заглянул в
конец. И обнаружил еще одну запись, красным шариком, во всю диагональ
страницы; почти печатные буквы, грубый, угловатый и размашистый почерк --
рука, заточенная не под перо:
необходимо ее сберечь как своеобразную местную достопримечательность. Но
Андрюха смотрел на вещи утилитарно. Его не впечатляли свидетельства эпохи.
Бумага нужна была по утрам на растопку. В свой срок даже корочки переплета
отправились в печь.
повешенной на гвоздь в стене колбасы вытопился весь жир и она стала похожа
на эбонитовый жезл. Терпеть эту жару можно было только раздевшись до трусов.
А когда -- упарившись или по надобности -- мы и на снег выбегали без одежды
и обуви, мороз еще добрых несколько минут не мог пробраться под кожу.
Приходилось, однако, часто переминаться с ноги на ногу: ступни примерзали
мгновенно, едва попадалось к чему. Около полудня солнце ненадолго
поднималось над горами -- и мы совершали вылазку за дровами. Выбравшись из
прокопченного домика, выжидали, обвыкая в ослепительной, отливающей, как
просветленное оптическое стекло, зеленым, лиловым и синим белизне. Было
слышно, как далеко, километров за десять отсюда, на базе у живых геологов,
распевает по репродуктору Буба Кикабидзе. Потом вооружались увесистыми
валами от каких-нибудь, наверное, тракторных передач и крушили в развалинах
пустые оконные рамы или отбивали доски от балок. Добыча дров и была,
собственно, единственным нашим отчетливым занятием. Ну еще -- приготовление
еды. А кроме -- я даже предметного разговора не могу припомнить, чтобы увлек
нас. Но ведь не оставляло ощущение удивительной наполненности всякой минуты!
Неторопливые, длинные дни... Вечером устраивались на просторных нарах, пили
кофе из кружек и обсуждали близкие мелочи. Если позволяла погода,
прогуливались перед сном; я учил Андрюху именам звезд и контурам созвездий.
Он путал Беллятрикс и Бетельгейзе... Я не знаю, как это назвать: чистым,
самоценным пребыванием? -- но такое сочетание слов представляется мне
излишне дрянным. К тому же в нем есть что-то буддийское.
выпили, закусив иссохшей каменной колбасой, а после прикончили, под
настроение, коньяк, -- Андрюха снова вернулся к страшным туристским
преданиям. Теперь это были повести о том, как группы замерзали на перевалах,
об убийственных каверзах снега, способного без видимой причины, но в силу
каких-то внутренних своих напряжений сдвигаться, переползать десятками тонн,
накрывая палатки, люди в которых погибали от удушья, не успев прокопать
выход; о титанических лавинах, сметающих все и вся у себя на пути, -- и о
чудесных случаях, что захваченные смертоносной волной и даже упавшие вместе
Русанов Владислав
Шилова Юлия
Конюшевский Владислав
Березин Федор
Посняков Андрей
Витковский Евгений